Сойдя с автобуса у Черной Прорвы, Андрей спустился к реке. Он прошел до Великой Косы, миновал курганы и присел на берегу под дубом на обнажившийся корень.

Волна лениво накатывала на берег, потом так же лениво отступала, раскачивая и пытаясь выбросить на мель старую, в зеленых водорослях ракушку. Когда волна опрокидывала ее, из створок высовывалась белая мякоть. В те мгновения, когда вода замирала перед новым накатом, ракушка присасывала к мякоти грудку песка и, пользуясь им как противовесом, поднималась.

С жестяным треском переговаривались листья дуба. Здесь всегда дул ветер, даже в абсолютно тихую погоду, видимо, потому, что высок был берег и круто обрывался к воде. Слева возвышались заросшие соснами курганы. Старики рассказывали, что когда-то в древности на этом месте стоял город, но враги разрушили его, а жителей поубивали.

Андрей сидел под дубом, дымил короткой трубкой и смотрел то на курганы, то на ракушку. Его большая спина была сгорблена, локти упирались в широко расставленные колени.

Каждый год, как только наступало лето, Андрей Зорич собирал старый солдатский вещмешок, наказывал сыну присматривать за домом и уезжал в город. В сердце Андрея сидел осколок мины, и он надеялся, что врачи найдут способ его извлечь.

Способ был, наконец, найден, но сдало сердце.

Долгими зимними вечерами, когда в доме стояла чуть потрескивающая тишина, они с сыном мечтали о лете, о том дне, когда вдвоем выйдут с косами в луг. Они чувствовали медовый запах конюшины — клевера, терпкую истому иван-чая, видели мягко падающую слева от прокосов траву.

Теперь этого не будет.

Где-то далеко, видимо, за Лысой горой, раздался негромкий звук, за ним другой, и зачастило:

— Донь-донь-донь-донь...

Андрей прислушался. Лысой горе откликнулось Заречье, над деревней поплыл звон отбиваемых кос. Молотки переговаривались весело, торопливо, словно бубенчики на свадьбе. Они приглушили дальний рокот трактора. Отодвинулся, впился в перестук тонким комариным звоном визг пилы на лесопилке.

Андрей снова взглянул на ракушку. Она ушла от берега, в глубину, и теперь только два перламутровых пятнышка на ее спине едва просвечивали сквозь воду. Андрей выбил трубку о корень, сунул в карман. Поднял вещмешок и зашагал грузно по траве, приминая ее сапогами.

Сразу от курганов расстилался заливной луг. Ежегодно чуть ли не в рост человека вымахивала здесь трава. Луг был изрезан старицами, кое-где высохшими, но чаще заполненными водой, на которой лежали широкие темные листья, а между ними там и сям торчали белые головки лилий и желтые — кувшинок. Встречались и небольшие, но очень глубокие озерца. В самый жаркий день вода в них была такая холодная, что от нее ломило зубы — вода была ключевая.

— Батька! — крикнул сын, еще издали заметив Андрея.

Он подбежал и, ухватившись за мускулистую, в черных волосах руку отца, прижался к ней щекой.

Николаю было четырнадцать лет. Но он был худ и низкоросл, на вид больше двенадцати нельзя было дать. Волосы русые и мягкие, глаза голубые, как были у матери, и такие же чуточку грустные. Два верхних передних зуба росли криво. Когда Николай смеялся, они выпирали наружу и делали его лицо некрасивым. Вот и сейчас зубы испортили улыбку.

«Была б жива мать, она догадалась бы свести его вовремя к врачу», — подумал Андрей.

Наталья умерла восемь лет назад. Она не должна была умирать. Если он жил с осколком в сердце, то ни один человек в мире не должен был умирать. Все оккупация...

Мальчик отстранился от отца и тревожно заглянул ему в лицо, но ничего не спросил. Лицо отца было спокойно, чуть жестковато, как обычно. Он не приласкал сына, только кивнул ему и спросил:

— Дома все в порядке?

— Да.

Они поднялись по крутому песчаному откосу к хате.

Дом был стар, соломенная крыша заросла мхом, наличники на окнах позеленели от дождей и ветров, стропила кое-где побил древоточец. Может, именно поэтому бывший владелец запросил за него недорого. Впрочем, в деревнях хаты стоили дешево — люди из них старались уехать, а не в них поселиться.

На берегу под окнами росли липы и березы. От улицы дом отделял небольшой, но густой сад, глушивший гул автомашин и скрип телег. Здесь было спокойно, только в непогоду билась вода на Остре, но ее шум был приятен. Этот дом в Озерках Андрей купил после смерти жены. На старом месте все слишком напоминало о Наталье.

Поднявшись наверх, Андрей прошел к старой липе и опустился на скрипнувшую под его тяжестью скамейку. Он внимательно посмотрел на свое жилье и подумал, что крышу надо бы отремонтировать, да и навес, того гляди, рухнет. Взгляд его наткнулся на обломки авиамодели, которую мастерил перед его отъездом сын.

— Разбилась? — кивнул он.

— Даже не взлетела. Пришлось выбросить, — сказал Николай.

— Другую будешь делать?

— Все равно ничего не получится... Я возился целый месяц.

— Разве авиация тебя больше не интересует?

— Интересует. Только... У меня не получится.

Андрей внимательно поглядел на сына. Тот сжался.

— Если ты хочешь... Если хочешь, я попробую еще раз, — сказал мальчик.— Может, получится.

Андрей сказал:

— Захотеть должен ты.

Солнце было уже низко. Лес на западе почернел, иззубрил небо, обещавшее на завтра хорошую погоду. Андрей набил трубку и прикурил. Выпустил дым, посмотрел, как он тает в неподвижном воздухе.

Возле дома сухо трещал сверчок. Мычали коровы в хлевах, ожидая пойла, и пронзительно, взахлеб верещала и грызла дверь где-то у соседей свинья.

Молотки переговаривались уже неторопливо, чечекали — видно, на мысках кос, где работа особенно тонкая и кропотливая. Андрей поглядел на сына.

— Принеси косы и молоток.

— Мы пойдем косить?!

— Молоток должен быть в кладовке, где олифа, — сказал Андрей. — На третьей полке.

Сын подпрыгнул и метеором перелетел через перила крыльца. Когда он вернулся, Андрей взял косы, выбил клинышки из-под запяток и сказал:

— Поди, ложись спать.

Косы были куплены давно. Андрей не думал, что придется ждать так долго. Кое-где они проржавели, но были еще вполне годными. Андрей отложил трубку, взял молоток и поднес косу к бабке.

— Дзинь! — звонко отозвалось железо.

И потом быстро, без роздыху:

— Дзинь-донь, дзинь-донь, дзинь-донь...

Хорошо пела коса. Андрей медленно вел острие влево, под молоток, металл плющился, все утончаясь и оттягиваясь. Коса отзывалась под молотком весело и будоражаще. Она пела о первой упавшей траве, об усталости мускулов и отдыхе на пахучем сене. Будет утро, и будет праздник, пела она. Будет запах травы, смочит ноги роса, а потом взойдет солнце и затопит луг и, не уместившись, переплеснет через лес, разольется до горизонта и дальше, за горизонт. Прилетят пчелы и принесут музыку. Будет звонко плескаться вода на Остре.

Для них с сыном...

Подошел Григорий Лапин, поздоровался. Андрей на секунду прервал работу и кивнул. Потом снова застучал молотком. Он отбил самый мысок косы, насадил ее на косилище и только потом отложил в сторону, потянулся к трубке. Григорий взял косу, прищурив глаз, посмотрел.

Они были друзьями. Во время войны служили в одном взводе, вместе дошли почти до Берлина. Это Андрей сбил Григория с ног во время атаки, когда над ними провизжала мина. А сам опоздал упасть, и после из него вытащили тридцать шесть осколков.

Тридцать седьмой, самый маленький, вытащить не смогли.

— В луг? — спросил Григорий.

Андрей покачал головой.

— Отлуговался.

— Что сказали врачи?

— Поздно. Необратимые изменения в тканях... и многое другое. — Ему не хотелось об этом говорить. — В общем, осталось полчеловека.

— Так тоже живут, — сказал Григорий осторожно.

— Живут...

— Косу-то зачем отбиваешь?

— Столько лет собирался, — сказал Андрей. — Хоть этим утешиться...

Он с тоской поглядел на косу. Ах, как хотелось бы ему пройтись по лугу, почувствовать силу в руках!..

Не вышло. Надо тихонечко, осторожненько, боясь каждого лишнего движения, тянуть существование. Не ради себя. Ради сына. Ради его будущего.

— Прости меня, Андрей, — сказал Григорий.

— Ты-то тут при чем? — возразил Андрей. — Ладно, иди, иди. А то меня скоро тошнить начнет от сочувствий.

Время высушило каждую доску, каждое бревнышко в хате, и по вечерам она вся наполнялась звуками. То скрипнет половица, то треснет, оседая, почерневшая дверь или звякнет стекло в окне, когда ветер подует с юга. Звуки были неназойливы и уютны.

Андрей осторожно вошел в дом. Постоял возле спящего сына, поправил сползшую простыню. Ему вдруг захотелось приласкать мальчика, поговорить с ним, но будить было жалко. Да и о чем они стали бы говорить?

Вот мечтали о сенокосе. Но чем дальше отодвигалась мечта, тем угрюмее и раздражительней становился Андрей и тем настороженнее — мальчик. Он вздрагивал при каждом резком окрике отца. Андрей не хотел быть с ним резким, но так получалось помимо его воли. Это мучило его, и он раздражался еще больше.

Андрей опустил плечи и ушел на свою половину.

Рядом с кроватью стоял шкаф, к стенке которого была привинчена лампочка с бумажным абажуром. Андрей включил свет. Верхние полки были заставлены книгами о севообороте, планировании колхозного хозяйства, о зерновых культурах, садоводстве, пчеловодстве. Тут же стояли школьные учебники. Они были куплены давно и запылились. Андрей все собирался поступить в сельскохозяйственный институт, но откладывал свое намерение до того времени, когда ему сделают операцию.

Ласково тикали ходики. Над головой в стене жестко скрипел древоточец.

Лежа в постели, Андрей думал о прожитом, о долгих годах надежды, которую сегодня у него отняли.

«Но у тебя есть сын, — сказал он себе. — Если ты сделаешь из него человека, этого будет достаточно. Вместо того чтобы заняться им как следует, ты ждал эти годы неизвестно чего. И сына ты проглядел. Он стал нерешительным и безвольным. А виноват в этом только ты. Начни все сначала. Хватит ныть».

Он уснул быстро и спал крепко, без сновидений. Проснулся, когда еще было темно. Проделал физзарядку: несколько раз медленно присел и распрямился, до хруста повертел шеей.

Все эти годы Андрей вставал в пять утра, делал зарядку, умывался, готовил еду. Потом они с сыном завтракали и шли в разные стороны: один — в школу, другой — через овраг мимо кузницы к правлению колхоза. Здесь в небольшой полутемной комнатушке — единственное ее окно выходило на север — Андрей садился за стол и аккуратно вписывал цифру за цифрой в бухгалтерские ведомости.

«Что ж, будем вписывать цифры, если другого не дано, — подумал он. — Но это не главное. Главное — сын. И потом — кто тебе мешает стать агрономом? Агроному носиться галопом по полям не обязательно. Значит, осколок тут ни при чем. Воспользуйся как следует тем, что у тебя осталось, раз нет того, что хотелось бы иметь».

У него было хорошее настроение.

«Все будет хорошо, — сказал он себе. — Все будет хорошо».

Он достал из шифоньера новые брюки и белую шелковую косоворотку. Затем отыскал одежду для сына — тоже новую, включил утюг и начал ждать, пока он нагреется. Когда утюг раскалился, Андрей тщательно выгладил одежду. Побрился. Умылся на Остре до пояса холодной водой. Так же неторопливо он спустился в погреб, достал мясо и промыл его. Затем положил в кастрюлю, залил водой и поставил на плитку. Пока мясо варилось, начистил картошки, достал из стола крупу.

Он поджарил на сковородке лук и заправил суп. Андрей любил суп с поджаренным пахучим луком, любил, чтобы он был чуть-чуть пересолен и обязательно с перцем. На второе приготовил холодец и минскую колбасу. Не хватало огурцов, Андрей сходил в огород и принес полную миску — еще мелких, темно-зеленых, в острых пупырышках, холодных от росы. «Все будет хорошо, — повторил он. — Все будет хорошо».

Оглядев стол, Андрей пошел будить сына.

— Вставай, Николай, — сказал он.

Сын поднялся заспанный, прищурился на свет, мотнул головой и бросился умываться. Андрей заправил его кровать — так же, как и свою, по-солдатски, без единой морщинки.

Вошел Николай. Волосы у него были влажные, глаза блестели.

— Ну и рад же я, батька! — воскликнул он. — Если б ты только знал, як я рад!

— Чему же?

— Так мы же идем косить! Вместе! Значит, у тебя все в порядке. А если у тебя в порядке, то и у меня все будет хорошо. Коли у тебя не ладилось, мне тоже, знаешь, як было муторно...

Андрей на мгновение растерялся.

— Сынок... — начал было он и осекся.

На его лице не дрогнул ни один мускул. Нельзя было говорить сыну о том, что он чуть не высказал. Что идти в луг им никак нельзя. Что проклятый осколок по-прежнему сидит в сердце.

За эти длинные годы сенокос стал для сына тем рубежом, с которого начинается долгожданная новая жизнь. Жизнь, когда отец перестанет быть угрюмым и раздражительным. Когда к нему можно будет подойти за любым советом, не боясь окрика или насмешки. Когда по дому можно будет носиться, сломя голову, а не ходить на цыпочках. Когда он перестанет быть одиноким...

Разве поверит мальчик, что теперь все действительно пойдет по-иному, если то, чего оба столько ждали, так и не случилось?

Андрей вдруг разозлился.

«Да в чем дело?! — спросил он себя. — Тебе сказали, что осколок вытащить невозможно. Но никто не говорил, что все кончено. Никто не предупреждал, что нельзя один-единственный раз сходить в луг. Один только раз! Никто этого не говорил».

— Садись, кушай, сын, — кивнул он на стол.

Мальчик взглянул на него и заулыбался — сначала несмело, потом все шире и доверчивей.

— Эх, зубы у тебя, братец... — огорчился Андрей. — Весь вид портят. Знаешь, што, откосимся, и свожу-ка я тебя к врачам. Может, што и придумают.

— Ладно, — согласился сын. — Да они у меня и так кусают, будь здоров. Хоть железо перегрызу.

Он с хрустом откусил огурец и рассмеялся.

— Во!

Андрей кивнул:

— Не так уж плохо.

Они съели суп, колбасу, огурцы и почти весь холодец. Потом взяли в сенках косы и вышли на улицу.

Они вышли из деревни, свернули у Белой гривы и зашагали вдоль Остра по стеклянной от росы траве. У ног всплескивала вода. Где-то за рекой заржала лошадь, ей вибрирующим голосом откликнулся жеребенок. Предрассветная полутьма стояла над лугом, и отец с сыном уходили в нее все дальше.

Миновали Семенову затонь и свернули в Козий угол. Небо на востоке начало розоветь, кусты сделались еще чернее. Туман медленно плыл с реки на луг.

Андрей остановился в самом конце Козьего угла, подождал отставшего сына и широко улыбнулся ему:

— Начали?

Он снял с плеча косу, приготовился.

— Вжик-жик, — сказала коса, и подрубленная трава легла срезом вправо, а верхушками влево. — Вжик-жик!..

Андрей поднял пучок и зачем-то понюхал его. Потом распрямился и, уже не останавливаясь, быстро замахал косой, уходя все дальше и дальше.

Николай глядел на отца. На коричневой шее его попеременно то с правой, то с левой стороны появлялась косая морщина. Попеременно бугром выпирала то правая, то левая лопатка.

Андрей оглянулся.

— Что же ты?! Давай!

Сын взмахнул косой, она воткнулась в землю.

— Ничего! — Андрей засмеялся. — Поначалу с каждым бывает. Прижимай пятку покрепче к земле. Ну, смелее!

Он кивнул и больше не оглядывался.

Струной звенела коса, трава падала с легким шорохом. Андрей дышал полной грудью. Он чувствовал силу и уверенность в руках. Он прочно стоял на земле. Шаг левой, шаг правой, захват косой — вжик-жик!.. Вжик-жик!

Николаю казалось, что отец идет неторопливо; но как он ни старался, угнаться за ним не мог. Да и коса пока слушалась плоховато. Но потом дело наладилось, и Николай пошел быстро и ровно, радуясь солнцу, усталости мускулов, красоте работы и еще чему-то неуловимому, что нельзя было определить словами, но что было и наполняло сердце восторгом.

Отец оглянулся и спросил весело:

— Ну как?

— Здорово! — отозвался сын. — Не бывает лучше!

— Молодец! — снова засмеялся Андрей и пошел дальше, словно с него сняли цепи, которые сковывали столько лет, и он вырвался, наконец, на свободу.

Солнце переплеснулось через лес и затопило луг; звенели пчелы, и пахло медом; звонко плескалась вода в Остре, и звонко пела коса.

И был праздник.

...Он упал на третьем прокосе, не дойдя до конца всего нескольких шагов. Он не почувствовал боли, он лишь остановился, глубоко вздохнул и мягко опустился на только что скошенную им траву, будто прилег после боя отдохнуть. С его губ так и не сошла улыбка.

— Отец! — бросился к нему сын. — Батька-а!