Вспоминаются студенческие годы, когда я пришел в университетский ансамбль «Биос». Повествование об этом периоде моей жизни стоило бы начать с эпизода, когда весь наш коллектив однажды темной ночью покинул стены УрГУ, авторитет которого среди свердловских любителей рок-музыки вот уже несколько лет подряд удерживался на самом высоком уровне.

Теперь я, конечно, не помню, из-за чего разгорелся сыр-бор между комсомольскими работниками вуза и музыкантами. Поводом могло быть что угодно, а причина, конечно, была одна.

Фундамент непонимания в отношениях творческих людей и партийных функционеров всех уровней был заложен в 1917-м, когда большевики на весь мир заявили, что при Советской власти управлять государством может прачка, дворник, слесарь или любой другой «человек труда». Государством! А уж «каким-нибудь» министерством, «каким-то» банком или заводом — справится и подавно. Специалист с образованием считался «буржуем» и к «трудящимся» не относился. И если страной, занимающей одну шестую часть суши планеты, почти тридцать лет управлял обладатель образования в четыре класса церковно-приходской школы, то удивляться, что тысячи руководящих должностей занимали безграмотные люди, не приходится. Большевизм крепко засел в наших головах, может, поэтому данное явление наблюдается и сейчас, хотя и не в таких масштабах. Замечу еще: конфликт людей творческих профессий и партократии различных рангов был естественной формой их взаимодействия. Естественной, потому что музыкант, которому партиец тычет пальцем в лицо, указывая, как должен звучать доминантсептаккорд в свете решений последнего съезда партии, ненавидит такого «учителя», а невозможность «послать» усиливает его ненависть до космических масштабов. Чиновник это чувствует и в лучшем для артиста случае отвечает тем же, а в самом худшем — ломает ему жизнь и творческую судьбу.

Итак, однажды на репетиции, которая была собрана в необычно поздний час, наш басист, он же создатель и руководитель ансамбля «Биос», Саша Горелый, сообщил, что волею комитета комсомола наш уже прослывший в Свердловске легендарным ансамбль завтра прекращает свое существование. И, что самое страшное, завтра же состоится инвентаризация всего, что находится в стенах университетского клуба. А значит, что все наши личные инструменты — гитары, ударные, электроорган и некоторые усилители с колонками — официально пополнят список имущества, принадлежащего учебному заведению. Вот такая экспроприация нам грозит, и спасти нас может только побег!

Пройти мимо вахты без разрешения на вынос инструментов было делом непростым, но мы с этой задачей справились. Спасло то, что вахтеры привыкли видеть, как музыканты постоянно таскают свои ящики туда-сюда, и уже через полчаса после начала эвакуации мы остановили полночный трамвай и предложили водителю пару рублей за то, что он довезет нас и аппаратуру до здания института народного хозяйства. Удивление не помешало вагоновожатому положить пару «рваных» в карман форменной тужурки и выполнить необычный заказ.

А направились мы именно в СИНХ, потому что Саша Горелый, к тому времени уже закончивший учебу и ставший дипломированным специалистом, работал в этом вузе и, лучше всех зная о возможных последствиях конфликта «артисты — комсомольцы», заранее предложил своим руководителям поставить лучший в городе ансамбль под идеологические знамена вуза, готовящего экономистов.

Так мы стали институтским ансамблем СИНХа, и был тут один очень приятный момент. Торгаши есть торгаши! Получив возможность на городских конкурсах студенческой самодеятельности «рвать в клочья» конкурентов из других вузов в жанре вокально-инструментальной музыки, они по своим каналам «пробили» лучшую по тем временам аппаратуру «Regent» производства социалистической Германии и купили ее нам. Это было что-то!

Я уже писал о вечной проблеме музыканта в социалистической стране — заиметь хороший инструмент. В «буржуйских» странах музыкант, отыгравший один-два раза, получал столько, что мог купить себе вполне приличный инструмент, на который в СССР его коллега копил годами.

Мы получили шикарную по тем временам аппаратуру, но к ней нам хотелось добавить «настоящее» звучание ударных, значит… надо было копить деньги. Для этого мы устроились на работу во Дворец культуры имени Лаврова. В выходные дни мы обслуживали вечера отдыха молодежи, так они назывались, а проще говоря, «играли танцы».

Принадлежал этот очаг культуры заводу имени Калинина, огромному режимному предприятию, выпускающему якобы автопогрузчики. «Якобы», потому что весь город знал, что самый крупный в городе военный завод работает на оборону, а точнее, на армию, которой погрузчики нужны в весьма ограниченных количествах.

ДК имени Лаврова был построен по самым последним технологиям, казался он тогда огромным и очень красивым. Паркетные полы внутри, большой, уютный, с хорошей акустикой и аппаратурой концертный зал. Во дворце было множество секций и кружков, которые имели собственные помещения и хорошо, по советским меркам, оплачиваемых руководителей. Все это было бесплатным для всех, что воспринималось тогда совершенно естественно, — те немногие плюсы социализма, которые мы потеряли, и, видимо, уже безвозвратно.

В субботу и воскресенье в семь вечера огромный двухэтажный танцзал вздрагивал от мощного унисона моей гитары и баса. Начинался вечер отдыха трудящейся молодежи.

Обычно собиралось пятьсот-шестьсот человек — молодые люди из рабочего района города, многие из которых работали на одном предприятии, жили неподалеку и знали друг друга близко или понаслышке. Это не мешало им иногда для улучшения качества отдыха подраться, тем более что вино, свободно продававшееся в буфете, добавляло желания ощутить прилив адреналина. Причем драки, как правило, приобретали массовый характер — народу-то было много. На одном из побоищ кого-то убили, на другом, свидетелем которого я был, чуть не убили. «Чуть», потому что помешала милиция. Помню, как, отбив упавшего бедолагу, которого забивали насмерть, сержант, видя надвигающуюся на него огромную толпу жаждущих продолжения расправы, достал пистолет из кобуры. Парни остановились, но кто-то сказал: «Да не выстрелит!», и толпа снова двинулась вперед. Сержант с белым от страха лицом выставил перед собой пистолет, снял его с предохранителя и прошептал: «Стой, стрелять буду». Нападавшие отхлынули, постояли, потом нехотя разошлись. Наверное, именно этот шепот перепуганного человека с оружием в трясущихся руках остановил толпу. Грозный окрик был бы созвучен общему возбуждению и растворился бы в нем. А шепот прозвучал страшно, как шипенье холодной воды, попадающей на раскаленную сковородку, — смысл его был усвоен всеми вместе и каждым в отдельности.

В один из таких вечеров в перерыве ко мне подошли несколько парней. Вежливо поздоровались, смущенно помялись и ошарашили меня предложением:

— Мы на заводе работаем. У нас ансамбль. Будете нашим руководителем? Начальник цеха сказал, что может платить сто тридцать рублей в месяц.

Я ахнул.

Сто тридцать рублей. За две репетиции в неделю. Фантастика!

И сразу согласился.

Советская власть имела идеологию, которую вбивала в сознание граждан многими имеющимися в арсенале государства способами. На всех предприятиях страны существовали спорторги, культорги и прочие «орги» — организаторы, работающие на общественных началах или оплачиваемые. В каждом цехе или отделе завода велась идеологическая работа с трудящимися, поэтому строились стадионы, спортивные площадки, хоккейные корты и многое, многое другое. Советские люди имели реальную возможность заниматься спортом или художественной самодеятельностью — обучаться игре на музыкальных инструментах, создавать ансамбли, петь в хоре. Строитель коммунизма должен был видеть, что Советская власть делает все, чтобы он стал гармонически развитой личностью!

Результаты такой работы определялись по итогам соревнований, которые, в зависимости от вида деятельности, назывались эстафетами, конкурсами самодеятельности и т. п. Поэтому каждый руководитель того или иного трудового коллектива заботился о достойном месте на таких смотрах, ведь это являлось показателем его личных заслуг как начальника и воспитателя трудящихся. Цех фасонного литья, слесарем в который я начал оформляться, не был исключением.

Завод был режимный, и хотя мое место не относилось к числу секретных, подписывать многочисленные справки я ходил долго.

Как-то на медкомиссии произошел такой эпизод. Группа из нескольких человек, среди которых был я, зашла в кабинет врача.

— Раздевайтесь.

Мы стали снимать одежду, а врач принялся рассматривать наши документы. Когда в его руках оказалась карточка с пометкой «Цех № 23», он сразу посмотрел на самого здорового среди нас мужика и сочувственно спросил:

— Вы в двадцать третий цех?

— Не-е-е-е, не я! — испуганно замахал руками здоровяк.

— А кто тогда? — в голосе заводского доктора чувствовалось недоумение, и когда я поднял руку, он вытаращил на меня глаза:

— Вы???

Он посмотрел в мою карточку:

— Костюков?

— Да.

— Валерий Михайлович?

— Угу.

— Точно вы. Да как же это вас угораздило? У нас там здоровенные мужики за несколько лет здоровье теряют, а вы такой худенький, маленький, да еще на горячий участок, совсем зачахнете. Переводитесь, пока не поздно, в другой цех, я вам как врач и как отец советую.

Я не стал объяснять, что не только терять здоровье, но и вообще появляться в этом страшном цехе не собираюсь, и вскоре, получив нужную подпись, отправился в следующие инстанции.

Наконец формальности с трудоустройством остались в прошлом, наступил день первой репетиции, и выпал он на 8-е марта.

Репетиции ансамбля проходили в красном уголке одного из заводских общежитий.

Появившись в назначенное время в маленьком актовом зале, я не удивился, увидев в нем, кроме ребят-музыкантов, нескольких женщин, которые хлопотали над тремя столами, заставленными тарелками с горами бутербродов, лимонадом и другой закуской. Выпивка в среде артистов, хоть профессиональных, хоть самодеятельных, была делом нередким, а в праздничный день просто обязательным, как, впрочем, и у всех остальных советских граждан. И то, что жены моих артистов готовились отметить праздник после окончания репетиции, было абсолютно нормальным явлением.

Сама репетиция мне не запомнилась, а вот о том, что было потом, расскажу подробнее.

Сложив инструменты, ансамбль «Силикоз-73», как шутливо ребята себя называли (впоследствии я понял, почему), подошел к столам. Началась самая приятная часть творческого знакомства.

Приятная и необычная. К выпивкам я был привычен, но не к таким.

Стиль распития у моих подопечных был следующим.

Бутылка водки разливалась полностью в два тонкостенных стакана, двое очередников брали их в руки, залпом выпивали, закусывали и передавали стаканы в следующие руки. Причем стаканов было только два, специально, чтобы пьющие не задерживали остальных. Жены пили из рюмочек, а мужчины именно так — полбутылки водки в один присест, так же, как обычно пьют пятьдесят или сто граммов. Когда очередь пить дошла до меня, я вдруг понял, что они сейчас проверят мои возможности в «этом» деле так же, как я только что проверял их умение играть на инструментах. Вида они не показывали, но то, что наступает важный момент для моей репутации, я ощутил совершенно отчетливо.

«Господи, помоги», — подумал я и в несколько глотков засадил двести пятьдесят граммов водки. Не показывая внешне восторг от только что сделанного открытия (полный стакан водки залпом — не так страшно, как казалось), я схватил заботливо поднесенный бутерброд, закусил, посмотрел на улыбающиеся лица участников пирушки и понял, что только теперь я действительно стал руководителем для этих пятерых крепких рабочих парней.

В течение следующего года два раза в неделю я приезжал на репетиции, на которых занимался с ребятами, а после они «занимались» со мной. Ансамбль стал звучать лучше, ребята заиграли и запели на голоса. Мой прогресс тоже был очевиден — я научился пить как «настоящий» рабочий человек.

Частенько на занятиях я возмущался тем, что кто-нибудь из моих музыкантов в очередной раз не выучил свою партию дома. Провинившийся оправдывался, сокрушенно кивал головой и в следующий раз снова приходил неподготовленным.

Но скоро наступил момент, когда мое отношение к этой ситуации изменилось.

Зарплату мне выдавали, как и всем заводчанам, в положенный день. Я подходил к проходной, комсорг Саня С., он же наш солист, выносил пропуск. Мы шли в цех, не заходя в производственные помещения, поднимались на третий этаж, и в кассе я получал свои заработанные тяжким трудом слесаря горячего участка кровные. В небольшой очереди, состоявшей из пяти-шести человек, которых так же, как и меня, специально собирали для получения зарплаты на час раньше открытия кассы, стояли те, кто поднимал спортивный, художественный и другие уровни развития работающих в цехе. Самым привилегированным в этой небольшой очереди был настоящий олимпийский чемпион, который постоянно ходил только получать деньги. Никаких репетиций и занятий он не проводил, зато пару раз в год бежал в эстафете, защищая спортивную честь завода, и бежал так, что руководство предприятия считало, что свою «рабочую» зарплату он отрабатывает честно.

В один из таких дней после получения денег мой «поводырь» предложил мне зайти в цех. Мы спустились на первый этаж.

Я не был кисейной барышней, уже поработал на заводе автоматики и полагал, что хорошо представляю себе, что такое цех. Но когда мощная волна жара, смешанная с темной пылью и сопровождаемая грохотом, обдала меня с головы до пяток, я инстинктивно ухватился за рукав моего провожатого. Передо мной была идеальная натура для написания картины «Ад на земле Орджоникидзевского района города Свердловска».

Мы пошли по цеху. На пути лежали какие-то трубы, на них среди сверкающего фонтана раскаленных искр сидел сварщик в опущенной маске. Саша с мощью былинного Соловья-разбойника свистнул, рабочий выключил горелку и поднял маску.

Я обомлел.

Из-под маски, покрытая грязным потом, на меня смотрела улыбающаяся физиономия нашего бас-гитариста Вадика! Того самого, которому я давал нагоняй за невыученную партию.

Какие ноты после такой работы?

Какие аккорды?

Да то, что он вообще приходит на репетицию и каменными пальцами дергает струны, да еще и правильно дергает — уже подвиг! Это я понял моментально.

— Вадик, и ты вот так работаешь? Да это же обалдеть можно! — воскликнул я подошел к нему.

Скромный по жизни парень, он смущенно улыбнулся:

— Это разве «обалдеть»? Вот у Саши работа… действительно, — кивнул он на моего провожатого.

Прозрение наступило, я почти все понял. Почти, потому что ВСЁ я понял, когда узнал, как трудился Саня.

Прошло много лет, и сейчас я точно не вспомню нюансов, но в целом расскажу, как зарабатывал на жизнь комсорг цеха, веселый, всегда с улыбающимся лицом солист нашего вокально-инструментального ансамбля.

Создание военной техники — дело важное и сложное. Все, что работало на армию, было самым лучшим, передовым и максимально механизированным. И все же в цехе проводилась одна технологическая операция, которую не могли осуществить механизмы.

Потому что осилить ее мог только человек.

Причем человек, которого природа наделила невероятной силой.

Этим уникальным рабочим был Саша С.

Несколько раз в месяц на него надевали специальный скафандр, он брал в руки шестидесятикилограммовую (!) кувалду и влезал в печь, внутри которой при температуре порядка 500 градусов Цельсия вручную выполнял какую-то операцию. Он орудовал инструментом, который имел одинаковый со мной вес, как обычный человек простым молотком.

Вот так!

Операция эта осуществлялась несколько раз в месяц, и получал он за нее приличную по тем временам зарплату. Но начальство не могло платить деньги только за то, что человек работал два-три раза в месяц, поэтому на Саню были возложены обязанности секретаря комсомольской организации. Работа эта давалось ему легко при его веселом нраве, а начальство получало возможность дышать спокойно — народные деньги человек получал не даром.

Остальные мои музыканты тоже работали в этом цехе и тоже брали гитары и барабанные палочки руками атлетов — рабочими руками.

Такой вот был у меня ансамбль, и вместе мы подошли к главному идеологическому мероприятию всего завода — смотру художественной самодеятельности.

Это может показаться странным, но собственно о музыке писать не хочу: обычные советские песни, одна обязательно про пятилетку, остальные про любовь — все, как положено на смотре. А вот про жюри немного расскажу, тем более что к описанию некоторых событий в моей жизни подводит сама тема, своеобразным вступлением к которой было то, что вы прочитали в начале этой главы.

Комиссия, оценивавшая таланты тех, кто после работы шел в кружки и секции, состояла из одного профессионального музыканта — руководителя джаз-оркестра дворца культуры и большой группы партийного заводского начальства, в искусстве не понимающего ни-че-го. Но мнение именно таких людей в Стране Советов ВСЕГДА было выше всего и всех. Помню, обсуждение на худсовете в филармонии, когда наш ансамбль сдавал очередную новую программу, одна уважаемая дама всегда начинала словами: «Я в музыке ничего не понимаю, но должна сказать следующее…» Это в филармонии! А что уж говорить про заводской смотр. Партийцы были главными судьями, но в нашем случае они всего лишь распределяли почетные грамоты, дипломы и места цехов в общем смотре.

Настало время рассказать об эпизоде, когда мнение таких «товарищей» оказалось главной движущей силой всего происшедшего.

Я работал тогда в ресторане «Уральские пельмени».

В один из обычных вечеров мы начали музыкальную программу. В зале было тихо, немногочисленные посетители ковыряли вилками в салатах.

К сцене подошел метрдотель:

— Там в углу Лиля сидит, ужинает, так что смотрите, поосторожней.

Лиля, чье отчество и фамилию я благополучно забыл, оказалась обладательницей уникальной должности, существование которой было возможно только в социалистической стране. В тресте ресторанов она работала инспектором по ансамблям.

Раз в месяц руководители всех музыкальных коллективов, работающих в ресторанах города, приносили ей рапортички — особые бланки с репертуаром. Реальную пользу от этого ощущали композиторы и поэты, чьи песни исполнялись ресторанными музыкантами. Ежемесячно трест каждого города и городка отчислял им несколько копеек за каждую песню, и со страны, занимающей одну шестую часть суши, набегало… Много набегало, я думаю. Подписать и оформить все эти бланки, наверное, можно было за несколько часов. Чем она занималась после этого изо дня в день, из года в год, не знал никто. Иногда она появлялась в каком-нибудь ресторане, как правило, в компании околомузыкальных людей, ужинала. Делала вид, что пришла с инспекцией, хотя чего было инспектировать? Нечего. Музыканты часто, хотя и не всегда, через официанта посылали к ее столу бутылку шампанского. В общем, серенький, никому не нужный человечек, который получает деньги непонятно за что.

Ну и пусть себе получает. В советской стране таких было много.

Когда она уходила, музыканты вздыхали — от начальства, каким бы мелким оно ни было, всегда можно ожидать какой-нибудь пакости. И в тот памятный вечер мы это поняли.

Ох, как поняли!

Мы заиграли медленную лирическую песню, которая начиналась словами: «На висках, старина, у тебя седина», не подозревая, что в самое ближайшее время «серебро» в волосах появится и у некоторых из нас.

— Вы что, обалдели? Вы что играете? — перед сценой стоял разъяренный метрдотель.

Мы уставились на него, не понимая, что происходит.

— А что мы такого страшного играем?

— Я не знаю. Но Лиля там такой шум подняла! Идите, разбирайтесь! Да скорее, а то она уже куда-то звонить собирается!

Руководитель как официальный начальник и я как человек, умеющий хорошо разговаривать, засеменили к столику, за которым сидела инспекторша. Лицо ее сияло торжеством:

— Популяризируете творчество человека, который предал Родину?

— ???

— Это песня Вилли Токарева, который сбежал в Америку. Он за жирные барыши продал свою страну, и вы с ним заодно?

Серая мышка, которую не уважал ни один из нескольких десятков музыкантов, которыми она якобы руководила, потому что уважать ее действительно было не за что, вдруг раздулась до размеров большого носорога.

Она раскрыла банду предателей! Американских наймитов, которые в самом центре рабочего Свердловска подло исподтишка распространяли музыкальную отраву, расшатывая моральные устои строителей коммунизма. Люди после трудового рабочего дня, ничего не подозревая, пришли поужинать в предприятие советского общепита, а им тихонько, предательски в уши: «А жизнь, она всегда прекрасна и не стареет никогда, и не проходит в ней напрасно ни день, ни ночь, ни все года»!

До нас моментально дошел смысл происходящего. Хотя его масштабов мы еще не представляли.

— Да мы Родину не меньше других любим, — начал было я, — придет трудный час, и я как офицер запаса первый в военкомат пойду.

— Не надо слов! Вы делом показали, кто вы такие! К работе я вас не допускаю. Вон со сцены. Я вообще запрещаю вам работать в советском ресторане, и в этом, и в любом другом!

Такого в Свердловске еще не было. На ровном месте при исполнении лирической песни музыканты налетели на идеологическую «мину», и какую!

Все работающие в центральных ресторанах города дорожили своим местом. Делали все, чтобы придраться было не к чему: старались не исполнять явно блатных песен, деньги за заказы от посетителей брали, не афишируя этот процесс, и т. д. И вдруг вот так вляпались по самые уши!

Лиля с прихлебателями ушла. Конечно, она понятия не имела о том, что эта песня из репертуара Токарева. Скорее всего, она вообще имела смутное представление о том, кто он такой. Но товарищи по застолью знали это точно, и они сделали свое подлое дело.

В этот вечер ресторан остался без музыки и, как результат, без плана.

Вечером следующего дня до работы нас опять не допустили. Директор сделать ничего не мог. Грозный инспектор действительно имел такие полномочия — «не допущать».

Всю неделю мы ездили по кабинетам различных начальников и пытались доказать… что?

Что мы не враги народа?

Это и так все понимали. Но колесо закрутилось, а остановить его было некому. Потому что никто просто не хотел ввязываться в это странное, громкое и никому не понятное дело.

Хороший ансамбль с огромным репертуаром, состоящий из профессионалов, всегда трезвых на работе. Ко всем праздникам — стенгазета, барабанщик — за художника, я — за поэта и писателя, что еще нужно ресторану?

«Уральские пельмени» горели — плана не было вообще. Это ставило в ряды наших союзников всю администрацию ресторана. Директор — фронтовик и уважаемый человек, который не хотел лишаться нашего коллектива, сказал нам: «Я вас просто так не сдам. Надену все ордена, и когда совсем станет худо, пойду куда надо». Но, тем не менее, выжидал, и было очевидно, что он тоже боялся связываться с начальством.

Но самое страшное было в том, что никто не представлял, чем и когда это все закончится. Я думаю, что и Лиля-то тоже не была исключением.

И как ты думаешь, дорогой мой читатель, каков финал этой необычной истории?

Закончилось все в одну минуту!

И совершенно в советском духе.

Наш ансамбль в полном составе с унылыми физиономиями в очередной раз сидел в кабинете инспектора. Лиля, пребывая на верху чиновного блаженства, смаковала наше унижение. Она просто не могла налюбоваться на нас, растоптанных, и постоянно переводила взгляд с одного на другого, наслаждаясь картиной.

Видимо, желая нанести последний сокрушительный удар, она вымолвила:

— Скажите спасибо, что до Юрина дело не дошло.

Выдержала паузу и многозначительно процедила:

— Пока…

Владимир Юрин, всесильный инструктор Свердловского обкома КПСС по вопросам культуры, был грозой директоров театров, филармонии, начальников областных, городских и районных отделов культуры. Все перечисленные организации, все кинотеатры, газеты ловили каждое его слово, ведь в них звучала правда Партии, великой и всемогущей.

Я поднял глаза на Лилю.

— У вас номер телефона Юрина есть?

— Конечно, — она уставилась на меня непонимающим взглядом.

Я подошел к телефону у нее на столе и снял трубку.

— Так какой номер?

Набрал, попросил пригласить «товарища Юрина», секретарша спросила: «Как представить?»

— Скажите, Валерка Костюков.

— Так и сказать?

— Именно так.

В трубке раздался голос самого большого начальника для инспектора ресторанных оркестров.

— Валерка, ты что ли? Не ожидал тебя услышать. Чего стряслось?

Я специально держал трубку, не прижимая к уху, и испытал неописуемое наслаждение, когда увидел, как Лиля с грохотом полетела с пьедестала победителя вниз, обратно в свою лужу серенькой жижи неуважения. Опять туда же. Бедная Лиля, как недолго длилось ее блаженство!

Володя Юрин, в прошлом студент университета, гитарист, на чье место после его ухода из ансамбля «Биос» пришел я, был моим добрым приятелем. Мы даже на свадьбе его играли, и не как на обычной халтуре за пять червонцев — играли бесплатно для нашего общего друга.

Я знал, что он стал каким-то «большим коммунистом», но он был высоко и далеко где-то «там», я — среди обычных граждан, и пути наши никак не пересекались. И сейчас, после минутного разговора со своим старым приятелем, я вдруг понял, что самый большой козырный туз в игре, затеянной чиновниками, неожиданно оказался именно в моем рукаве.

— Володь, нужна маленькая консультация.

— Валяй, что у тебя?

Я быстро рассказал.

— Вот твари, маразмами партию компрометируют, — возмутился Юрин.

— Да, и откуда только берутся такие, — я выразительно посмотрел на Лилю и, театрально округлив глаза, продолжил, — американцы на партию грязь льют из-за океана, а местные пособники капитала здесь им подпевают!

Володя вполголоса спросил:

— Погоди, ты откуда звонишь? Из кабинета Лили?

— Ага.

— Ну, тогда понятно. А то я думаю, чего это ты лозунгами заговорил. Интриган ты, Валерка, — он рассмеялся. — Ладно, поделом ей. Выходите на работу, а если кто сунется, посылайте ко мне.

Хотя стало ясно, что ТЕПЕРЬ никто к нам на пушечный выстрел не подойдет.

Так в несколько секунд, пока звучали в трубке слова моего старого приятеля, утих шторм, поднятый чиновниками от культуры. Буря из дерьма, в которой чуть не задохнулись шестеро музыкантов, работающих в советском общепите, мигом превратилась в легкий ветерок.

Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Или одного, служащего в обкоме КПСС.

Мой заводской ансамбль получил на смотре грамоты и дипломы, которые на заключительном концерте были вручены партийными деятелями. Они положительно оценили идеологически выдержанный репертуар и мастерство самодеятельных артистов.

Музыканты оркестра «Уральских пельменей», продолжавшие работать до тех пор, пока не наступила эпоха «фанеры», когда держать пятерых «живых» артистов стало считаться ненужной роскошью, разошлись по нескольким ресторанам, количество которых в городе стало стремительно расти.

Несколько лет назад, прочитав в «Проталине» мои мемуары, мне позвонила директор музея истории Свердловска-Екатеринбурга. Открывалась выставка «Гурман 80», посвященная ресторанному делу в советские времена, и присутствие на этом мероприятии ансамбля «тех лет» было очень кстати. Я обзвонил коллег, и мы согласились выступить.

Когда закончилась официальная часть и наступила наша очередь воссоздавать атмосферу советского ресторана восьмидесятых годов, директор музея попросила:

— Выдайте что-нибудь запрещенное в те времена!

Я сразу вспомнил песню Токарева, исполнение которой принесло нам тогда столько проблем. Но она даже тогда никак не подходила под определение «запрещенная», а в нынешние времена тем более. Поэтому, посмотрев на оператора телевидения, который направил на нас камеру, я заголосил:

Как на Дерибасовской, угол Ришельевской,

В десять часов вечера разнеслася весть,

Что у нашей бабушки, бабушки-старушки

Шестеро налетчиков отобрали честь!