Литературно-художественный и публицистический журнал

 
 

Проталина\1-4\18
О журнале
Редакция
Контакты
Подписка
Авторы
Новости
Наши встречи
Наши награды
Наша анкета
Проталина\1-4\16
Проталина\1-4\15
Проталина\3-4\14
Проталина\1-2\14
Проталина\1-2\13
Проталина\3-4\12
Проталина\1-2\12
Проталина\3-4\11
Проталина\1-2\11
Проталина\3-4\10
Проталина\2\10
Проталина\1\10
Проталина\4\09
Проталина\2-3\09
Проталина\1\09
Проталина\3\08
Проталина\2\08
Проталина\1\08

 

 

 

________________________

 

 

________________________

Николай Щербаков

 

 

Николаю Щербакову в своей жизни пришлось овладеть многими профессиями, за которые, как он говорит, ему никогда не было стыдно. Это всегда были честная работа и готовность на любые трудности. А в душе его навсегда поселилась романтика странствий, связанная с опасностью. Довелось ему побывать в тропиках экваториальной Африки, испытать ревущие сороковые широты у мыса Доброй Надежды, ураганы Саргассова моря и масляно-черные штили Баренцева моря.

Сейчас он живет в Ростове-на-Дону, шлет письма однокашникам по мореходке, разбросанным после учебы по всем широтам страны. По-прежнему его волнуют воспоминания, он пишет рассказы. Переписывается со своим морским братом и нашим земляком, уральским писателем и художником Евгением Пинаевым.

Вот строчки автобиографии ростовчанина: «Родился я в 1946 году, детство провел в Тихорецке. После ростовской мореходки работал на промысловых и научных судах, но потом сменил профессию, снова учился и пришел работать на Ростовский стекольный завод — сначала был инженером-конструктором, потом промышленным художником и, наконец, главным художником. Мои произведения в стекле стоят в трех музеях страны. С начала 1990-х пробовал себя в бизнесе с переменным успехом, но закончил трудовую деятельность директором родного Ростовского стеклозавода. Сейчас я на пенсии, а все же профессии не изменил — дизайнер-технолог в рекламной компании сына».

Рассказы Щербакова при всем их разнообразии, по существу, звенья одной судьбы человека, который при любых испытаниях остается верен себе.

 

 

Времени святые письмена

 

Меч ангела

 

Напишу сейчас не рассказ, запишу свои размышления. О себе, о своем отце, о превратностях жизни на нашей неспокойной, но прекрасной земле. Подтолкнуло меня к этим мыслям письмо украинской писательницы Галины Погутяк. Человек вдумчивый, тонкий, она сохранила в жизненных невзгодах душу чистую, как родник. И потому пишет она, как будто течет ручеек от родника.

Есть в этом письме короткое, но емкое размышление о себе и времени, нечто, глубоко тронувшее меня. Она пишет: «У каждого человека свои отношения со временем».

Вот и у меня — свои. Сейчас, на склоне лет, когда лучшим собеседником стал, образно говоря, лист бумаги, выяснилось, что все, о чем бы я ни начинал писать, ложится на основную канву, называемую временем. И очень важно уметь оценить каждый миг жизни, все ее узелки, все связи с близкими людьми, странным, казалось бы, образом оказавшихся в тех же жизненных водоворотах.

Семидесятые годы теперь уже прошлого века. Больничный парк. Я чуть ли не каждый вечер навещаю больного отца. Онкология. Через несколько дней отец перенесет тяжелейшую операцию, и это позволит ему прожить еще почти два года. Но мы еще не знаем, что нас ждет. Центр всех раздумий — операция. Отец в больнице меньше месяца. Ни он, ни мы еще не смирились с мыслью о неизбежности трагического конца. Случаи излечения в те годы были единичными.

Так вот, в эти дни отец заговорил. Сдержанный, немногословный человек, заговорил. С сыном. О прожитом. И так открыто, что было понятно — речь пойдет о самом сокровенном, о чем никогда ни с кем не говорилось. И большей частью это были рассказы о войне. Не о подвигах и победах, а о военных буднях.

А этот рассказ я буду помнить до последних дней своей жизни. Сороковые, огненные того же прошлого века. Отец, Щербаков Павел Иванович, — офицер, командир подразделения, охраняющего аэродром. Что это за подразделение — рота, взвод или еще что-то, я не запомнил. А может быть, отец не уточнил, не это было главным. Итак, где-то на территории аэродрома, по-видимому, вблизи кухни, росло большое дерево. Под деревом — столы. Там обычно все ели.

Это произошло во время очередного обеда. Налетели немецкие самолеты, один или несколько. Естественная ситуация: немцы нашли аэродром противника и прилетели разбомбить. Одна бомба попала в это самое дерево, ударила на высоте в ствол и разорвалась над землей. Ни сам взрыв, ни осколки этой бомбы никого не задели. А отец на подлете бомбы скомандовал: «Ложись!» Положенная команда в таком случае. И все бы обошлось. Но от близкого взрыва детонировали гранаты. А гранаты эти находились на поясах бойцов. Понятно, что бойцы упали лицом вниз, и гранаты взрывались под ними. Тяжело описать отца, рассказывающего этот эпизод. Я повторюсь, что отец, всегда умеющий сдерживать свои эмоции человек, весь был захвачен этими воспоминаниями, будто все случилось недавно. И в глазах его стояли слезы. Отец был офицером, и гранат ему не полагалось. Он остался невредим.

Отец не помнил, продолжался ли налет и сколько прошло времени. Он ползал между своими бойцами и, ничего не соображая, собирал разбросанные в пыли кишки и заталкивал их «на место». И молодые ребята, с которыми он только что сидел за столом и, возможно, шутил, умирали у него на глазах. Один за другим. Близкий взрыв, контузия, дикие сцены смерти выбили человека из человеческой колеи. А дальше произошло то, что в те времена происходило во фронтовых условиях повсеместно. Арест. Полевой суд. И расстрел.

Так что же все-таки произошло дальше? Как я-то появился на свет? Почему через тридцать с лишним лет спустя мы сидели в больничном парке, и я слушал его воспоминания? Подобное мы сейчас называем мистикой. Он так не говорил, а просто сказал мне, что не знает, что произошло на самом деле. Он не помнит. Вернее, все, что он помнит, происходило как бы во сне. Он уже прошел через суд «тройки», был без погон, без пояса, стоял уже у стенки! Что там можно запомнить?! И все же в последний момент откуда-то возникает офицер и матом, криком, командами отменяет приговор. Дальше — вовсе невероятное. Отец остается в старом звании, на той же должности и без царапинки заканчивает войну. У него достойный ряд медалей и орден Красной Звезды.

Что же еще осталось в памяти человека, стоявшего у стенки? Офицер, отменивший приговор, не только кричал и ругался — он размахивал шашкой! Или саблей, это неважно. Важна такая деталь: аэродром приморский, и весь состав эскадрильи и обслуживающий персонал носили военно-морскую форму. Все до одного! Это я видел на его сохранившихся фотографиях. Это отец подтвердил во время своего рассказа. Откуда сабля? Кавалерии там на сотни километров рядом не было. Человек размахивает саблей, а спасенный это запоминает на всю жизнь. Что получается? Что странный, не имеющий внятного объяснения случай дал жизнь мне, моим детям и внукам?

Стоит ли говорить о том, что в прожитой жизни мной было совершено немало поступков, повлиявших на судьбы других людей? И цепочку эту можно продолжить. И даже тем, что я пишу сейчас эти строки, я обязан этим необъяснимым событиям.

А отцу я тогда, к сожалению, не сказал главное: «Отец, это был ангел с мечом. И он не дал прерваться цепочке, которая была предопределена».

 

Cоловьи

 

Детские воспоминания. Очень далекие, где-то из начала пятидесятых годов. Гости, застолье, и взрослые поют. Песни тех лет, в основном украинские. Кубань в небольших городках и станицах говорит на украинском языке или смешанном с украинским. Солирует, как обычно, мой отец. У него чистый красивый тенор. Мать тоже подпевает ему. Для меня это важно — что поют они.

 

Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю,

Чому я не сокил, чому не летаю,

Чому мени, Боже, Ты крылец не дав?

Я б зэмлю покынув и в небо взлитав!..

 

Когда отец добирается до «крылец», его голос действительно набирает такую высоту, что мне понятно — речь идет о полете, и становится почему-то страшно. Но певец проходит эту высоту легко, и протяжное «не да-ав» тоже с легкостью возвращает всех на землю. Помню, поют много и с удовольствием. Отца хвалят, вспоминают какой-то ансамбль, где он солировал. И было это, когда он служил в армии, а значит, во время войны. После демобилизации отца мы уехали сюда, на Кубань.

 

Мисяц на нэби, зироньки сьяють,

Тыхо по морю човин плыве…

 

Начинает отец, мама подхватывает. Голоса спевшиеся, и сейчас, спустя столько лет, они живо звучат в памяти. Пишу эти строки и слышу их, родных моих, и горжусь ими. Помню, иногда мы начинали им подпевать, а иногда просто слушали. Это были послевоенные годы, и здесь, на Кубани, как и по всей стране, люди строились. Городок Тихорецк прирастал улицами будто бы на глазах. За лето надо было успеть построиться, чтобы к зиме войти в новый дом, а там уже потихоньку можно было бы обустраиваться. Строили «турлучные», саманные дома. Названия эти многим сейчас незнакомы, основной материал — местная глина. Вдаваться в технологию постройки я не буду, запомнилось, что летом день за днем соседи целыми улицами, стараясь помочь друг другу, работали на строительстве очередного дома. Как воскресный вечер — застолье, иной раз прямо на улице. Засиживались допоздна. Тихие звездные летние ночи. Застолье не шумное — все устали, но поют много. Это тоже память детства — поют в нескольких местах, на разных улицах, поют многоголосо, никто не стесняется, поют добротно. Жаль, не было тогда магнитофонов, чтобы навсегда сохранить эту неповторимость исполнения. Вот нынешний «Ой мороз, мороз…» очень отличается от тогдашнего по уровню и оттенкам звучания. И не в лучшую сторону. Те характерные простонародные тембры просто так не скопируешь и компьютером не спрограммируешь.

Помню, вышел на экраны замечательный фильм Леонида Быкова «В бой идут одни старики». Родители мои тогда еще были живы и видели его. И очень он им нравился. Отец говорил — правду сняли. Дело в том, что отец служил на аэродроме. Сначала, после летной школы, стрелком-радистом, потом, после контузии, командиром подразделения охраны аэродрома. Значит, он знал, о чем говорил. Но поведала мне эту историю моя мама.

Май 1945 года. Война закончилась. Аэродром отца дислоцирован в Крыму, в Саках, и мать едет к нему. Вызвал он ее, или по своей инициативе она к нему собралась, теперь уже спросить не у кого. Да это и не важно. В памяти отпечаталось, что мама эту историю рассказывала с гордостью, ей явно очень приятно было вспоминать. Поскольку я не могу с точностью передать детали ее рассказа, то позволю себе произвольное изложение. Как я это понял и запомнил. Больше всего меня извиняет тот факт, что меня в момент происходящего еще и на свете не было.

Как отец встретил ее? А как встречались выжившие на войне и ждавшие их? Как в песне поется, то была «радость со слезами на глазах».

Военный аэродром в Саках, что рядом с Евпаторией, это приморская с невысокими холмами местность. Мои молодые родители гуляют где-то рядом с аэродромом, и мама обращает внимание на заинтересовавшую ее картину: несколько таких же молодых ребят-офицеров кружат вдалеке среди холмиков и что-то ищут. «Что они делают?» — спрашивает она у отца. Тот загадочно улыбается и что-то уклончиво отвечает. А вечером!..

Не то в столовой, не то на открытом воздухе в честь приезда жены офицера состоялось какое-то торжество. В нужный момент маме преподнесли громадный букет полевых цветов. Загадка открылась, мама все поняла — ребята на холмах собирали цветы для нее. Потом для мамы пел ансамбль! И солировал в нем мой отец. Больше всего запомнилась песня «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…». Это был первый год, когда исполнялись «Соловьи…». В армии эту песню приняли и пели. И мой отец тоже пел ее на встрече с мамой в первые дни мира. Стоит вспомнить кадры из фильма Леонида Быкова, и картина оживает.

Дома, в родном городке Тихорецке, на улице Горького отца просили: «А теперь «Соловьи…», и он пел. Так чисто, искренне и красиво, что я по сей день считаю его исполнение лучшим.

Проходят годы, и слова песни, призывавшие не тревожить спящих, уставших после боев солдат, обретают другой смысл. Не тревожьте солдат, бережнее относитесь к памяти о них. Они были живыми. Все. До этой войны.

 

На веселом промысле

 

Произошло это в годы моей морской юности и долгое время не вспоминалось — просто потому, что была история эта для тех лет естественной и не казавшейся чем-то замечательной. И только годы сухопутной жизни позволили, оглянувшись назад, рассмотреть всполохи приключений и вспомнить аромат настоящей, как хороший трубочный табак, морской романтики.

Как-то случилось, помню, встретиться с однокашником по мореходке. Встреча прошла, как полагается, за бутылкой под легкую закуску, с похлопыванием по плечам, а после третьей — и с объятиями через стол. Представьте: лысеющие седые мальчишки, умиленно глядя друг на друга, а не виделись мы лет эдак тридцать пять, принялись вспоминать. После «А помнишь?..» или «А вот было…» шел рассказ, за которым следовал короткий тост, и все продолжалось.

Когда поведал я ему эту свою историю, он, как-то изменив царившему за столом ироничному, с подначками настроению, помолчав, заметил: знаешь, мол, я этих историй столько слышал, да и сам столько перевидал, да и слушаем мы их, эти истории, обычно не столько из интереса, сколько из желания поддержать морскую травлю и другу дать высказаться… А вот ты рассказывал, и мне было интересно слушать.

Такой вывод приятеля и послужил поводом к тому, чтобы записать рассказанное, а ответственность за свою смелость переложить на друга. Чего больше было в этой истории — романтики или поучительных приключений, судите сами.

Если мне не изменяет память, шло лето 1968 года. Саргассово море, восточное побережье Северной Америки. На одной из банок вблизи Лонг-Айленда — промысел хека. Вблизи — это миль сорок-пятьдесят. А хек — это рыба такая, кто не знает, а впрочем, одно время ее знали все. В то время ею все магазины были завалены, и она не уходила из любого столовского меню.

Затяжные штили перемежались крутыми штормами и ураганами с названиями и без оных. Служил я тогда на среднем рыболовном траулере «Чиж» мурманской приписки третьим помощником капитана. Лов вели бортовым тралом, старые рыбаки меня поймут. Так не ловят уже давно, все «кормовиками» стали. А бортовой трал — занятие достаточно искусное, со спуском и подъёмом трала на циркуляции, после которой и надо выходить на «показания», то есть на место скопления рыбы, отмеченное эхолотом.

Вахты проходили напряженно. И рыбку лови, и правила судоходства не нарушай. В группе промысловых судов нас было много, и группа, можно сказать, была многонациональная. И поляки, и немцы, и норвежцы, и много еще кто. Больше, конечно, наших. И все на одном пятачке «пашем». Две-три мили в одну сторону, столько же обратно. И так все сутки. Расходиться надо было, не зацепившись, и не только бортами, но и тралами. Одним словом, работенка не из легких. Зато уж после вахты — отдых, в силу обстановки — такой же промысловый, с выдумкой и азартом. Атмосферу азарта создавали не мы, промысловики с тралами и сетями, а местные рыбаки с американского побережья. Они добывали крупную рыбу — тунца до полутора метров длиной.

Охотились они за ним на скоростных катерах, но очень уж своеобразно. Это нынче такую рыбу ловят роскошными технически совершенными спиннингами. Американцы тунца гарпунили, как китобои. У них на катерах все было мастерски устроено, даже площадка для гарпунера, выходил он на нее только во время броска.

Над этим табунком катеров в небе кружил самолетик. И даже сквозь треск его двигателя слышны были голоса громкой радиосвязи между пилотом и рыбаками. Летчик наводил катера на небольшие группы крупного тунца. Эти огромные, стремительные, как торпеды, рыбины поднимались из воды и кормились плавающим на поверхности хеком, задушенным и потерянным нашими тралами. Скорее всего, наш промысел и спровоцировал американскую рыбалку.

Картина вокруг была удивительно красивая. Голубое, с маленькими белыми облачками небо в жарком мареве сливалось на горизонте с морем, которое искрилось редкими белыми барашками и бликами стоящего в зените солнца. Даже наши неопределенного цвета посудины с ржавыми бортами в бликах казались разрисованными шутником-художником. Ну, а местные катера с глянцевыми разноцветными корпусами, сверкающими никелем и бронзой, с развешенными вдоль бортов гирляндами розовых и оранжевых буёв выглядели особенно празднично и делали обстановку торжественной. Мы были недалеко от тех мест, где одиночка-человек боролся за добычу и собственную жизнь, где, наверное, и обитал герой Хемингуэя из его рассказа «Старик и море». Но мы же видели пока другое — праздничное море. Люди в светлых одеждах на ярких судах весело покоряли его и побеждали громадных морских красавцев, группами появлявшихся из изумрудных глубин, где они теряли кого-то из своих собратьев.

И хотя трюмы у нас были забиты разной рыбой и всяческим морским продуктом, мы невольно включились в этот азартный промысел. Нашлись умельцы на особые снасти. Была разработана своя техника лова тунца, и началось. В одном случае, когда необыкновенно крупная рыбина взялась на снасть и стала таскать ее по промыслу вместе с двумя большими буями, в дело включился и капитан. И наш «Чиж», наскоро подняв основное свое орудие лова, метался по промыслу, пока рыбина не устала, и ее не подняли на борт.

Однако на промысле был еще один участник событий, пожалуй, наиболее активный. Это была серая акула. Хищник грозный, с повадками бескомпромиссного кровожадного охотника, занятого только одним — поиском и пожиранием добычи.

Иной раз целая группа акул устраивала пир, если за борт к ним падала крупная рыба или смывались с палубы внутренности разделываемой добычи. Они рвали куски, образуя кровавый хоровод под бортом судна. Жуткое зрелище. Акулы доказывали человеку, кто хозяин здешних мест. На местах ловли то и дело появлялись своеобразные «регаты» скользящих по поверхности вертикальных плавников акул, напоминающих косые паруса яхт.

Вот и в нашем побочном промысле эти хищники приняли непосредственное участие. Они первыми хватали наживку, предназначенную для тунца, и заставляли нас терять время. Мы подтаскивали их к борту и снимали с крючьев. Наши соседи действовали более надежным методом, отдавая предпочтение выборочному гарпуну и скоростному катеру.

Акулы нас просто допекли. На них решили организовать своеобразную охоту. Честно говоря, я стал ее инициатором. У капитана, как всегда в таких случаях, совершенно случайно оказались мелкокалиберная винтовка и несколько пачек патронов. Сам по себе человек уравновешенный и чувствующий ответственность своей должности, он все-таки отдал оружие молодому помощнику, то есть мне. И я пользовался им в свое удовольствие.

Стрельба по проплывающим мимо плавникам скоро надоела. Тем более, что акулы, по-видимому, не чувствуя боли, даже не реагировали, когда в плавник попадала пулька, оставляя еле заметную дырочку. Другое дело, когда хищница, проходя вдоль борта за очередной добычей, высовывала голову из воды. В этот момент был виден небольшой, размером с донышко стакана, участок на темени, в который, как я успел разобраться, надо было попасть. Своего рода ахиллесова пята в теле хищницы. Только в этом случае наступала мгновенная смерть. Акула, дернувшись, переворачивалась белым брюхом вверх и небольшими спиральными кругами уходила в зеленую глубину.

Саргассово море, по мнению океанографов, являет собой самый чистый и прозрачный участок воды мирового океана. Уходящую в глубину мертвую хищницу было видно долго. Белое пятно с раскинутыми в стороны, как крылья реактивного самолета, плавниками, сначала голубело, потом зеленело, пока не сливалось с глубинным цветом воды. Это зрелище собирало всех, но его нельзя было назвать охотой. Это было уже убийство. Стрелок находился в безопасном месте и не пользовался результатами своего точного выстрела. Акула, спокойная, самоуверенная хозяйка океана, плыла к своей добыче, привыкшая к полной безопасности. А человек, вышедший на крыло мостика с сигаретой в зубах и винтовкой в руках, мгновенно прерывал одним выстрелом жизнь акулы, даже не дав ей почувствовать опасности.

На моем счету тогда набралось девять убитых акул. Прошу обратить внимание: я точно запомнил это число. Десятую я убил самодельным гарпуном, изготовленным из длинного ломика, какие обычно висят на пожарных щитах. Стоя у низкого борта промысловой палубы, я выбрал одну из пировавших за бортом хищниц и пробил ее своим «орудием». На хвост набросили петлю и лебедкой подняли акулу на борт.

Мы не ели акульего мяса. Мы ничего и никак не использовали из туши этой громадины. Случалось, правда, из вырезанных у акулы челюстей выковыривались зубы, и из этих зубов умельцы делали ожерелья. Согласитесь, шикарное украшение. Не помню, было ли это сделано с убитой мной акулой.

Наши развлечения прервал приход на промысел плавбазы. Промысловики обычно сдавали улов, а с базы получали пришедшие из порта продукты, орудия лова, почту, и вообще это был как бы контакт с берегом проведших уже не один месяц в море людей.

Время для похода за продуктами выпало вечернее, буквально на начало моей вахты. На мостике остался капитан, а я с группой матросов на небольшой шлюпке отправился на стоящую в двух-трех кабельтовых плавбазу. Оба наших судна лежали в дрейфе. Большие глубины не позволяли встать на якорь. Суда дрейфовали вместе, и если расстояние между ними изменялось, одно из судов по договоренности по радио подрабатывало малым ходом на удобное расстояние.

На базе матросы стали со склада на шлюпку мешки да ящики носить, а я, если память не изменяет, закончив оформление документов, ушел к коллеге-штурману в гости. Прошло время, и меня вызвали по громкой судовой связи к борту, где стояла наша шлюпка.

Близилась полночь, а шлюпка была загружена только первым грузом — картошкой в мешках. Матросы продолжали носить к борту продукты, а я спустился в шлюпку. Не помню уже, кому пришла идея снять подвесной мотор, якобы для увеличения вместимости шлюпки. Может быть, именно мне. Одним словом, я решил идти сам под двумя веслами к себе на судно, ведь был полный штиль.

С высокого борта базы мой «Чиж», казалось, купался рядом в ярком пятне собственного палубного света. Над нами давно опустилась угольно-черная южная ночь.

Шлюпку загрузили мешками так, что она осела, едва на четверть не касаясь планширем кромки воды. Я сел на гору мешков, вставил в уключины весла, попробовал — грести можно. Отдали концы, и, медленно загребая, я развернулся носом шлюпки и своей спиной к пятну света «Чижа».

Первое время надо мной возвышалась черная стена со светлыми пятнами иллюминаторов и сверкающими мачтами базы. Постепенно стена отдалилась, превращаясь в обычное судно, а я оглядывался периодически назад, сверяя свой курс. И тут я сделал для себя неприятное открытие: расстояние, оцениваемое с высокого борта базы и со шлюпки, скользящей по поверхности океана, разное. Оно было значительно больше, чем казалось. И если светлое пятно базы отдалялось, то другое, сзади, не приближалось. Мне не раз приходилось садиться в шлюпку в море, даже в плохую погоду. Но обычно это было днем. А вот ночью… совсем иные ощущения. И, как я вспоминаю, ощущение было не из приятных.

Сначала появилась небольшая тревога. Скорее всего, потому, что грести, сидя верхом на мешке, очень неудобно и малопродуктивно — не разгонишься. Но было и нечто вроде романтического самолюбования. Именно так я могу охарактеризовать в тот момент мои чувства: я и океан!

Я осматривался вокруг. Даже яркие россыпи звезд не делали южную ночь светлей. В воде звезды не отражались, а смотреть вверх, сидя на неустойчивой посудине, не получалось. Надо было смотреть на корму, удаляющуюся базу и легкий, едва заметный кильватерный след, что позволяло некоторое время держать курс, не оглядываясь назад.

И идеально глянцевое зеркало штиля, видневшееся с борта, здесь оборачивалось громадными пологими холмами. Они опускали меня со шлюпкой и картошкой в свои глубины, из которых и база, и «Чиж» превращались в фонарики на верхушках мачт. А когда они вновь выносили шлюпку на свой громадный горб, надо было обернуться и с надеждой рассмотреть приближающуюся свою посудину с твердой палубой, родной каютой и уютной койкой. Был один момент, когда шлюпку развернуло так, что у меня за спиной оказались оба судна. Передо мной была только тьма. И тишина. Слышны были всплески весел да характерное журчание разрезаемой носом шлюпки воды. Эти звуки можно было не брать во внимание.

Я вдруг ощутил себя в окружении затаившейся могучей стихии. Над моей головой навис равнодушно мерцающий созвездиями и отдельными яркими звездами купол космоса — не неба, а именно космоса. Потому что, слившись где-то на невидимом горизонте с черным океаном, небо стало космосом. А я — одинокой песчинкой среди бескрайнего, великого, вечного пространства. И я хорошо запомнил это ощущение.

Я прошел примерно половину пути и не сразу осознал, что произошло. Но точно помню, что испытал мгновенное необъяснимое чувство страха. Одно из весел в момент переноса его по воздуху для очередного гребка уткнулось во что-то твердое. Представляете? Вокруг — открытый океан. До каждого из ближайших судов — не менее одного кабельтова. И вдруг весло упирается в твердый предмет. В полной темноте и достаточно высоко над водой. Невольно опускаю весла вдоль бортов и пытаюсь рассмотреть, найти объяснение — ничего. Вокруг — непроглядная тьма. Концов весел не видно.

Но когда я собрался вновь грести, у самого борта, отчетливо различимый каким-то своим искрящимся светом, медленно, на расстоянии двух вытянутых рук, на встречном курсе проплыл черный треугольник. Он был значительно выше борта шлюпки и показался мне огромным. Увидев его, я уже ни секунды не сомневался. Я видел его не через прицел винтовки. Это был плавник акулы.

Я и сейчас, в памяти, буду оценивать его размеры на эмоциональном уровне. И это правильно. Для меня в тот момент он был чудовищным. С тех пор я знаю, что имеют в виду те, кто говорят, что страх свойствен всем без исключения. А героизм — это и есть умение побеждать свой страх.

Я не стану относить к героизму то, что происходило со мной в той истории. Реально это были попытки борьбы с подавляющим страхом и поиски выхода. Я видел, с какой силой бьют свою добычу, бросают ее куски и с какой скоростью движутся в момент атаки эти хищники. Что они могут сделать со шлюпкой, едва держащейся на плаву, можно было себе представить.

Я пытался снова взяться за весла. Все повторилось. И если это не было совпадением, они реагировали именно на движение периодически опускаемых в воду весел. И то, что акул несколько, я понял очень скоро. Я видел их с двух бортов. Но надо было во что бы то ни стало продолжать двигаться. Простое ожидание — сидя на ненадежном плавсредстве, надеяться, что кто-то заметит мое положение, — обрекало меня на гибель. Я не мог знать настроения моего эскорта. Акулы опровергали своим поведением сведения о том, что в ночное время они не охотятся и держатся на глубине. Что-то было не так. Дно круглосуточно перепахивали десятки тралов, а на поверхности постоянно плавали рыбные отходы, сбрасываемые с промысловых судов. Видимо, поэтому хищники перешли на постоянное дежурство.

Меня обжигала мысль о том, что я в осаде тех, в кого сегодня стрелял, находясь в абсолютной безопасности. А вот теперь все изменилось, и я в их полной власти. Мне даже казалось, что они это понимают не хуже меня. Я и сейчас не удивляюсь тому, что в тот момент думал именно так.

Итак, надо было двигаться в сторону «Чижа», своего спасения. Но стараться при этом не раздражать резкими движениями своих спутников. Я не хотел думать, что они преследователи.

Для того чтобы вернуться на курс, я стал «табанить», то есть вращать шлюпку противоположными движениями весел. Загребное весло занес слишком далеко назад, а гребок сделал резче, чем следовало. Из-под загребного весла рванулось огромное, как торпеда, тело, обдало меня брызгами и ушло под шлюпку. Акула задела плавником корпус. Шлюпку качнуло так, что она взяла воду обеими бортами. Теряя равновесие, я отпустил весла и упал вперед, обхватив руками ближайший мешок. Когда шлюпка выровнялась, я осторожно распрямился и окончательно пал духом. Между бортами и мешками с картошкой плескалась вода, а шлюпка осела до состояния, когда забортная вода была практически вровень с планширем. Теперь я сидел не в шлюпке, а на горке картошки, плавающей в океане. Ко всему еще в уключине осталось только одно весло. Второе, то самое загребное, плавало рядом в воде. Чтобы до него дотянуться, надо было наклониться, рискуя окончательно вывалиться за борт. Я был окончательно лишен возможности действовать.

Пришла мысль, что вот, мол, и все. Как, однако, быстро! Только что стоял на светлой палубе большого парохода, среди людей. Глянул вверх. Над головой — те же самые равнодушные звезды, а подо мной — бескрайний, бездонный, живой океан поднимает и опускает меня на своих водяных холмах-качелях.

Я ощутил, что вот все это — и акулы, и окружающий меня космос, даже воздух, которым я в это время дышу — одно целое. А я — отдельно. Я сам в какой то момент отделился от всего этого. И теперь, естественно, отстранен от решения своей дальнейшей судьбы.

Сколько прошло времени, я не помню. Помню только свое полное оцепенение. Я ждал. Даже не смогу определенно сказать, чего именно ждал. Мое плавсредство вращалось, и я по очереди видел то базу, то своего родного «Чижа». Куда меня несло, я понять не мог, но казалось, что я не приближаюсь ни к одному из судов. Акулы не покидали меня.

Очертания плавников то и дело проплывали рядом, как будто вокруг меня был организован ритуальный, предшествующий чему-то хоровод. Иной раз плавник особенно дерзкой рыбины чиркал по борту, и тогда ужас сковывал позвоночник, затылок и ноги, а руки мертвой хваткой вцеплялись в мешок.

Я в те минуты много о чем передумал. И, конечно, не только об убитых мной акулах. Я заглянул в пройденную жизнь настолько глубоко, насколько было способно мое тогдашнее сознание. И нельзя наверняка сказать, что с тех пор я изменил свои взгляды на жизнь. Можно сказать, что я постепенно стал по-другому видеть и осознавать себя в этом мире.

А тогда… тогда спасла меня нормальная морская практика. На обоих судах, держащих связь по радио, после моего отхода от борта базы заметили по времени мое отсутствие. С базы начали шарить прожекторами, которые быстро меня обнаружили. А «Чиж» ухнул запустившимся главным двигателем и медленно, на ощупь, тоже поводя вокруг себя прожектором, двинулся мне навстречу.

Не обошлось без приключений и в финале моего перехода. Уже под бортом «Чижа» ребята, стоящие на мостике, видя мою скорчившуюся замершую фигуру, со здоровым недоумением спросили:

— Ты чё?

— Акулы! — это единственное, что я смог крикнуть. Здесь я, конечно, преувеличиваю. Это был не крик, а максимально громкий хрип.

Команда прореагировала быстро и решительно. По моей посудине шарахнули из двух ракетниц. Ракеты срикошетили от воды и пронеслись, как мне показалось, прямо у меня над головой. Не знаю, как прореагировали мои преследователи и были ли они рядом в это время, но я все еще не мог освободиться от сознания зыбкости моей жизни.

Потом я поднялся на борт, и было все, чему следовало быть, — разборы, оргвыводы и спасительный поток шуток. Они не прекращались и по приходу в порт, особенно когда в столовой подавали картошку. Помню, что меня первое время просто злило непонимание того, что со мной произошло. Были и советчики, считавшие, что я немедленно должен был начать «квитаться» с акулами.

Не могу не сказать, может быть, для меня самого главного. Сколько бы не пришлось ходить потом на промыслы, счет акулам я остановил на цифре десять. Понял меня в этом, пожалуй, один капитан. Без шуток. И винтовку спрятал. А промысел с тех пор перестал казаться мне чем-то веселым и праздничным. Это я точно помню.

 

 
   
 

Проталина\1-4\18 ] О журнале ] Редакция ] Контакты ] Подписка ] Авторы ] Новости ] Наши встречи ] Наши награды ] Наша анкета ] Проталина\1-4\16 ] Проталина\1-4\15 ] Проталина\3-4\14 ] Проталина\1-2\14 ] Проталина\1-2\13 ] Проталина\3-4\12 ] Проталина\1-2\12 ] Проталина\3-4\11 ] Проталина\1-2\11 ] Проталина\3-4\10 ] Проталина\2\10 ] Проталина\1\10 ] Проталина\4\09 ] Проталина\2-3\09 ] Проталина\1\09 ] Проталина\3\08 ] Проталина\2\08 ] Проталина\1\08 ]

 

© Автономная некоммерческая организация "Редакция журнала "Проталина"   15.06.2014