«Грохот близкого боя еще осенью поднял медведя из берлоги, нарушив его зимнюю спячку, и вот теперь, голодный и злой, бродил он по лесу, не зная покоя… Медленно, осторожно ступая мягкими лапами, под которыми с хрустом проваливался сухой и крепкий наст, зверь направился к неподвижной, вбитой в снег человеческой фигуре...»

Любой мой сверстник, прочитав эти строки, сразу догадается, из какой книги они выхвачены. Из «Повести о настоящем человеке». И если нынешние малыши, когда их спрашивают, кто такой Алексей Мересьев, безнадежно хлопают глазенками, то стоит ли их в том винить? У каждого поколения свои кумиры. Были они и у нас. И когда вечно подпитый киномеханик завозил в худенький наш клуб фильм «Повесть о настоящем человеке», это было событие. Мы могли по нескольку раз смотреть одно и то же — как русский летчик, сбитый в бою под Старой Руссой асом из авиадивизии «Рихтгофен», ползком пробирался к линии фронта. Ступни ног раздроблены. Каждое движение дается с великим трудом. Вперед человека толкает одна лишь воля. И длится это полное приключений путешествие… восемнадцать суток! Факт достоверный. Единственное, что мы, мальчишки, тогда не знали: подлинная фамилия летчика-героя была не Мересьев, а Маресьев. Так распорядился писатель, ибо его повесть не имела строго документальной основы. В ней большинство глав — продукт фантазии автора. Впрочем, мы тогда вообще многого не знали…

Годы и годы спустя после войны станет известно… Подвиг, равный подвигу Маресьева, повторили около тысячи пятисот летчиков. И все они остались в тени. При громкой славе оказался лишь один человек. Но и этого могло не быть, если бы однажды судьба не забросила писателя Бориса Полевого под Орел в расположение гвардейского истребительного полка.

К тому времени Полевой уже был известен читающей публике. И не только потому, что печатался в «Правде». Из-под его пера явились «Мемуары вшивого человека» — очерки о тверском «дне», где Полевой по заданию редакции и на свой страх и риск провел несколько недель. Потом была повесть «Горячий цех»…

А в ту фронтовую ночь писатель оказался в землянке рядом с летчиком, вызвавшим у него настоящее восхищение. За один день сосед по койке совершил семь вылетов и сбил два самолета. Но не это было главным. Воздушный ас вместо ног имел… протезы.

Всю ночь при свете коптилки-«сталинградки» писатель записывал рассказ летчика-истребителя. К утру убористым почерком были исписаны две ученические тетрадки. Простившись с летчиком-героем, Полевой долгое время колесил по дорогам войны. К тетрадкам не прикасался — боялся «впасть в мелкотемье». И лишь в 1946 году, находясь в зале, где проходил Международный военный трибунал, вывел первую строку повести: «Звезды еще сверкали остро и холодно, но небо на востоке уже стало светлеть». К написанию повести Полевого подстегнули разглагольствования бывшего хозяина нацистского воздушного флота Германа Геринга о «загадочном русском человеке».

Книга была написана на одном дыхании. Борис Полевой был до мозга костей коммунистом, и его рукой двигала партия. А ей нужны были книги-агитки. Повторяю, был нужен не живой Маресьев — книжный. Живой же Маресьев прозябал в глубинке, едва сводил концы с концами. И когда «Повесть о настоящем человеке» была озвучена по радио, бывший летчик бросился в Москву. Он решил искать поддержки у писателя.

Дальнейшая судьба Маресьева свелась к трагикомедии. Он ездил по городам и весям страны. После демонстрации фильма выходил на ярко освещенную сцену, коротко рассказывал затаившему дыхание залу о своих боевых подвигах, демонстрировал протезы и затем под гармошку начинал лихо отплясывать «Барыню». Фильм с концертом кормил героя.

А тираж «Повести…» рос. Она даже перешагнула границу. По ее мотивам композитор Сергей Прокофьев написал оперу. Маресьева приглашают в Вашингтон на встречу ветеранов…

Слава — штука тяжелая. Ее выдерживают немногие. Скольких человек она споила, довела до канавы, а скольких завела в стан маразматиков, история умалчивает.

Маресьева, человека по складу характера волевого, крепкого, слава не согнула. Он взвалил ее на свои недюжинные плечи и понес по всей жизни. Он заставил славу, как рабыню, работать на себя. И настолько вошел в образ, что под конец жизни перестал видеть разницу между Мересьевым и Маресьевым. Когда его пригласят на съемки телепередачи, он от участия в ней откажется, сказав: «Правдивый фильм обо мне уже снят». Однажды он скажет Полевому: «Писателем вас сделал я!» — а затем вычеркнет его вообще из своего сердца. В одном из предисловий к книге ни словом не обмолвится о человеке, сделавшем ему судьбу. Не упомянет его фамилию в короткой речи по случаю своего восьмидесятилетия. И, что вообще кощунственно, не появится на похоронах Полевого. Он словно бы мстит писателю за то, что тот знает его вторую жизнь, жизнь настоящего человека.

Послесловие

Кто-то однажды сказал: «Смерть — неизбежность». Мы все, пусть в разное время, однако придем к своему последнему порогу. Но живет странное ощущение: люди, которых мы любили, вроде бы никуда от нас не ушли, вроде бы они обитают где-то рядом с нами. Память резервирует места для тех, кто в жизнь эту приходит гореть.

Судьба сводила меня с Борисом Полевым несколько раз. И запомнился он мне как человек, куда-то вечно рвущийся, душой добрый и никогда не теряющий своей обаятельной улыбки. Он себя не считал писателем. В кармане своего пиджака всегда носил «корочки» журналиста. И к любому журналисту, даже районному, относился как к ровеснику и собрату. В его кабинет можно было зайти, не прибегая к услугам секретарши. Он мне говорил, что журнал «Юность» возглавил с корыстной целью. Молодые, мол, не дают стареть. И, похоже, рецепт этот был верным. Любое громкое дело, которое заваривалось в стране, ставило Полевого на ноги, бросало в машину, в самолет — он хотел увидеть все своими глазами. А на строительстве железной дороги Тюмень — Уренгой писатель, похоже, ночевал. Его журнал тогда возглавил шефство над этой «веткой». История, достойная отдельной книги.

Годы уходят, несутся в бездну. На добрую память это правило не распространяется.

Та осень выдалась не в меру холодной. И плюс ко всему ветреной. «Кукурузник», несший меня в Вагай, раскачивало, точно детскую люльку. Из райцентра на райкомовском газике я доскребся до легендарного, хмурого в эту пору Иртыша. На самоходке перевалил реку. И уже пешим ходом добрался до юрт Бегищевских. Тогда я даже представить себе не мог, каким боком для меня обернется вся эта поездка.

Открываю старенькие кособокие воротца. По захламленному двору мне навстречу идет далеко не молодой человек. Высокий, стройный. На голове густая шапка седых волос. Ищет меня каким-то странным блуждающим взглядом.

— Кто вы? Я почти ничего не вижу…

Я называю себя и в ответ слышу:

— Салим Аникин…

О весьма странной и какой-то крайне запутанной судьбе этого человека мне тогда уже было кое-что известно. В тот год в Казани вышла книга на татарском языке «Как сказал Муса». В ней Салиму Аникину было отведено несколько страниц. Меня же интересовали лишь те места, где рассказывалось о его дружбе с татарским писателем и поэтом Мусой Джалилем. А свела двоих судьба в фашистской неволе.

Сегодня многие имена героев прошлого нашей молодежи безвестны. У каждого времени свои кумиры. А для нас, мальчишек жестокой послевоенной поры, Муса Джалиль был настоящим героем. Мы его знали по «Маобитской тетради», книге пронзающих стихов, написанных в застенках тюрьмы и чудом выпорхнувших на волю. Потребовалось десять лет, чтобы «враг народа» Муса Джалиль (он же Залилов, он же Гумеров) стал Героем Советского Союза. А в центре Казани взметнулся памятник — узник Маобита, разрывающий грудью связку колючей проволоки.

И вот тут следует поведать о малоизвестной странице войны. Не знаю, сколько времени еще потребуется, чтобы наконец-то явилась вся правда о том далеком лихолетье. А если явится, мы увидим войну далеко не такой, какой она вставала перед нами со страниц красных романов. И уж совсем пеленой мрака покрыта история волго-татарских формирований, которые насчитывали примерно десять тысяч человек. Гитлер, веря в скорую свою победу, тогда уже поспешил поделить Союз на несколько национальных государств. Одно из них должно было включать в себя Чувашию, Башкирию и Татарию. Как основа будущего правительства в Берлине был создан белоэмигрантский комитет «Идель-Урал». Точно такое же название носила издававшаяся здесь на татарском языке газета. Были скомплектованы артистические группы, и даже существовала специальная школа, в которую набирались пленные, имеющие среднее и высшее образование. Историю татарского народа в ней преподавал недавний учитель одной из тобольских школ Шигап Нигматуллин. В начале войны он был лейтенантом, командовал взводом 2-й ударной армии Волховского фронта. Во время одного из боев при каких-то странных обстоятельствах угодил в плен и согласился сотрудничать с гитлеровцами. Впрочем, здесь оказалось немало и других наших земляков. В том числе и Салим Аникин.

Школа (в ней готовили агитаторов-пропагандистов) находилась в городишке Вустрау, в 60 километрах от Берлина. Как раз здесь-то Салим и встретился с Мусой. Зная, с какой любовью татары относятся к своему поэту, фашисты старательно его опекали. Он находился и под пристальным вниманием будущего президента государства «Идель-Урал» Шафи Алмаза, человека турецких кровей. Однако Муса, пользуясь своим особым положением, сбивал вокруг себя на сто раз проверенных, надежных людей. По его заданию Салим Аникин выявлял настроение татар, выискивал среди них таких, на кого можно было смело положиться в трудную минуту. А главное, люди Мусы распространяли среди легионеров листовки, призывающие не входить в сговор с фашистами.

После того как сорвался побег группы татар через линию фронта, Салим был переброшен в польский город Познань. Но Муса отыскал его и здесь. Он добился, чтобы Аникина перевели в Берлин, и уж отсюда сибиряк был отправлен в новое подразделение, которое вот-вот должно было уйти на фронт.

О той работе, которую проводили Салим и его друзья среди своих единокровцев, можно рассказывать бесконечно. Достаточно сказать, что ни одно из татарских формирований не приняло участия в боевых действиях против Красной Армии. Наоборот, при первой же возможности легионеры переходили на сторону партизан. В частности, под Витебском, уничтожив около семидесяти фашистов (из числа командиров), тысяча двести человек (все из 1-го батальона) ушли в глухие леса. Таким образом и Салим Аникин оказался в партизанском отряде «За Родину». Потом уже в составе противотанковой дивизии дошел до Берлина.

Не все бывшие легионеры вернулись после победы домой. Тот же Шагип Нигматуллин, изменив фамилию (стал Нигмати Шигапом), остался на Западе. Потом долгое время работал на радиостанции «Свобода». Его антисоветские выступления в эфире вызывали резкую критику в казанской партийной прессе. Одна из статей называлась «Эсэсовец в роли репортера».

А вот Салим Аникин вернулся и получил 25 лет лагерей. Даже после того, как он, потерявший здоровье, слепой, прибыл в родные юрты, с него не было снято клеймо «враг народа».

Но в тот год, когда мы с ним встретились, я многого не знал. Да и Салим не очень-то откровенничал. Время не позволяло.

Но все-таки мой очерк «Одиссея Салима Аникина» был опубликован на страницах «Тюменской правды». И вдруг — звонок в кабинет. Меня вызывал к себе главный редактор.

Позднее полковник КГБ Александр Петрушин писал: «Попытки некоторых историков и публицистов разобраться в обстоятельствах создания «Волго-татарского легиона» не встретили официальной поддержки. А наш писатель Б. Галязимов получил идеологическую взбучку от тогдашнего обкома КПСС и местного КГБ». Какая там «идеологическая взбучка»!

Судя по всклоченному виду вызвавшего меня редактора, я понял, что случилось что-то непоправимое:

— Кто такой Муса Джалиль?! — сразу обрушил на меня свой непонятный гнев наверняка кем-то накрученный редактор. Я опешил. Или человек на самом деле ничего не знал о поэте, или надо мной издевался.

— Известный татарский поэт, — ответил я, — Герой Советского Союза.

— Ну-ка, доставь мне все, что о нем написано, — приказал мой строгий шеф. Сделать это практически было невозможно. О Джалиле в то время уже была создана гора публикаций. Я подобрал то, что попало мне под руку. Неделю шла читка книг, и закончилась она тем, что редактор меня «просветил»:

— Я понимаю, что Муса Джалиль — герой, но весы победы ковались в другом месте…

Он что-то от меня скрывал. А потом — о, боже! — начались переводы тех книг, которые издавались в Казани и в которых упоминалось имя Салима Аникина. И, наконец, грянуло время, когда меня поволокли в КГБ. Не помню ни кабинета, ни лица человека, который с присущей гэбистам вежливостью расспрашивал меня, в каких я связях нахожусь… с Аникиным! О чем-то он расспрашивал еще. После всей этой нервотрепки я почувствовал, что мне или дадут по шее, или втянут в какое-нибудь темное дело. «Идеологической взбучкой» не пахло.

И тогда, отчаявшись окончательно, я вызвал на переговоры Казань. Там еще жил Гази Кашшаф. Тот самый, которому Муса завещал распоряжаться всем своим литературным наследием. Престарелый человек не спрятал голову под крыло. Первое, что ему взбрело на ум, это было предложение: приезжай в Казань, переживешь у меня всю эту шумиху. Однако я отказался. Рядом была жена, были дети. И тогда Гази Кашшаф написал несколько гневных писем и в редакцию, и в обком партии. Он защищал и Салима Аникина, и меня. Смысл его писем был один: оставьте людей в покое. А вскоре, получив газету с очерком о бывшем легионере, этот беспокойный человек написал успокаивающее письмо мне. В нем были такие строчки: «Независимо от того, как был принят материал об Аникине тюменцами, мне и нашим писателям он дорог». Очерк тут же опубликовала казанская газета. Гази Кашшаф всеми способами старался отвести от меня беду.

А потом наступило затишье.

Однако время все расставляет по своим местам. И вот совсем недавно вышла в свет книга «Восточные легионы и казачьи части в вермахте». Никакого грома не случилось. Просто мы стали знать о былой войне чуть-чуть больше.