Вербованные

Деревня наша отстояла от Увата, районного центра, ровно на один декабрьский день пешего хода. Путнику, следовавшему дорогой через деревню в дальние лесопункты (так назывались наспех сколоченные леспромхозовские поселки), хотел он того или нет, а ночевать приходилось в нашей Березовке. В тогдашние гостеприимные времена отказывать человеку в ночлеге было не по-людски. Напоят, накормят, лопатину на пол у печки бросят. Спи, отдыхай, добрый человек! А что неудобство от клопов, этих вечных спутников бедности, так уж извини. Тут, брат, выбирать не приходится! Почешешься ночь, но зато сытый да в тепле, а это лучше, чем на морозе да голодному. Так было до поры, до времени.

Представился «усатый товаришш»! Которые повыли прилюдно, которые тихо порадовались. Грянули где-то там, за лесами, за болотами, великие перемены. И поплыла в Сибирь, тогда еще чистую и нравственную, уголовная параша. Бесконечные эшелоны день и ночь, с запада на восток, с востока на запад везли на заработки лагерное отребье. Через Березовку марш-бросками шли на лесоповал колонны вербованных отпетых уголовников. Пешие колонны возглавляла и замыкала конная милиция. Следом с небольшим интервалом тащились по ухабам неспешные обозы с продуктами. Много, десятки подвод! Только к ночи колонны дотягивались до Березовки. Надо было квартировать уголовников, а в дом приходилось по пять, десять постояльцев, да своих столько же. Народ деревенский, который раньше и замков-то не знал, двери — на клюшку! Не пускают ни в какую!

Помню, начальник конвоя, он же и начальник милиции, носится на рысаке по деревне от дома к дому, лупит из пистолета по воротам:

— Всех засажу! Кулацкое отродье!

Матерится начальник, пугая всех расстрелом. Матерятся посиневшие от холода, кое-как одетые зеки. Матерятся деревенские мужики под разноголосую брехню своих собак. Весело, шумно в нашей тихой когда-то деревне!

Но вот кое-как распихают с угрозами незваных гостей по избам. Уснут вповалку на полу. Кончится, наконец, долгая кошмарная ночь. Утром рано поднимут их, построят на морозе, погонят дальше этапом. А дома-то, глядь-поглядь, валенки отцовские пропали. Рукавички меховые за ночь, видимо, моль без остатка почикала! Нож кухонный куда-то пропал! Да много кой-чего по деревне после них не досчитывались. Вот и появилось тогда ругательство хлесткое, обидное:

— Сука ты, вербованная! — смачно, хлестко так оно прилеплялось.

Вперед гнали пешими. Обратно же вскоре везли обозами трупы. Вперемешку — и ментов, и вербованных, зарезанных, застреленных, в карты проигранных. И опять квартировали в нашей деревне. Живых — в тепле, мороженых покойников — во дворе, на санях под брезентом, чтоб собаки ночью не погрызли. Как же было жутко нам, заигравшимся до ночи, пробираться лунной улицей домой между обозов с мертвецами! Уж сколько лет прошло, а все помнятся какойто особенный запах смерти и осязаемая реальность ее существования. Вот она, рядом! Руку протяни, откинь брезент — страшная, с фиксатым оскалом, с обледеневшими выпученными глазами. А впереди еще бесконечная зимняя ночь с покойниками в снах!

В связи с криминалом, частым гостем в нашем доме был следователь из района. Когда заночует, когда погреться заглянет. Угрюмый сутулый мужик, видимо, из энкэвэдэшников. Запомнился мне его кожаный офицерский планшет с компасом, со множеством карманов для карандашей и еще для чего-то. Мне всегда казалось, что он в планшете хранит важные государственные бумаги или облигации. Это уж точно! Иначе ночью он не клал бы планшет под голову. Сидел он всегда в переднем углу, под иконой. Молча пил либо чай, либо брагу — смотря чем угощали. Надо же было случиться, что именно под иконкой я и прилепил портрет вождя, нарисованный мной на обороте школьной тетрадки. Первое мое произведение! В очередной визит следователь, усаживаясь в угол, внимательно поглядел на портрет:

— Это кто у вас тут балуется?

— Да вот, ребенок.

— Уберите! Уберите сейчас же, пока никто не видел!

Мама скомкала портрет и бросила в печку. Вот с такой опалы и началась моя творческая карьера.

Из бывших зеков в летнее время в деревне постоянно квартировал некий Лёвка. Приставлен он был к складу с продуктами, с обязанностями снабженца по обслуживанию сплавщиков. Когда мимо деревни проходил основной сплав леса, и убывала вода, следом шла бригада зачистки. Бревна, обсохшие на берегах после водополья, скатывали железными крючьями в воду. Тяжелей работы на сплаве не было. Как-то в бригаде прошел слух, что Лёвка «крысит», на их жаргоне — обворовывает паёк, недодаёт. Вывели снабженца на разборку на берег Туртаса. Тут же авторитеты и постановили — «мочить!» Убивали, рассказывали очевидцы, этими же железными крючьями, потом порвали на части и сбросили в реку. На следующий день приехал тот же следователь. Побывал в бригаде, но зеки наотрез отказались с ним разговаривать. Походил по деревне из дома в дом, пописал что-то в тетрадку, попил браги, с тем и уехал. Списал, видимо, как утопленника. Кто его хватится!

Подавленные такой жестокостью, деревенские старались об этом случае не вспоминать. А содержимое сарая, который назывался складом, перевели в соседнюю деревню, ниже по течению. Следом ушли и сплавщики. Помаленьку да потихоньку все стало забываться, и деревенская жизнь потекла своим чередом. Прошло еще два-три года, лес по берегам Туртаса вырубили, а с дальних делян доставлять его к реке себе дороже обойдется. Развалились понемногу один за другим лесопункты. Вербованные кто как — в одиночку, партиями — выбрались на большую землю. А кто и навечно сгинул в болотах. Теперь на бывших лесосеках растет полувековой сосняк, и ничто здесь не напоминает о наспех сколоченной и так же внезапно оборвавшейся, изначально трагичной, никчемной жизни.

Где-то в глубине памяти хранятся полустертые выцветшие образы. Но это так далеко-далеко. А вот обозники со своим провиантом запомнились хорошо. Свои же уватские мужики подряжались доставлять продукты в лесопункты. К ночи квартировали опять же у нас в деревне. Распрягут потных лошадей, напоят, сена бросят, укроют их тулупами на ночь. Сами в тепло, за стол «чаёвничать», с водкой, со стерлядью. Все это по-деревенски обстоятельно, неспешно, с разговорами до полуночи.

Предметом же нашего интереса были розвальни с багажом, под брезентом, туго перевязанным веревками. Чего там только не было! Пряники, консервы разные, компоты, колбасы, конфеты. Засунешь руку под брезент, а там уж что нащупаешь. Банку какую вытащишь, а еще лучше — круг колбасы зацепишь. В темноте да второпях выбирать не приходится. Что попало, с тем и бегом в баню. Зажжем лучину, и давай разбираться, у кого что! Хорошо еще, если в банке попадалась сгущенка — верх блаженства! А бывало, и фасоль вытащишь, а на что она нам? Отродясь мы ее не видывали! Тут и от своих бобов и гороха пузо пучит. Ну, а уж если колбаса попадалась — предмет желания каждого! Какой чесночный аромат! Какой вкус! Теперь такую не делают. Натрескаемся, запивая колбасу сгущенкой, и домой ночевать. А дома:

— Опять колбасой пахнет?! — отлупят ремнем, проревемся — и на полати. Зато спится-то как крепко в тепле да с колбасой в желудке! Так мы и жировали до весенней распутицы. А там сообщение: продукты на лесопункты пошли уже по реке, катерами, минуя нашу деревню. Не стало нужды в обозах. Мало-помалу и нам перестало отрыгаться колбасой. В нынешних мегамаркетах из сотенного колбасного ассортимента не найдешь, сколько ни ищи, хоть чуть-чуть похожую по запаху, по вкусу на ту колбасу из далекого детства.