Зима 1978-го была у нас настолько суровой, что без особой надобности никто и носа не высовывал. Над редкими прохожими струился пар от дыхания, а снег хрустел под ногами, как ползущая галька.

Мне надоело мерзнуть в ожидании трамвая, и я отправилась быстрым шагом по скверу центральной улицы Ленина от «Совкино» в сторону УПИ. Высокие сугробы скрывали кусты, и стволы деревьев тонули в снегу чуть ли не до самой кроны. Было красиво и в то же время жутко от этой студеной оцепенелости. Раза два попались на дороге комочки замерзших голубей, и стало совсем тоскливо. Я уже не смотрела по сторонам — скорей бы дойти!

И тут в отдалении увидела человека, идущего навстречу. Над его головой что-то маячило и непрерывно двигалось. Он шагал медленно, будто плыл, в такт себе дирижируя правой рукой. Он то прижимал ее к груди, то отводил в сторону. Мистика какая-то! Я даже остановилась. Сквер был насквозь пустынным. Только я и он, который приближался. И вот уже стало видно: человек движением сеятеля что-то ритмично раскидывал, а над ним небольшой стайкой кружили птицы. Да, он кормил птиц. Это был Владимир Назин, поэт. Он тогда готовил свой очередной сборник «Пятистенка». В 1979-м он вышел в нашем Средне-Уральском книжном издательстве. До этого здесь же увидели свет «Зов крыла» и «Ветер веков».

Мы поздоровались, он широко улыбался, румяный, в закуржавевшем латаном тулупчике, в огромных валенках. Стеганой рукавицей он прижимал к себе тряпичную сумку, похожую на наволочку, уже полупустую.

— Вот, от УПИ иду, — сообщил он с детской гордостью, пряча правую руку в карман, — пока морозы, каждый день угощаю. Они уже привыкли, ждут.

Птицы кружили по снегу, подбирая корм.

— А вы-то куда по такой стуже?

— Да до Восточной, иду быстро, одета тепло.

— Ну-ну… Я вот сумку опростаю, да и домой. Пока иду, строки в уме прокручиваю, кое-что поправить надо. Да еще в магазин вот, для этих бедолаг крупу купить.

Мы распрощались.

Через пару недель Назин пришел в издательство к своему редактору. Поздоровался, как всегда застенчиво. И они отправились «на ковер», в тихую комнату, которая была у нас в издательстве и библиотекой, и залом заседаний, и исповедальным местом и площадкой творческих поединков.

В 1986 году Володя принес тонкую папку стихов будущего сборника «Колосья». Редактировать эту рукопись довелось уже мне. И беседы наши со временем не ограничивались только рабочей темой. Надо сказать, «разговорить» его было не так-то просто. Это был, скорее, молчун.

Теперь я увидела в этом человеке и цельность, и противоречивость натуры, болезненное самолюбие и повседневное мужество в преодолении своего пожизненного недуга. Нервный тик мгновенно искажал его лицо и тут же исчезал. После этого у него дрожали и прыгали пальцы. Однако речь была ясной, и мнение свое он отстаивать умел. И споры у нас, конечно, были. Но удивило меня другое. Когда, наконец, все было определено, и рукопись оставалось передать главному редактору, неожиданно в дверях появился запыхавшийся Назин:

— Здравствуйте, вы еще главному не отдали?

— Вот как раз собираюсь.

— Слава Богу, можно на одну минуточку, запятая, всего одно слово поменять?

Он сел за свободный стол, быстро перебросил страницы, нашел нужную, черкнул ручкой, потом надписал над строкой и показал мне: «Вот, ночью стукнуло!» Слово это оказалось действительно более точным, хотя и прежнее было вполне приемлемым. Да, он продолжал работать, прокручивать в памяти уже сданную работу, собранную книжку. Такое бывает нечасто.

И еще: Володя умел восхищаться и смаковать стихи своих друзей и даже случайных попутчиков. Хвалил, щедро раздавая не всегда заслуженные авансы. Этой чертой он роднился с поэтом Борисом Марьевым. Тот с чужой удачной строкой носился как с собственным детищем. Артистично декламировал и хвалил, хвалил, хвалил. Такое дело — большая редкость. Поэтической братии более свойственно, как говорил Есенин, оплевывать друг друга.

Как-то просто из интереса я спросила у Володи, был ли он в армии, в каких войсках. Назин уставился на меня, потом в окно, покраснел, глаза стали влажными, он глухо, отчужденно произнес: «Зверское это было время, можно сказать, подлое». Я растерялась. Какую-то минуту мы сидели молча. Потом он резко встал, рубанул воздух рукой:

— Ну… я пойду? Я обещал тут партию сыграть. До свидания.

И он быстро вышел.

Позже я вспомнила разговор о давнем чехословацком мятеже, и кто-то вскользь заметил, что Назин был вроде бы в числе группы войск, отправленной в Чехословакию. Не знаю, действительно это было, или он испытал на себе «неуставные» отношения, но в армии его явно что-то покалечило. Я так жалела, что причинила ему боль своим обычным вопросом.

Чем дальше продолжалось наше отрывистое знакомство, тем больше открывалась какая-то несуразность, даже нелепость этой судьбы, странность жизни хорошего, талантливого и доброго человека. Безоглядная щедрость, готовность помочь, поделиться сочетались в нем с дремучей безбытностью. По велению момента он мог, забыв обо всем, рвануть куда угодно, дружески сойтись с кем попало в жаркой беседе о поэзии, о шахматах. И о птицах, для которых он при своей бедности закупал корм на холодную пору.

Творческая судьба Назина на первый взгляд была удачливой: вышло все-таки семь сборников. Тоненькие, скромно оформленные книжечки. Но мало кто знал, как его жалили друзья-товарищи, и критика порой била наотмашь. Назин терпел это беззлобно, не покидая своего творческого пространства. Так заядлый таежник терпит комаров.

Владимиру Назину, как многим пишущим, пришлось сменить немало профессий. В тяжелой работе он был неутомим, азартен. Работая в шахте, он встречал теплоту и понимание, умел дорожить дружбой. Иногда в жестокой жизненной круговерти он терялся и надолго уходил в себя, но всегда спасением, смыслом его бытия была поэзия.

Тоненькие его книжечки и на сегодняшний день обитают в библиотеках и на полках друзей. В стихах Назина открывается душа чистого, много пережившего человека и труженика, с равной ответственностью относящегося к любому делу. Горько, что такие люди нередко по скромности своей как бы уходят незаметно из жизни.

Но уже совсем недопустимо, что в объемистом архиве Союза писателей попросту исчезают их личные дела. Так случилось с поэтом, членом союза писателей Владимиром Назиным. Когда мы обратились туда в надежде найти фотографию и что-то уточнить, нам совершенно спокойно сообщили: «Досье Назина нет, наверное, потерялось во время ремонта». Вот так. Портреты, да и дела ныне здравствующих наверняка все на месте.

Наш звонок, однако, не остался без внимания. Нас спросили о причине публикации стихов Назина, мол, не дата ли какая-то у него. Нет, не дата…