Литературно-художественный и публицистический журнал

 
 

Проталина\1-4\18
О журнале
Редакция
Контакты
Подписка
Авторы
Новости
Наши встречи
Наши награды
Наша анкета
Проталина\1-4\16
Проталина\1-4\15
Проталина\3-4\14
Проталина\1-2\14
Проталина\1-2\13
Проталина\3-4\12
Проталина\1-2\12
Проталина\3-4\11
Проталина\1-2\11
Проталина\3-4\10
Проталина\2\10
Проталина\1\10
Проталина\4\09
Проталина\2-3\09
Проталина\1\09
Проталина\3\08
Проталина\2\08
Проталина\1\08

 

 

 

________________________

 

 

________________________

Геннадий Райшев

 

 

Чудеса Кукуя. Сибирские бывальщины

 

Художник Геннадий Райшев с детских лет впитывал самобытный фольклор родного сибирского края. Навсегда запали в душу рассказы его бабушки Афанасеи Михайловны Коневой и односельчан, которые нередко собирались и вспоминали разные события и истории. Было это в предвоенную пору в деревне Сивохребт Остяко-Вогульского округа. Детские впечатления со временем отразились в работах мастера. Основой для его творческого поиска стали природа и судьба родной земли.

Геннадия Райшева давно знают как большого художника. Но также копились в его душе и воспоминания о своеобразном языке тех давно услышанных рассказов. Хотелось мастеру как-то сохранить и даже оживить память. Так появились его «Сибирские бывальщины». Геннадий Степанович писал их нескольких лет — в 1990-е и в начале 2000-х. Первая публикация с иллюстрациями автора в графике состоялась в 2003 году в краеведческом сборнике «Подорожник» (редактор-составитель В.К. Белобородов). А недавно в Ханты-Мансийске, в издательстве «Печатный мир» вышла отдельная книга рассказов Геннадия Райшева «Сибирские бывальщины» (редактор-составитель Н.Н. Фёдорова, дизайнер Н.П. Пискулин). Это более полное собрание литературного материала с новыми иллюстрациями автора в технике акварели.

Геннадий Райшев живет и работает в Ханты-Мансийске. В этом городе есть Галерея-мастерская этого художника. Там хранится и коллекция его художественных работ, созданных по мотивам сибирского фольклора.

Некоторые свои «бывальщины» со свежими акварелями художник передал «Проталине». В них переплетены какие-то реальные моменты и фантазия рассказчиков, которые непременно утверждали, что все рассказанное — это чистая правда.

 

О водяном

 

 

— А знаете, Никише в прошлом лете на этом сору пучина привиделась. Значит, собрался он ехать на сор режевку1 поставить, может, карась, язишка запутается. Хвать — весла нет. Петьке Боталову весло отдали. Он, значит, мать-перемать да в богородицу. За веслом сбегали — поехал. Приехал на место, все ладно, место облюбовал. Заливчик перегородил от осинового пайка2 прямо к ракитнику — тут рыбешка пристаивается, да и озерцо протоплее, но, думает, карасишка выходит. Ну, значит, взял тычку, хотел воткнуть, как оттуда эдака пучина вывернула, съуркала3 — да и под лодку. Он с другой стороны, пропастина уж на той стороне опять вывернула — урк, желтая да большая, чуть лодку не перевернула. Тут он и вспомнил, как матькался4. Давай креститься.

— Ну дак че, поставил режевку-то?

— Да какой поставил, домой скоря без оглядки.

 

О черте

 

 

— Вот душу дьяволу продал, — замечает дедко Матвей, — он ведь, дьявол-то, везде, дьявол-то ведь родной брат Богу. Они с ним на одном облаке спали. Только один раз дьявол чуть Бога с облака-то не столкнул. Но Бог думает так во сне: брат-де ведь неспокойный, все крутится… А тот его и во второй раз, и в третий. Захотелось, значит, ему одному царствовать на свете. Тогда Бог рассердился да и сбросил его оттуда на землю. Да сбросал всех его помощников. Три года, три месяца и три дня сбрасывал, пока всех не сбросил.

Попадал кто куда: в лес упадет — лешим станет, в воду — водяным, на дом — суседко, на баню — банник.

— Я тебя, — говорит, — брат, громом и молнией бить буду.

А дьявол говорит: — А я за дерево спрячусь.

— А я дерево разнесу.

— А я за раба твоего спрячусь.

— А я и раба своего не пожалею.

— А я за лик твой спрячусь.

— Я и лик свой не пощажу.

К чему я это рассказал? Со мной случай такой вышел. Еду это я в Ильин день. Работать нельзя, грех. Вот я и думаю: поеду посмотрю, как стожки стоят. Не завалились ли? Еду, смотрю: большая туча с громом накатыватся. Давай я торопиться. Слышу: кто-то кричит. Оглянулся, вижу: парнишка бежит, руками машет. Подбегает. На тебе! Ефрема парень. Посади, говорит, дядя Матвей. Подивился я, да спрашивать некогда, посадил, еду. Как гром вдарил, парень съежился да давай под мышку лезть. Посади, говорит, под мышку. Ну, тут я и уразумел. Перекрестился, а парень соскочил с лошади, глядь, парня нет, заместо его мышь прыгает. В это время гром как грянет, молния сверкнет, стог-то и загорелся. Так на глазах и сгорел, — заканчивает дедко Матвей.

 

О лешаке

 

 

— А вот Афоню прошлым летом с бабами таки попутал. — Афанасея Михайловна прикуривает козью ножку, глаза маслено чернеют, платок накинет на плечи, улыбнется, недолго покажет темные провалы вместо зубов и начнет: — Собрались мы с бабами за черницей5. Мне-то некогда было, да уговорили. Пошли, идем, ведрами бренчим: на медведя не набрести бы, он тоже на тех полянах промышляет. Обошли все поляны, нет черницы. В другое место идти далеко. Остановились на дороге. Что делать? Смотрим: идет по дороге Евлампий с уздечкой.

— Здорово, — говорит, — бабы. Че, на черницу пошли?

— Пошли-то пошли, да нет нонче ее. Все поляны обегали.

— Да я вот тут недалеко встретил. Черницы черным-черно, как плат накинут.

— Дак сводил бы нас, Евлампий Федорович.

— Да некогда мне. Вот пошел коня поймать, да не нашел. Ребятишки сказывали, за бором, а нет. Пойду за согру6, может, где на лайде.

Стали мы его уговаривать.

— Ладно, — говорит, — айда!

Пошли мы, он — впереди, мы — позади. Идем, глядим: места каки-то незнакомы стали попадаться. Да и лес-то темнеет. Я и говорю Евлампию Федоровичу:

— Что-то уж больно далековато ведешь, а говорил, рядом.

А он и не оглянулся даже. Говорит:

— Да вот тут, за этой гривой7.

Ну, мы опять идем.

— Вот-вот появится поляна.

Шли так, шли, а поляны все нет. А лес еще темнее. Мы остановились да давай совещаться.

— Не пойдем, — говорим. — Так и к вечеру не поспеем.

А у меня дума запала. Дай, думаю, посмотрю, есть ли у него брови. Матушка еще мне говаривала, что у леших бровей нет. Он как обернулся, я и взглянула. Батюшки, и вправду нет. Я давай креститься. Перекрестилась, а он захохотал таку беду, вырос выше неба, захлопал в ладоши да побежал. Бежит, все хлопат в ладоши да хохочет. А мы остались. Кругом лес темный. Еловник да шигора8 с буреломником. Чаща!

Идти надо. Так не знам, куда идти. Стали по солнцу смотреть. Оно на западе садится. Стало быть, деревня против будет, а влево гарь9, ну, думаю, выйдем на гарь, а там-то уж не заблудимся: дорога торна по ней. Пошли. Шли, шли, вроде и просвет показался. Мы скорей пошли. Опять на старо место пришли. Опять взяли направление прямо. По деревьям примечаем, прямо ли идем. Шли, шли — просвет, вышли. Опять на то же место попали, откуда вышли! Ну, думаю, в третий раз ты нас не проведешь! Еще круче влево взяли. Шли, шли и в третий раз обратно вернулись. Но, говорю, бабы, никак нас лешак водит. Молитву прочитали, теперь идем да крестимся. Шли, шли — вышли прямо к конскому кладбищу.

Солнце закатилось, темнеть стало. Быстрей-быстрей, бегом к деревне. Пришли, дай, думаю, загляну к Евлампию. Дома нет сам-то? Она на дворе управлялась. Рассказала ей, а она говорит:

— Да ты че, он уже третий день никуда не выходит. Лежит на печке, чомор10 его мучит.

 

О вещалицах

 

 

— Ко мне и вещалицы11 приходили. Была я тогда в тягостях Шуркой, месяца два уже было. Спали в пологу. Мужик-то с вечера давай приставать, я — ругаться. Да что мужик захочет, все равно свое возьмет. Сделал свое дело да и к стенке отвернулся, захрапел. Слышу: кто-то заходит. И не один. Двое. Шепчутся. По разговору — бабы. Думаю, неужели дверь не закрыла? Дак помню, что закрывала. Они идут из прихожей в горницу и к пологу. Постояли немного, открывают полог. Вещалицы-то, они по брюхатым бабам ходят. Котора не взлюбится, ребенка вытащат и голик12 сунут. А котора понравится, то хлеба положат. Которой голик сунут, та станет сохнуть и сама, как голик, станет. А которой хлеб, та добреть станет. В ту пору нас в деревне двое в тягостях ходило. Я да Афросинья-Мокроусиха.

Полог закрыли. Как вышли — не слыхала. Только слышу: две сороки застрекотали таку беду на амбаре. Я встала, выглянула в окно, а они полетели на Кукуй13 и прямо к Мокроусихиной избе. Вот Мокроусиха-то с тех пор давай добреть да толстеть. Теперь поди две Мокроусихи старых-то будет уж. Кукуй от деревни далеко, почти что в лесу, так там всегда больше чудилось.

 

О змее

 

 

— Говорят, что к бабе Дарье змей летал. И говорят, что он и теперь летает, только к Аксинье, ей ведь уже двадцать три года. Девка справна. И на лицо красива. К ней Гришка-Богоручка сватался, с заимки, глаз у него немного попорчен, а так парень деловой, хозяйство хорошее. Не пошла за него, живет теперь одна.

— Да како одна, змей теперь к ней летат. Дунька Иванова подсмотрела. Она Дарью-то обмывала. Как похоронили старуху-то, Аксинья ее упросила две ночи ночевать. В перву-то ночь все тихо было. А во втору ночь, в полночь, такой шум в трубе сделался, и на шесток что-то упало, зола по всей избе разлетелась. А потом сфуркал и снова в трубу, видно, почуял чужого. На другу ночь Дунька-то не ночевала, но сбегала посмотреть, что там делается. В окно заглянула, а он как раз в трубу влетел опять, золу рассыпал; как зола улеглась, он и закорячился на шестке. Большой, весь в чешуе. С шестка соскочил и сразу на Аксинью-то набросился. Всю одежду как есть испластал, она гола осталась. А потом давай изгаляться над ей, да все по-песьи да по-конски. Этак, говорили, он три ночи изгалялся, а на четверту ночь прилетел, только о шесток ударился, на пол-то соскочил, шкура с него спала, и сделался он красивым парнем. Только без одежи. А шкура-то на кухне лежит, вся шевелится. Он в горницу и говорит, что он-де человек, только околдован. Если бы она те три ночи не выдержала, то он бы к ней больше не прилетел. Наверно, Дарья-то перед смертью ей наказала, как себя вести. В эту ночь все было по-человечьи. Аксинья-то его миловала, а как петуху пропеть, он снова в шкуру обрядился и в трубу улетел. Дунька сама видела, как головешка14 за бор улетела. А у Аксиньи на лавке горшок очутился. Полный денег.

— Когда белить помогала ей, полезла за белой глиной в подпол, так сама эти горшки видела, все так кряду, крышкой закрыты и завязаны.

— Пантюха, ты сходил бы к Аксинье, почистил трубу. Сажа горит, так недолго и до пожару, — заметил Софроныч.

Каждый понял по-своему. Захохотали.

 

О суседке

 

 

— Не знаю про змея, а вот суседко15 ко мне приходил. Было это, когда Федора на ерманскую взяли. От баб-то слышала, что когда суседко давит, надо спрашивать, к худу или к добру. Если к худу, он так и скажет:

— К ху-у-у-у-ду-у-у! — как будто выдохнет.

— А меня никогда не давливал.

— Летом это было. Ребятишки за ягодами ушли, а меня Орина Митревна позвала в баню, ее-то тоже на войне был. Вот мы и помылись, чаю попили, посудачили; я домой пошла, что-то меня ко сну потянуло. Она говорит: «Ложись у меня», а я в чужом месте как-то уснуть не могу, пошла домой. Дверь-то лопатой была прикрыта; смотрю — отставлена, зашла, никого нет, и что-то так кажется, что кто-то спрятался. Дай, думаю, осмотрю. Заглянула под кровати, за печку, в подполье слазила — никого нет.

Боялась-то я беженцев, варнаков16 тогда много бежало, еду воровали да лопотину17. У Мокроусихи Иванов костюм сукманный, еще новенький, унесли да хлеба целую выпечку. Проверила все, успокоилась, дверь на крючок — да к печке: на полу-то попрохладнее, постелила перину да легла. Ишо и не заснула, а из-за печки выходит такой молодой да кудрявый, а на лицо не помню. И не испугалась я, только слова сказать не могу — одеревенела.

Он подходит и говорит:

— Я к тебе с крайчику лягу.

Лег, такой мягкий да пушистый. Меня обнял, тут я вроде и заснула, больше ничего не помню.

— Да уж не Андрюха ли приходил куделями меняться, тоже ведь кудрявый да мягкий.

— Фу ты, срамник бесстыжий. Было дело, приходил, торкался, так я его из фузеи18 так пугнула, поди и сейчас вспоминат.

 

О дедушке

 

 

— Про дедушку, про Михайла-то, хотела рассказать. Дедушка-то, говорят, бесшабашный19 был, крутой. Он ведь ни в черта, ни в бога не верил. А руки у него золоты были, не делал только то, чего не видел, а что увидал — сделат. Купец-то его свозил в Тобольско посмотреть пароход да машину. Он посмотрел, приехал оттуда и корпус сделал, и машину поставил, хорошо он ходил, в восстанье сожгли, а то бы и сейчас ходил. А ведь дедушка неграмотный был.

А все оттого, что горячий был. Его отец хотел грамоте обучить. Приходская школа — она была от нас за тридцать верст, дак он убежал оттуда. Один в обласке приехал. Не буду, говорит, учиться, че, говорит, каждый урок «аз-буки, аз-буки». Свою грамоту завел. Крестики, палочки. А больше рисовал, так интересно, быстро. Даже живо получалось, все смеялись. Давыд длинными палками изрисован, прямо иставной (похожий, значит). Все у него болтатся, голова маленькая. Ниче нет, а сразу узнашь. Илюшку, малосалымского остяка, — кругляшами. Гришку-Ворону — две палки сверху, как коромысло — руки; Егора большого — одну голову в круглеш длинный и трубку вставит; а пасынка Якова Софроновича — тютелем-ползнем, он и был похож на тютеля: маленький, кепка больша, кондырем вверх и носишко кверху. Палка с круглешом — и купец Киселев готов. Марину с ребятами — прямо, черточками, а видно — идет Марина, и за подол ребятишки держатся. Микрюкова Сеню вятского все рисовал дятлом, и еще деревянну ногу приставит. У него, пожалуй, без малого вся наша деревня и Алекино была изрисована. Он еще и ружья сам делал, стволины из маховой пилы гнул и сваривал. И все части сам вытачивал. Потом ружье проверял: стрельнет в табун уток и, ежели дюжины не вышибет, в сердцах ружье в няшу20 затопчет.

 

Черт удернул

 

 

И его отец Кирилл был тоже крутой. Расскажу, что с ним приключилось. Чурочку для киселевского парохода заготовляли на берегу. Тогда пароходы на дровах ходили. Ее складывали ближе к воде, чтоб удобней подходить и брать. Он взял Мотьку да поехал смотреть весной. Не затопило ли место. Ехал-то через сор21. Мотька в гребях, он на корме. Уж к Лаутанскому озеру подъезжать стали, тут падера22 поднялась, непогода, стало быть, такой морок по воде пошел, валы заходили. А как к самой речке Лаутанской-то стали подходить, тут на сбое шлепунцы давай в лодку да в лодку, захлестывают. Видит дедушко-то — дело неладно, давай он повертывать к роще поближе. Тут лодку-то совсем заливать стало. Видит — дело худо. Сейчас лодка-то осядет. Он Мотьке-то кричит: «Держись за лодку». Она ухватилась, а он к роще поплыл. Доплыл, ухватился за талину да кричит Мотьке:

— Я-то держусь крепко. Держись, Мотька!

— Ты, тятя, держись!

— Меня разве черт удернет, — сказал и... бульк. Больше и не вышел. Мотьку с лодкой прибило к гриве. К самой избушке. Она в избушку-то зашла да боится, кругом кто-то бегат да воет. Она выскочила да бежать. В прошлогоднем стоге укрылась. Дак ведь наутро люди пришли, стали звать, а она боится людей. Не идет. С одного стога на другой прыгает. Так ведь.

— Так до другого стога-то сажен пятьдесят будет!

— А ты думашь, Мотька-то сама прыгала? Это дьявол в ней поселился. В этой Лаутанской их много.

Так и утонул дед Кирилл, черт его удернул.

 

О подмененке

 

 

Влас Евграфыч — за глаза его Чапаевым звали: за усы, звонкий голос и портупею любил носить — вытянул шею, поднял высоко-высоко брови, губу вытянул и скороговоркой:

— Да смею ли, — так он ругался. — Я вот в Тобольско ходил, ямщичал. Холостой ишо был. Вот попал в переплет. На одном постоялом дворе чаю попили, да и давай мужики байки рассказывать. Дескать, в бане хозяина чудится. Банница живет. Я не верить: «Врете, мол». А они: в том месяцу старика одного, говорят, оставили. Звали, звали, а тот говорит: посижу еще, кости погрею. Потом нет и нет старика. Пошли, а он мертвый. И у глотки сини пятна. Я им говорю: «Ставьте четвертину! Я схожу в двенадцать часов». А они говорят: «Принеси двенадцать камней».

В двенадцать так в двенадцать. Я мешок — и в баню. Побаиваться стал. Думаю: зря об заклад бился. Нельзя об заклад биться. Нечистой-то силе на руку. Но делать нече. Пошел. Захожу, в бане-то днем мылись, тепло еще. Скользко с морозу-то. Чуть в пимах-то не упал. Изругнулся со страху, все страху-то меньше. Мешок бросил да и стал считать камни-то. Десять положил, за одиннадцатым потянулся с опаской. Ну, уж за двенадцатым-то вовсе взглядываю на полок, черно там, вонючей водой прет... Ну ладно, беру двенадцатый — и в мешок. Руку-то не донес до мешка, меня кто-то за руку. И говорит:

— А ведь камни-то мои.

Я и сказать ниче не могу. Оторопь взяла меня.

— Твое, так бери.

— Нет, — говорит. Голос бабий.— Возьмешь меня замуж, тогда отпущу, а то задавлю.

— Возьму, — говорю.

Сам дай только убраться. Мешок за плечо и чуть ноги не притворил. Пришел к приятелям, те: ну как, паря23? Виду не показываю. Храбрюсь. Надо, мол, — все камни перетаскаю. Ставят четвертину. Выпили да и спать. А мне не спится. Встал, коней запряг. Да в другу деревню верст за пятнадцать махнул. Там остановился. Коням дать роздыху да и самому передохнуть. А хозяина попросил, чтоб меня в отдельну комнату положил да окна покрепче ставнями закрыл. Все, как уговорились.

Лег спать. А самому не спится. Но, думаю, в двенадцать не придет, стало быть, уехал. Двенадцать прокуковало — нет. Уж и время давно прошло, засыпать начал.

— Чего, голубчик, сбежать вздумал? — и рука волосата за горло.

Я обмер. Давай божиться, а она:

— Не божись, — говорит, — я ведь сатана. Не верю.

Тогда я говорю:

— Завтра приду.

— Ладно, — говорит, — еще раз поверю.

Чую, не отвертеться мне. Утром лошадей поворачиваю — и обратно. Снова на постоялый. Женюсь, говорю. Прямо с порога так и говорю. Никто не верит. Упросил одного дружкой быть. Запряг тройку.

— Да где, — говорят, — невеста? Кто?

— Узнаете, — говорю. Ну и велю прямо к бане подворачивать.

Только остановились, а из бани выходит она, нага и вся волосата-мохната, волосья до полу. Кони храпят, дружка чуть не помер со страху, народ в сторону шарахнулся. Я ее в тулуп — и в церковь. Батюшка крестится.

— Нет, — говорит, — с сатаной венчать не буду.

Мы в другу деревню. И там поп опять ни в какую:

— Не буду, не могу.

А мы к нему в дом. Поп чуть в обморок не пал. Попадья вся трясется. А за заборкой слышим — дитя плачет. Матушка туда. Ребенка-то качат, а он лихоматом ревет, никак не униматся.

— Давно ревет? — невеста-то спрашиват.

— Восемнадцать лет, — говорит, — качаю. Беда только: не растет, ест да кричит. Руки тонки, ноги тонки, живот большой. Прямо измучилась. Ходить не ходит, но только, — говорит, — из дому, он из зыбки выскакиват и по полкам шарит. Все сладкое — сахар али конфеты — найдет, все съест. Только дверь открой — опять в зыбке.

— Дай-ка, — говорит, — его мне.

Попадья дрожит — хоть плохой, да свой. Но подала.

А та взяла да как об пол бросит! А из ребенка-то осиново полено сделалось. А невеста-банница сильно красивой сделалась. Куда и волосья делись! И попадье она и говорит:

— Дочь я твоя. Это ты вместо меня осиново полено качала. — А на меня показыват: — Если бы не он, осталась бы я навечно банницей.

Тут матушка руками всплеснула и стала припоминать, что они и в самом деле жили в той деревне, и ходили в ту баню — вспомнила. И что впопыхах она ее подавала, не перекрестивши, через порог, а банник-то тут изловчился, ребенка-то взял, а осиново полено сунул.

Все тут заохали, заахали, давай тут невесту снаряжать, матушка свое подвенечное платье достала из сундука. Разодели таку красавицу — и под венец. Сам батюшка венчал.

Вот и прожили мы с Варюшей сорок лет.

— Неужели это тетка Варюша и была банницей, царство ей небесное?

— Да смею ли, теперь время-то прошло, можно и сказать. А раньше болтать не для чего было: задразнили бы.

_________________________________________________

Словарь редко употребляемых и диалектных слов

1. Режёвка — сеть с крупной ячеёй

2. Паёк — часть леса

3. Съуркать — от слова урчать

4. Мáтькаться — материться

5. Черница — черника

6. Сóгра — берёзовый лес (подтопляемый, часть)

7. Грива — трава, высокое место на лугу

8. Шигора — непроходимое место

9. Гарь — горелый лес

10. Чóмор — радикулит

11. Вéщалица — вещает недоброе

12. Голик — голый веник

13. Кукуй — отдаленное место

14. Головёшка — обгорелое полено

15. Сусéдко — мифический житель дома

16. Варнбк — преступник, вор, хулиган

17. Лопатина — одежда

18. Фузéя — ружье, заряжается с дула

19. Бесшабашный — лихой, удалой

20. Няша — прибрежная жидкая почва

21. Сор — затопляемое место, луга

22. Пáдера — буря

23. Пáря — парень

 
   
 

Проталина\1-4\18 ] О журнале ] Редакция ] Контакты ] Подписка ] Авторы ] Новости ] Наши встречи ] Наши награды ] Наша анкета ] Проталина\1-4\16 ] Проталина\1-4\15 ] Проталина\3-4\14 ] Проталина\1-2\14 ] Проталина\1-2\13 ] Проталина\3-4\12 ] Проталина\1-2\12 ] Проталина\3-4\11 ] Проталина\1-2\11 ] Проталина\3-4\10 ] Проталина\2\10 ] Проталина\1\10 ] Проталина\4\09 ] Проталина\2-3\09 ] Проталина\1\09 ] Проталина\3\08 ] Проталина\2\08 ] Проталина\1\08 ]

 

© Автономная некоммерческая организация "Редакция журнала "Проталина"   18.03.2015