Посреди ветхозаветного городка текла река. Прозрачный язык ее воды с нежностью вылизывал плоский правый берег, покрытый щетиной дикой лесной малины. Мне чудились медведи, неуклюже собирающие ягоды огромными лапами, я боялась даже смотреть в еловую чащу, стеной стоящую позади малинника. Левый берег был высок и неприступен. В матовых зеркалах скалистых утесов отражалось закатное солнце.

«Э-э-э-эй!» — неслось над рекой, ударялось в утесову грудь, ломалось на мелкие «э-эй, э-эй, э-эй…» и гасло в густом правобережном лесу. Необъяснимо это было и потому волшебно. Утесы перемежались крутолобыми холмами, заросшими васильками и колокольчиками. Нигде больше не видела я таких грустных, таких синих цветов. По вечерам их топтали табуны коней, пасущихся на холмах, пьющих холодную воду из мокрых речных ладоней.

Мы тоже паслись на тех холмах, топтали васильковые тропки. Тем же составом, что крутили воскресный твист, собирались на берегу, ловили раков. Мужчины растворяли вечер в «перцовке», ныряли с холма, а потом прятались за высоким забором травы, выжимая одинаковые «семейники». Женщины бережно носили на головах модные «бабетки» и шиньоны, старались казаться беззаботными. Может быть, таких вечеров было много, а может быть, только один, размноженный памятью на копии.