В смелом одиночестве, примкнув к сухому дубу, стояла юрта старика Хархута. Волны диких земель окружали ее — еще желтеющие прошлогодней травой, еще обожженные пятнами рыхлого снега. Бледно-голубой купол небес разламывался грозами первых дождей. Гудел огонь, поглощая коренья, лизал высушенные крылья орлов и клювы кочетов. Огонь грел кости старика Хархута. Румянил дряблую кожу, вплетал дым в седину волос — раскосые глаза старчески слезились.

Целые народы были подвластны Хархуту. Великие ханы просили его совета. Духи огня, воды и ветра были покорны воле старца. Все шаманы считали его своим учителем, посланным из мира духов. Так стар был он. Так мудр был он. Кто помнил, откуда и когда он взялся? Да и кто помнит свое рождение? А время устроено так: чем дольше живешь, тем бледнее память о детстве, будто тает оно, и уже уверенным быть нельзя, а было ли детство? Чем дольше живешь… Был Хархут юн, а тех, кто видел его рожденье, давно настигла старость и приняла сырая земля — и детей их, и внуков. Да, многое видел Хархут в своей жизни. Он бывал на востоке, когда кости великанов превратились там в горы. Он бывал на юге, когда упавшие с небес джины сожгли своим дыханием земли, превратив их в пески. Раньше весь мир назывался Мать Степь. А теперь горы и реки, леса и моря… Все меньше остается места Степи. Протянулась Большая Река, будто длинная крепкая длань с голубым рукавом легла в первозданную Степь. И где-то там, на далеком ее Берегу, живут могучие духи, и они вечны, как вечна сама земля. А здесь людей все меньше, уходят в другие, юные земли, поколения за поколениями.

Теперь Хархут был один — давным-давно одиночество стало ему по душе. Ему не с кем стало вспоминать минувшее. Оно ушло, согнув за собой деревья, уведя силу Хархута. Его богатырская сила давно ушла по тропе лунного света. Кости стали хрупки, мышцы слабы. В ноги закрался холод, голову заполнила ленивая пустота. Зато к нему стали приходить сны.

Хархут мучился этими снами, не приносящими отдыха. Он потерял покой.

Сон первый был, когда Луна вставала ярким шаром, а Звезда Пастухов колола в бок Змею. Хархут сомкнул глаза, и тут же бездна разверзлась у его ног. Он падал, в ушах гудела скорость, свистел безумно воздух в воронке бесконечной пропасти. Он ничего не видел, но чувствовал, как в конечностях пульсировала кровь. Все мышцы были расслаблены. Но вдруг какой-то звук, будто скрип ржавых петель… Это был птичий крик — неприятный, страшный. Крик птицы, что водится лишь в глубинах провидческих снов.

Хархут проснулся на мокром от пота ложе. Его бил озноб. Он протянул руки к остывшим углям очага. Испокон веков знал Хархут имена звезд и духов, что прилетают с них. Он видел сквозь тени времен судьбы народов. Он знал все. Но смысл страшного сна, смысл крика, разорвавшего тьму, он понять не мог.

Проходили дни, как караваны туч на небе. Зажигалось и гасло солнце, скрываясь в холмах. Вот Луна уже врезалась в небо серпом. Хархут ложился спать, но едва смыкал веки, видел черную землю в огромных трещинах, светящееся фиолетовым блеском небо. Мир плоский, точно нарисованный прутом на песке. А там, на границе земли и неба, маячат маленькие пляшущие человечки, такие же черные, как мир вокруг. Или это куклы? Они дергались в танце все сильней и сильней, утомляя взгляд Хархута. Он внезапно просыпался, и в голове была боль. Боль от мыслей, что копошились, как мыши в сухой траве.

«Зачем эти сны? — спрашивал он холодную ночь. — Зачем они приходят, зачем наводят страх? Никто не звал их сюда. Нет для них в юрте места. Разве я заслужил мученье в стране Грез?» Зачем они тревожат Хархута после стольких веков его славы? «Почему вы мучаете меня?!» — кричал Хархут.

Но что могут слова, обращенные в никуда?

Проходили дни. Никакие мольбы, никакие преграды не могли остановить их ход. Старик страдал. Глаза его впали, руки стали дрожать. Утро не приносило отрады. А ночь приводила кошмар.

Теперь танцев не было. Просто деревянные человечки. Теперь они стоят у черных холмов. В полной тишине. Но вот разом сгибаются. Хархут понял — они копают. Он видит, как комья земли взлетают поверх голов. Зачем, хочет он спросить. Но голоса у него нет. Старик просыпается. Во рту сухо. Он пьет холодную воду, черпая ее иссушенными ладонями. Брызгает ею в лицо, лишь бы не засыпать. Но разве можно не спать? Даже самый сильный богатырь не может обойтись без сна.

И каждую ночь одно и то же. Человечки, копающие яму. Ни оберечь от них жестокое ложе, ни бросить в огонь сноборческих трав. Он давно уже не может различить, что вокруг.

Хархут вспомнил, как прежде скликал духов, сзывал их со всех концов Земли. И они шли ему на помощь. И вспомнил он, и обратился к прежним своим помощникам. Быть может, сидя по темным углам, летая среди звезд, они слышат, знают, отчего те сны и как их унять. Но духи не шли на зов. Наверное, забыли о нем. Хархут наливался гневом. Бывало разве, чтобы его не слушались и не шли на зов? Сердце билось тяжело и громко, как молот в кузне. Глаза горели. Он сеял песок, кормил огонь перьями птиц… Но слабы стали его заклинания. Духи были безмолвны.

Вены вздувались на шее старца от неслыханной дерзости. Вместе с гневом в его глазах теперь метался страх.

Уже много лун сменилось на небе. Звезда Пастухов колола Тельца, а с того дня, как птичий крик вторгся в сон, не было и нет разгадки. Лишь все больше тоски да тревоги. Никогда прежде Хархут не испытывал страха. Первый раз за многие годы это чувство сдавливало сердце. Не испытывал он его, когда чудовищный великан Депегез стоял против него в бою, не было этого, когда пчелоподобные духи с темной стороны Луны массой свалились на Землю, неся с собой мор. Он изрубил их кнутом без малейшего страха. Еще много было такого, отчего любой человек помертвел бы от ужаса. Всего не перечесть. Но страха Хархут не ведал.

Угли в очаге вспыхнули ярче. Хархут разметал их по земляному полу. Рыжий червяк пламени извивался в соломенном ложе. Хархут откинул полог у входа, чтоб ветер кормил огонь. Красные языки запылали то тут, то там. Оленья кожа почернела. От жара задрожал воздух. Белка пламени прыгнула на сухой дуб — задымил, запылал и он.

Хархут вышел на ветер. Только старый-престарый бубен и обгоревший плащ из оленьей шкуры взял он с собой. Теперь пожар догорал далеко за спиной.

Хархут оглянулся. «Должно быть, все-таки кто-то из духов услышал меня. Вот и облюбовал мое место, в котором жил я, — подумал Хархут. — Пусть облизывает теперь огарки костра».

Желтым колесом катилось солнце. Жемчужные облака плыли в вышине, до которой не достать ни одной птице. Сверчки трещали в траве. Ветер раздувал седые космы Хархута. Бодрящий воздух заставлял дышать во всю грудь, гнал кровь к щекам и обжигал глаза.

Сочно-зелеными волнами шевелилась Степь. Мысли летели далеко вперед, неслись над стеблями трав, купались в лучах, поднимались с ветром в небо, вместе с зайцами бежали от норы к норе.

День прошел яркой радугой, просвистел стрелой. Солнце уплывало за горизонт. Хархут снял и расстелил на траве плащ, бубен положил под голову. Все так же без устали трещали сверчки. Глаза слипались в ожидании сладкой тишины, покоя. Глаза закрыты. Но… Вдруг — выжженная земля, куклы роют почву в мрачном молчании… Хархут вздрогнул, замахал руками, отгоняя сон. С небес наблюдала за ним Луна.

Сердце Хархута превратилось в комок боли. На лбу холодной росой выступил пот. «Нет! Не одолеть меня! — крикнул он. — Не пришла еще пора сложить кости. Я сильней! Никакой силе не угнаться за старым волком! Пусть седина в его шерсти, но в жилах — прыть былых погонь».

Жаркие дни сменялись дождливыми. Бессчетным множеством рыскали звери по просторам бескрайних степей. Золотой покров звезд накрывал небосвод по ночам. Ветер менял пути, сдувал следы с песка. Секунды срастались в минуты, минуты в часы. Проходили дни. Проходили недели.

Но не уходила боль из сердца.

Бескрайние безлюдные земли остались за спиной у Хархута. Без дрожи в душе покинул он Степь — свой старый дом, к которому так привык, рыжую пустыню, дремучие леса, седые пики гор… Ноги несли все вперед, к неуловимой черте горизонта.

Уже осень. Опадают листья, желтеет трава. Крепчает ветер. Все чаще ливни ложатся на землю дымчато-серым плащом. Солнце горит еще летним жаром, но утренних звезд не обмануть — они чисты и холодны, как после морозных ночей. А Хархут не видит ничего вокруг. Он то идет, то бежит. Но не скрыться, не убежать… Полмира истоптано.

Хархут давно ни о чем не жалел, потому что почитавший его когда-то народ давно покинул его, разуверившись в его могуществе. Хархут надеялся, что, хлебнув лиха без него, эти люди вернутся. Но они ушли навсегда. Что ж, их жизнь — это их жизнь. Она больше не волновала Хархута.

Впереди Хархута заблестела Река. Он услышал ее шум. Да, это та самая Река, буйная, точно дикая рысь. И он понял, что, скитаясь и кружась, не разбирая дорог и сторон света, вернулся туда, где ранней весной, когда снег еще покрывал траву, он лежал у углей очага. Он вернулся туда, где некогда стояла его юрта. Сейчас там была лишь горстка пепла.

Хархут опустился на землю.

Как много сил ушло впустую! Что-то внутри тяжелеет, наливается горькой полынью, жжет. Воздух не желает затекать внутрь — нечем дышать. А в мозгу бьется мысль о том, как найти ключ к разгадке. Неужели это духи посмеялись над ним? И сердце обливается кровью, и хочется выть по-волчьи.

Меж тем незнакомая злобная сила теснит грудь. Непроизвольно сжимаются мышцы. Скрипят зубы. Кровь заливает глаза.

Пауком подкрался вечер. Еще один вечер среди множества недобрых вечеров.

И Хархут решается еще раз просить духов… Но о чем, он и сам не может понять.

Из редких в Степи деревьев и серо-зеленой полыни удалось собрать костер. Задымила трава-живокость, от которой слепые глаза обретают вновь силу. Красным цветком вспыхнул пучок востреца. Загудел от жара корень волчьей лапы, разбавляя удушающую мглу сладким запахом меда.

Свидетель трехсотой зимы, Дед Всех Отцов лежал в дыму магического костра, в пряном тумане безумных снов наяву. Искры взлетали вверх. Костер-Солнце блуждал во тьме. Как стук сердца — звук бубна: могучие удары, волны, бьющие о скалы, ход крови в венах. Глухой удар, еще один. Дым раздвоенным языком тянулся к черному небу. Дым дрожал покрывалом, за которым — неведомое, бесплотное.

Какие-то тени поднимались на границе света. Их было еле видно — одни лишь фигуры, и те текли водой, изворачивались, меняя облик. То вырастут у них крылья, то рога с петушиными гребнями… Стук копыт. Гул ветра, закружившего дым воронкой. А тени все дрожат, кривляются, пляшут.

Будто иглы воткнулись в Хархута. Он гнал страх, но тот не уходил.

— Мои виденья… Отчего они… За что они?

И тут голос — певучий и мягкий, чистый:

— Ты слаб. Ветер высушил твою кожу. Время сожгло волосы. Разве не знал ты, что смерть приходит ко всем? Она гостья, что захаживает к каждому. Как ко всякому Великому, она пришла к тебе в стране Грёз. Она явила свою тень, дабы знал ты, что вслед за тенью придет и ее хозяйка. Неужели это неизвестно тебе? Не ты ль великий Мудрец? Ты знал… Последняя зима осталась у тебя, Хархут. Ты предупрежден. Разве не для того Смерть явила свою тень, чтобы ты провел последний год достойно, позвал друзей на последний свой пир? Не для того ли, чтоб ты встретил ее, как Герой? Не многим дарована такая честь… Совсем не многим… А ты пустился в бега.

Хархута будто ранила молния. Он уже не шептал, а кричал, срываясь на хрип:

— Но в мышцах моих еще столько сил!

В ответ — тишина.

— Да разве не я мудрее мудрых?! Разве не я побеждал в тех битвах, в которых нельзя победить?!

— Думаешь, ты заслужил бессмертие, старик? Думаешь, ты достоин быть на том Берегу?

И смех, как звон колокольчика, пронесся, затихая вдали.

Розовой полосой на востоке начался новый день. Что принесло это утро? Лишь холод да росу.

Хархут все в той же позе — ноги скрещены, ладони лежат на коленях. Он не заметил утра. В голове его — ночь.

«Что ж… Выходит, нет спасенья. Я могу обмануть лису, самых хитрых врагов, даже свою тень, если этогого захочу, — бормотал Хархут. — Но великих духов, саму Смерть… Нет!!! Не взять меня без боя, пусть попробует, пусть явится. Посмотрим, у кого острее когти, у кого в жилах хватит огня».

«Смерть ищет меня в Степи, в лесах и горах, она ищет меня на Земле. Пусть попробует отыскать меня в студеных водах Реки. Пусть ищет меня на том Берегу», — сказав это, он сорвал с себя плащ и бросил на воду. И вырвав из памяти тайные заклинания, нашел слова, и они сошли с холодных губ: вместо плаща на волнах закачался широкий плот.

Жажда схватки загорелась в крови Хархута, и будет она гореть до последнего удара сердца.

Бурлит Река. Уступами спускаются к воде Берега. Взлетают брызги и пена. Гудят воронки. Из воды вырастают скалы, подобно плавникам огромных рыб. Поток хочет вырваться из Берегов — туда, в бесконечность, где можно течь вечно… Хархут правит своим плотом, не страшась ничего, теперь он знает цель, надо только преодолеть быстроту течения. Хрупкие кости, слабые мышцы — было ли это?

Брызги секут лицо. Брови нахмурены. Весло вросло в руки. Плот несется по бурунам — трещат бревна, но тот Берег остается все так же далеко. Мышцы вздуваются буграми. Глаза устали смотреть.

Опускается вечер. Блестят звезды. Медленно ползет по черному небу луна. Гнать сон от себя! Да разве с этой рекой уснешь?

От ледяной воды покраснели руки. Холод клещами впился в тело. Одежда промокла, сделалась тяжелой, как каменная броня. Но холод — пустяк, если кровь гудит в теле как лава, стекающая с вершин дымящихся гор.

Закатилась Луна, и мир окунулся во тьму. Звезды метались в неспокойной воде, словно испуганные светлячки, сводили с ума, будто внизу открылась пропасть с сотней блестящих глаз.

Из ниоткуда появился валун, огромный, как голова дракона. Но Хархут изловчился, отвел гибель… Поток понес и швырнул плот на Берег, вставший каменным хребтом. Хархут налег на весло, яростно оттолкнулся… Плот завертело так, что перед глазами поплыли круги. Но и здесь он прошел мимо Смерти.

Мышцы Хархута стонали от боли. Кожа задубела. На ладонях вздулись пузыри. Он терпел. Он искал боли, которая помешает ему заснуть. Адской боли, отгоняющей любой сон.

Угольным цветом окрасились облака. Огненным ножом блеснула молния. Град застучал по воде, дробью пошел по скользким бревнам плота. Все скрылось в мутной пелене. Все тяжелее было устоять… И только крепче сжимал зубы Хархут.

Град скоро прекратился, и обрушился ливень, силой своей чуть укротивший бурливость Реки. И Хархуту удалось приблизиться к другому Берегу. Резкими взмахами весла он достиг отвесной стены и оттолкнулся веслом, боясь, что вот сейчас разобьется плот. И тут он понял, что не его весло, а какая-то упругая, как ветер, сила отталкивает плот назад к середине Реки. И странные мысли зароились в голове Хархута, настолько ясные и неожиданные, как будто и не его: «Ты хотел остаться бессмертным, служить людям. Но обида пересилила твое могущество, и жизнь твоя с людьми потеряла смысл, так кому теперь нужно твое бессмертие? Однако твоя неодолимая жажда бессмертия, твоя смелость удивила нас. Делай то, что сейчас велит твое сердце».

И странно затихло все вокруг. Хархут уже не слышал бурления Реки, и его плот успокоился. Слабыми руками Хархут поднял из воды весло, сел, положил его на колени. На ладони появился бронзовый нож.

Напрягая все мышцы, Хархут стал безотчетно вырезать в древе глубокое ложе. Затем он вырвал длинный клок седых волос. Он почему-то вспомнил, как звенела тетива, как бурлила кровь в жилах, когда стрелял он из лука, добывая дичь. Хархут долго и терпеливо плел из своих волос тугую нить. Давно прошло утро. Сквозь облака пробивались солнечные лучи, но Хархут ничего не замечал, занятый своим делом. И когда день приблизился к вечеру, у него в руках были две струны. Он приладил их к ложу. Его пальцы вдруг стали гибкими и послушными. Он провел ладонью по струнам, они задрожали в истоме рвущихся наружу звуков, и опять возник внутренний голос: «Ты держишь в руках свое бессмертие, кобыз, в его струнах твоя душа, она будет петь при каждом прикосновении человеческих пальцев к струнам, и это будет вечно».

Облака зажигались оранжевым светом, замерцала первая звезда — Звезда Пастухов. И Хархут повалился на бревна. Сил не было даже дышать. Сквозь полузакрытые веки он видел, как высоко в небесах летали птицы, как они играли, кружа в последних отсветах уходящего Солнца. Как плыли белые облака — нежные, словно детские щеки. Он видел, как в золотисто-красном свете мерцает пламенный город с бронзовыми воротами. Вспыхнула и погасла радуга. И вдруг тот резкий знакомый крик птицы. Птицы, что водится лишь в глубинах провидческих снов. Глубокое забытье размыло светлое виденье. Глаза Хархута закрылись.

Подступала зима.

Ветер ревел, стонал. Клином летели плицы, удаляясь от холодов. Рычала лиса, прижавшись к земле.

В низких домах хлопотали люди. Они стригли овец, шили одежды. Они учили детей стрелять из лука и ждали зимы; ждали, когда загорятся костры, и жар их сразится с иглами стужи. В их домах были покой и сладкая тишина.

Когда вода стала покрываться тонким льдом, волна вынесла на Берег бездыханное тело. Здесь жили люди тех людей, которые когда-то обрекли старца на одиночество.

— Хархут, — шептали люди. — Хархут…

Перед ними лежал тот, о ком слагали легенды. Тот, перед кем падали на колени великие ханы. О нем помнили те, чьи головы давно побелели, и они передавали эту память своим внукам.

Молча, не смея приблизиться, дивились молодые.

— Смотрите! Смотрите, что он держит в руках!

И чья-то рука взялась за кобыз. Странно легко разжались мертвые пальцы. Человек провел ладонью по струнам точно так же, как провел когда-то рукой Хархут. И струны зазвенели, рождая улыбки на лицах. Были нерешительными эти касания. Но в первый раз в руках людей были не тайные звуки шаманских камланий, а звучала музыка. Чистая музыка ожившей души. Она вошла в жизнь человеческую и осталась навечно — в горе и в радости, под солнцем и в темную непогоду.

Самые большие почести были отданы старцу. Все люди рыли ему могилу голыми руками. И был, говорят, курган над его прахом, огромный, точно гора. И много еще говорили чудесного про ту могилу. Будто, если положить на нее кобыз, то он сам начнет играть.

Уже многое ушло. Курган сравнялся с землей. Исчезла Степь, и люди, что жили в ней, ушли. Забылись имена. И только Река течет, бурлит — днем и ночью, летом и зимой. Она точит Берег, наваливается на него всей своей силой, бьет, крушит, ломает. Но Берег стоит неприступной стеной. И так день за днем, год за годом — целую вечность.