За окном на лимонном дереве сформировались зеленые плоды.

Старик беспрестанно повторял: «Всё говно». У него снова болел живот, и время от времени вырывалось: «Я не могу так жить, зачем мне такая жизнь… Что делать, что делать?»

И вдруг — вспышка, восторг. В газете сообщили, что наши коммандос захватили судно с оружием, сопровождаемое палестинцами. Восемь минут! Без единого выстрела. Все целы, включая палестинцев. В газетах — фото захваченного оружия: ракеты, ракеты крылатые и «катюши», 800 тонн. Перечень всего и выставка. Старик изображает поцелуй, как принято на Востоке, прикладывает палец к губам. Он в восторге, боль забыта. «Это наши ребята!» — восклицает он.

Идем на лестницу, двадцать ступенек. Вверх — вниз. Всего сорок ступеней. Надо это выполнить до обеда. На последней ступеньке говорю: «Ну, молодец». Он отвечает с юмором, показывая знание русского языка: «Красноармеец, комсомолец». И так каждый день — мы вновь и вновь выполняем «комсомольскую» норму.

Он вспоминает: «А ты знаешь, что означает СССР? Мы поняли это в Польше. Это значит, Ничего не было, Нет и Никогда не будет…» В его родне погибло шестьдесят человек, в том числе отец, мать, брат. Остались только двоюродная сестра, которая жила в Париже, и двоюродный брат в Палестине. Шмуэль двадцатилетним попал в концлагерь, был в Освенциме, выжил случайно. «Не хочу вспоминать и говорить об этом» — его ответ на любые вопросы.

Но память не обманешь. Она выплеснулась в скульптуре. Ваять начал, когда ему было уже за шестьдесят. Ходил на курсы. Скульптурные работы стоят на полке, в кладовой, как живые, спрятаны от праздных глаз. Самая лучшая — «Автопортрет». Большая, хорошей лепки, голова, и в складках лица — вечный и мучительный вопрос: «Почему, за что?..» И много фигур, склоненных в молитве или взывающих к Всевышнему. У всех на груди шестиконечная звезда Давида. А вот эта — «Гетто». Два впряженных в повозку человека тянут тяжелую бочку. «Что, ты думаешь, они везут?» — спрашивает старик. «Бочку с водой?» На мой ответ хмыкнул: «Говно они везут».

В 1945 году двадцатичетырехлетним парнем он был уже в Палестине. Стал строителем. А кем еще можно стать в возрождающемся Израиле? Это было военное строительство. Потом он стал руководителем. Беник, сын друга, работал под его началом. Умирая, друг просил Шмуэля: «Не бросай моего сына». И Шмуэль принял его как своего.

Теперь у Беньямина своя семья, дети. Он пришел проведать названного отца. Стеснялся как мальчик, сидел на краю дивана и извинялся передо мной, что нарушил наш режим.

На следующий день мы смотрели альбом снимков. Цветы, цветы… Шмулик снимал их везде. С особенным вниманием и любовью к самым скромным и незаметным, на первый взгляд, но пробивающимся вопреки всему и создающим живой цветущий мир. Вечером мы слушали музыкальный канал. Звучали Моцарт, Шопен… «Фантастика», — повторял старик. «Ты знаешь, сколько было у меня музыкальных записей?.. Две тысячи».

На другой день смотрели альбом с видами Европы. Это были туристические поездки, совершенные Шмуликом с женой. Лондон, Париж, Женева… Особенно поразила Шмулика Голландия. Город, железнодорожный узел, дома — все на возведенных человеком островах, на взятом у моря пространстве… Благоустроенная Европа. Сколько творчества, фантазии вложено в то, чтобы это создать, объединить и представить миру.

Идет третья неделя. Старик признается мне в любви. «У тебя хорошее сердце. Что ты пожелаешь, то и сбывается. Ты сказала: все будет хорошо. И мне уже легче. Очень важно иметь надежду».

Мы снова идем на лестницу. Снова сорок ступенек. Потом манная каша, без соли и без сахара. «Очень вкусно», — благодарит Шмуэль. В двенадцать — прием лекарств. Потом овощной суп. Пунктуальность, как у немцев. Старик свято верит в порядок: будет режим, минута в минуту, значит, все будет хорошо. Возможно, и так.

А погода испортилась. Резко похолодало, ветер, дождь. Включаем все нагреватели, закрываем трисы. Только одно холодное окно в кухне. За ним — продолжающие наливаться лимоны. Ветки гнутся под тяжестью плодов.

После обеда я укладываю старика отдыхать. Скоро мне на смену придет Стелла. С ней он общается на английском, с дочерью, когда она его навещает, — на иврите, со мной — на русском. На польском и немецком, языках молодости и страдания, он не говорит теперь ни с кем.

Он тихо укладывается на подушку, включает маленький транзистор и погружается в любимую музыку. Что происходит в нем под эти звуки? Успокаивается ли его душа?

Холодные капли стекают за окном. Серое небо, ветер. Но лимоны уже готовы, налились желтым цветом, как большие солнечные капли, предвестники тепла и света.

Спустя десять месяцев, в 2002 году, Шмуэль умер. Его знали по фамилии Давидович. Он родился в 1921 году в Каменец-Подольском.

Читаю в окне газетного киоска: нужны продавцы печатной продукции, срочно. Обращаюсь к киоскерше: «Это действительно так?» Прокуренная и не совсем трезвая, она с трудом меня понимает, дает номер телефона. Звоню, там спрашивают о прописке. Отвечаю — мол, скоро будет. Вот когда будет, тогда и приходите. Они еще не спросили о возрасте. Но я предпочитаю являться лично, ибо мой вид немножко обманывает. Но паспорт… Хоть подделывай, честное слово. Подделывали же документы и всякие справки евреи, когда бежали от немцев. Сколько таких историй я наслушалась здесь!

Я и сейчас как на поле боя. Я все равно паду на той — «моей единственной Гражданской», но «комиссары в пыльных шлемах» уж не склонятся надо мной.

Вот бесплатная рекламная газета из почтового ящика. Предложения услуг. Временная регистрация — пожалуйста. Снова еду. Садовая-Самотечная, дом такой-то, второй этаж. В предбаннике сидит плотный мужчина с журналом. Якобы читает. Интересуюсь, на какой срок возможна регистрация. Он спрашивает:

— А где вы хотите?

— Как где? В Москве. А вы где оформляете?

— Где хотите.

Мне становится смешно:

— И в Нью-Йорке можете?

— Пожалуйста, нужно только копию паспорта и две фотографии.

— У меня все при себе. А по какому адресу прописка?

— Вам предложат на выбор.

— А если этого дома нет?

— Вам-то что?

— А как насчет оплаты коммунальных услуг?

— Вам платить не надо.

Сижу в очереди к паспортистке. Тем временем к мужчине подходят клиенты. Он открывает свой журнал, в котором оказывается пачка удостоверений, и выдает листки с регистрацией и даже медицинские книжки, которые требуют для работы в торговле.

Подошла очередь. Захожу. Там опять молодые изящные девицы. Новое только в глазах, озаренных интересом к хрустящим дензнакам, бесконечно переходящим из рук в руки, совсем по-свойски.

— На сколько хотите: три месяца, полгода, год? На год — подороже.

Плачу пятьсот, это по-Божески, на год. Спрашиваю:

— Когда прийти?

— Завтра.

Назавтра я получаю регистрацию со всеми официальными подписями, с гербовой печатью. Теперь у меня есть «свой» адрес: улица Печерская, дом, корпус…, кв… И вдруг во мне что-то перевернулось: я почувствовала себя в Москве своим человеком, «в законе». Господи! Много ли нам надо, советско-гоголевскими порядками вымуштрованным — «без бумажки ты букашка». Да за этакое удовольствие не жалко и больше заплатить. Какая же, однако, благороднейшая организация!

Сейчас я буду вести себя смелее. Снова загорелась торговать в киоске. Вот и объявление: обеспечиваем жильем. Это для меня. Сына стесняю. Навещать одно, а жить в маленькой квартирке — уж очень ему некомфортно.

Разговорилась с продавщицей. Пенсионерка, приезжая, дали место в общежитии.

— Ну и как? Сколько человек в комнате?

— Нормально. По трое-четверо, есть кухня, можно что-то приготовить. Все такие же. Приходим только сполоснуться и спать. В семь утра — на работу. Рабочий день от восьми до восьми.

— А вещи?

— Одежду оставляем, а деньги — нет.

Меня устраивает все. Еду в контору. Там менеджер по кадрам (под Мирей Матье, только дороже) просит заполнить анкету. Выяснив, кто я, проявляет легкое любопытство. Понимаю, что учится, наверное, нужна курсовая… Направляет к начальнику. Я-то думала — все. А она только звено. Начальник, в возрасте моего сына, удивляется: «С вашим образованием можно что-нибудь поинтереснее найти». Объясняю, что мне нужно жилье и что зарплата в 12—15 тысяч меня устроит.

— Что вы! Поначалу будет меньше в два раза. Да и направим мы вас в отдаленный киоск, где покупателей мало. Первая зарплата только через месяц. К тому же, надо пройти стажировку в течение недели с опытным продавцом. Это без оплаты. Согласны?

— Согласна.

— Вот вам направление, адрес киоска.

Еду. Это оказалась та самая Валя, с которой я уже знакома.

Валентина приехала полгода назад из-под Саратова. Характер бойкий, отважный. Двое взрослых сыновей. Дом с хозяйством. Оставила больного мужа.

— Сыновья пьют?

— Пьют, конечно. Но не очень много. Только когда с вахты приезжают, пьют с бригадой. Потом снова уезжают на работу.

— А как же мужа больного оставила?

— Муж был военным, много пил, сам себя довел. Сейчас лежит почти без сознания, я уже все равно ничего изменить не могу. А тут хоть заработаю что-то.

— У мужа, наверное, инсульт? К врачам обращались? Сколько лет ему?

— Ему 62. Да какие у нас врачи? Мы — в деревне, даже и не думали.

Время от времени подходят покупатели. Берут автомобильные журналы, с объявлениями о знакомствах, кроссвордами. Самый ходовой товар — талоны на транспорт: в киоске они стоят по 17 рублей, а у водителя — по 25.

Ну вот и закрываемся. Договариваюсь, что приду рано утром принимать товар.

Утром приезжаю к закрытым ставням. Стучу. У Вали умер муж. Она спешно собирается ехать.

— Давай твою бумагу, я тебе все подпишу.

Я обнимаю ее, она уже стала для меня как родная. В моих руках ее автограф «К работе готова» (это про меня). И подпись. Мы расстаемся.

Мне нужно встретиться с адвокатом. Это сын нашего израильского приятеля. Около пяти лет назад он защищал диссертацию в Краснодаре. Работая над ней, заинтересовался моей книгой по правовой этике, использовал ее.

По телефону был очень любезен, условились о свидании на Преображенке. Жду у аптеки. Проходит 15, 20 минут, понимаю, что в городе пробки, может задержаться. Наконец звонок.

— Извините, я был на процессе, сейчас еду.

Это он из суда. Что ж, заинтересована в нем я. Добраться до него было непросто. Телефон, которым располагал его отец, оказался со старой квартиры, покинутой адвокатом четыре года назад. Отца не известили. Нашла по мобильному (надо было еще сувенир от папаши передать). Отцы и дети — вечное непонимание. А там, где понимание, не лучше. Не повторять же сыновьям своих отцов.

Неожиданно встреча оказалась удачной. Вместе с консультацией по квартире получила совет поискать работу в вузе. У них на кафедре московского института работают, мол, почти до 80 лет.

Почему-то меня это вдохновило. На следующий день отправилась в Социальный университет.

Что за университет такой?

Главная площадка — бывший Институт марксизма-ленинизма на улице Вильгельма Пика. Монументальные здания с высокими колоннами, тяжелыми дверями и паркетными полами. На огромную территорию с парком вход только через блок-пост. Так и пахнуло знакомой стариной, почудилось, что эти охранники еще с той поры, боятся потерять привилегированное место.

Говорят, есть чувство намоленных мест. Здесь как будто все «намолено» с обратным знаком. Но по моде посреди двора возвели часовню. Да и она — парадная, закрытая, запросто и не зайдешь.

А внутри! Немереное количество юных секретарш с обнаженными торсами снует туда-сюда по бесконечным кабинетам. Студентов почти нет ни в корпусах, ни около.

В «кадрах» попросили документы. Пожалуйста! Где снять ксерокопию? Негде. Вот отдельное здание электронной библиотеки, но и там нет. Это Москва, а не наша заштатная Хайфа, где на любом углу можешь бросить монетку в автомат и скопировать что угодно.

Выхожу за блок-пост. Рядом комплекс гостиниц «Турист», через три корпуса, в четвертом оказался ксерокс у администраторши. Тихо ее упрашиваю, даю сто рублей и получаю вожделенные пять страниц.

Меня направляют в другой конец города — на Лосиноостровскую. Там, на такой же огромной территории, психолого-социальный факультет с деканом, профессором. Разговор удачен. Предложил тут же почасовую нагрузку (ибо штат заполнен).

— Может быть, Вам в нашу академию при университете? Там занимаются как раз интересующими вас проблемами. Я позвоню.

— Спасибо, я подъеду.

Академик принял с улыбкой:

— Что вы готовы предложить?

Рассказываю, оставляю те самые скопированные документы. Еще и книги свои.

На следующий день мне предлагают должность руководителя группы инновационных исследований. Зарплата — 18 тысяч рублей.

— Правда, с декабря у нас пересмотр ставок.

Задумываюсь. Этой суммы не хватит на съем даже одной комнаты в коммуналке. Мой муж и сын решительно против. А чем хуже в киоске? Там хоть койка обеспечена.

Через день я с извинениями отказываюсь. Забираю свои книги, а бумаги рассеянный академик умудрился не найти. Кстати, тут крутились какие-то тетеньки из провинции, интересовались его публикациями. Нет их. И в Интернете нет.

Справедливости ради договорились о международном контакте. Они хотят на море. У них богатый спонсор. Если оплатит, мы тут с удовольствием… Я лично устрою им лучшие отели и экскурсии. Ну и доклады — само собой, нашего брата ученых здесь навалом.

Иду на автобусную остановку. Снова череда киосков. Надписи: «Напитки и сигареты — муляжи»; «Срочно требуются продавцы». А вот продаются удостоверения водителя. Настоящие, с фотографией В. Путина и указанием его места работы, с фотографией Филиппа Киркорова и проч. — выбор огромный, цена десять рублей. Можешь косить под кого угодно.

Жизнь продолжается, Москва трудится.