Последний раз я видел Клюкина в узком и тесном, будто пенал, магазинчике, притулившемся на углу улиц Республики и Первомайской в Тюмени. Магазинчик был старой, еще дореволюционной кладки. От его лепнины, украшавшей стены и потолки, от гроздьев крупного, как картечь, винограда, от гипсовых кувшинов и пружинисто выгнувших тела рыбин веяло духом купеческих времен. Позднее по городу пополз слух, что фундамент строения подтачивают грунтовые воды. Торговую точку снесли…

В магазинчике царила неизменная теснота. Клюкин вынырнул из беспрестанно текущей вдоль прилавка очереди. Он крайне редко появлялся в цивильном наряде и на сей раз был одет неряшливо — походил на рабочего, связанного с цементным раствором. В его руке болталась длинная, не очень-то обремененная продуктами авоська. Увидев меня, Клюкин слегка замедлил ход и, диковато поводив глазами по сторонам, почти выдохнул:

— Нам нельзя останавливаться. За мной следят!..

Выходка Клюкина меня ничуть не удивила. Он вообще был странным, этот Клюкин. Иногда мне казалось, что скульптор живет в им самим созданном мире — в мире, где иной король, иные подданные и иные правила игры. У творческих работников подобные «вывихоны» не редкость. Разжигая внимание к себе, они разжигают внимание и к своему творчеству.

Однако неожиданная, подернутая завесой тайны, а главное, стойкого умолчания гибель Клюкина заставила меня кое-что переосмыслить…

Это далеко не маленькое для тогдашней Тюмени событие, кажется, стряслось только вчера. А на самом-то деле с той поры просвистели годы и годы. Тогда в издательстве «Известия» вышел увесистый набор открыток, посвященных «краю большой нефти», то бишь Тюменскому краю. Сказав, что это событие было далеко не маленьким, я ничуть не оговорился. В ту пору тюменцы хоть и были избалованы прессой, но еще не настолько, чтобы не заметить выхода в свет первого об их крае открыточного набора. Весть об этом сразу же разнесли все газеты.

Однако была во всей этой истории многими не замеченная странность. На одной из открыток был изображен памятник легендарному разведчику Николаю Кузнецову. Изображен на фоне здания бывшего сельхозтехникума, в стенах которого когда-то учился Кузнецов, и, кстати, уже тогда он владел не только немецким, но и эсперанто.

А странность была вот в чем. На обратной стороне открытки не значилось фамилии создателя памятника. Подобные «упущения», видимо, случались часто, иначе бы Алексей Клюкин однажды в сердцах не обронил: «В Тюмени никто не знает, что памятник Кузнецову — творение моих рук». Впрочем, он являлся и автором еще одного, выполненного уже в полный рост памятника тому же Кузнецову, который воздвигли на родине героя — в соседней Талице.

Следует заметить, что Клюкин питал любовь к разведчикам. И была она для его возраста не совсем здоровой, почти мальчишеской. А Кузнецова он прямо-таки боготворил. И еще искренне верил, что официальная версия гибели разведчика от рук бандеровцев — всего лишь сотворенная не кем-то, а самими чекистами легенда. Как-никак, а трагедия, происшедшая на Волыни, имела (и до сих пор имеет) несколько версий. Что значит одно утверждение, что личность погибшего якобы удалось установить лишь по… кисти руки!

На самом же деле, как уверял меня скульптор, Кузнецов не погиб — он влился в поток отступающих немцев и затерялся где-то в Берлине. Потом для продолжения своей работы был переправлен в… США. На чем основывался Клюкин, бог знает. Но болтал он обо всем этом неосмотрительно часто. И особенно когда был «подшофе».

Не помню, когда это было, но однажды один из главных чекистов страны (кажется, Чебриков) обронил царапнувшую мою душу фразу: «Существуют такие секреты, которые не будут преданы огласке никогда». Возможно, один из таких секретов — от начала и до конца туманная, крайне запутанная история жизни Николая Кузнецова. Дважды изгнанный из комсомола, судимый, он вдруг становится оперуполномоченным контрразведки. Странно, но еще до войны бывший лесоустроитель (клички Пух, Грачев, Колонист и так далее) встречается с шефом немецкой разведки Шелленбергом, и не где-то, а в самом Берлине. Странно то, что человек этот говорил на шести диалектах немецкого языка. Знал, кстати, еще и испанский.

А потом — убийство генерала Геля, Кнутта, похищение Даргеля и командующего войсками карателей фон Ильгена, убийство прямо в зале суда обер-фюрера СС Функе… Перечень этот можно продолжить…

Думается мне, любовь Клюкина к бойцам «незримого фронта» объяснялась еще и тем, что он сам имел какое-то отношение к разведке. Во всяком случае, я видел хранящийся у него уже изрядно потасканный и похожий на тряпицу документ. Судя по нему, Клюкин принимал участие в какой-то десантной операции и спас то ли чешского, то ли польского офицера, за что его наградили именным оружием. Об этом эпизоде из своей жизни Клюкин рассказывал скомканно, скоротечно и опять-таки окружал его ореолом таинственности.

Привязанность ко мне скульптора несла в себе корыстную цель. В то время словно бы из небытия всплыл ранее безвестный Рихард Зорге. Появились первые, крайне поверхностные публикации о разведчике. Диктор областного телевидения Геральда Мегеря побывала в Японии и встретилась там с гражданской женой разведчика Исии Хонакой, о чем я коротко — больше разбежаться не дали — сообщил в газете.

Клюкин вдруг загорелся создать скульптурный портрет Зорге. Ему нужен был лишь «прототип разведчика». Как раз во мне он и узрел нечто схожее с этим человеком. Хотя для меня это не являлось каким-то открытием. В юности я на самом деле сильно смахивал на Зорге. О том же самом мне иной раз напоминали и знакомые, и родные.

Но то, что произошло потом, меня и подивило, и опять-таки насторожило.

Сегодня я уже знаю: в былой, до хруста в костях любившей нас всех отчизне существовала далеко не одна цензура. Все произведения, касающиеся, в частности, разведки, процеживали тщательно отлаженные фильтры КГБ. И чтобы приступить к работе над портретом того же Зорге, надо было сначала получить «добро» этой всесильной организации. Какие взаимоотношения с ней были у Клюкина, можно лишь строить догадки. Но однажды он появился там и, по его рассказу, у него состоялся с цензором короткий разговор.

— Я нашел подходящую натуру для работы над портретом Зорге, — сказал ему Клюкин.

— Галязимова, что ли? — даже не моргнув глазом, спросил цензор. Цепкие все же были глаза у этих людей. В поле их зрения находился любой и каждый.

Разрешение, видимо, было получено, ибо вскоре Клюкин затащил меня в свою мастерскую, в которой он когда-то «лепил» Кузнецова. Находилась она в холодном, как склеп, подвале жилого дома, стоявшего возле знаменитой водонапорной башни, стены которой нынче используют для тренировок ловкие, как сиамские кошки, скалолазы.

Спуск в мастерскую был почти отвесным. На двери болтался увесистый замок, имелся и еще один — внутренний. Клюкин долго гремел связкой ключей. Потом ворчал, осматривая углы мастерской, проверяя, не успели ли ему поставить «жучок». Какая-то безотвязная тень тревоги постоянно следовала за этим человеком.

В мастерской царил творческий бедлам. На шершавых, лишенных штукатурки стенах скалились тотемные маски. С деревянных полок тянулись словно бы от боли скрюченные руки и пальцы лесных уродцев-кореньев. Здесь же высились аляповатые амфоры, грудились еще сырые фигурки людей. На массивной, белой от алебастра табуретке покоился гипсовый бюст все того же Николая Кузнецова.

Но что особенно остро врезалось в память, так это загнанный куда-то в угол скульптурный портрет мансийского поэта Ювана Шесталова. То было, уверяю вас, настоящее произведение искусства. Именно таким я знал Ювана, сына тайги, — беспокойным, вечно буйствующим, с разлетевшимися прядями угольно-черных волос. Он словно бы выломился из таежного бурелома, этот шаман, провидец, намереваясь поведать миру о судьбе своего маленького народа.

Человеком я был неусидчивым, позировать подолгу не мог. Клюкин, понимая это, хватал лист бумаги — начинал делать карандашные наброски. Тогда же он подарил мне карандашный рисунок своего любимого героя.

Все творческие потуги скульптора вылились, скорее всего, в маску, которая выпирала из глиняной плашки. Ничего похожего на свое лицо я в той лепнине не узрел. Да и окончательного варианта работы так и не увидел.

Не помню, когда это случилось, но как-то до меня докатился слух, что мертвого Клюкина нашли в каком-то овраге. Так как никаких документов при нем не было, то приняли его за бомжа. Тело скульптора якобы долго находилось в морге. Так рассказывали…

Но было у этой истории и правдивое продолжение. В одну из ночей мастерская Клюкина была подвергнута варварскому разгрому. Все, что там находилось, чьи-то руки превратили в груду жалких осколков. И след человека замели.