Первые осенние холода пришли нежданно. Только что стояло ровное, мягкое, золотистое тепло «бабьего лета» — последнего напоминания о минувшем знойном августе, сумевшего даже как-то субботним днем дозреть до самой настоящей жары, — и вот уже сырой ветер яростно обрывает остатки листьев с понурых деревьев, а по утрам лужи подравнивает изящная кромочка тончайшего льда.

Триша спрятала тонкий летний плащик в занимающий полкоридора огромный старинный гардероб. Подумав, отправила в его темные недра и аккуратно уложенные в обувную коробку белые босоножки. На свет Божий появились старенькие туфли — удобные, не обижающие ногу, но со сбитыми каблуками и потрескавшейся по складочкам кожей, а также болоньевая куртка на тонкой подкладке, не слишком теплая, но зато достаточно свободная, чтобы надеть под нее теплый свитер или кофту. На этом демисезонная экипировка была исчерпана, и гардероб был не без труда (рассохшаяся дверца давно перекосилась и занимала положенное ей место только после целого ряда весьма непростых манипуляций) закрыт. До следующих стадий погодного похолодания.

— Триша! — голос бабушки звучал слабо и надтреснуто. — Три-и-иша, ты где? У меня очки упали, Триша...

В комнате пахло лекарствами и старостью. Вечно полузадернутые тяжелые шторы, батарея пузырьков и коробочек на стуле около низкого скрипучего диванчика. Вытоптанный до полной неопределяемости узора коврик на полу. На нем и лежали упавшие очки.

— Спасибо, внуча. Я бы, конечно, сама, да что-то у меня сегодня спина совсем... Накапай-ка мне этих, как их... ну, ты знаешь сама. Тридцать капелек, как всегда.

Триша накапала в крохотную рюмочку лекарство и подала бабушке вместе с кулечком дешевых конфет: бабушка неизменно заедала «подушечками» все прописанные ей снадобья. Она уже повернулась, чтобы выйти из комнаты, но старушка остановила ее.

— Триша, ты не забыла, сегодня четверг (бабушка говорила «четьверь»). Не забыла, нет?

По четвергам Триша прибиралась в бабушкиной комнате. Пользуясь случаем, бабушка разговаривала с ней «о жизни», пытаясь что-нибудь выведать у неразговорчивой внучки и поучить ее уму-разуму.

— Да помню я, помню. Попозже. Вечером. У меня тут еще дела...

Никаких особых дел у Триши не было, но уборкой заниматься сейчас ей не хотелось категорически. А главное, не было ни малейшего желания слушать бабушкины нравоучения.

— Я потом, ба. Вот только освобожусь... Ага?

Она быстро выскочила из комнаты и плотно прикрыла за собой дверь.

Тришина комнатка была почти вдвое меньше бабушкиной. В ней и помещались только, что ее раскладушка, письменный стол, низенький книжный шкаф, на который сверху в виде антресолей были пристроены одна на другой еще две книжные полки, да еще кресло и стул.

Раскладушка была, по-видимому, еще ровесницей бабушки. Для поддержания ее в горизонтальном положении пришлось сочинить дополнительные подпорки в виде неизвестно как оказавшейся на восьмом этаже городского дома массивной деревянной чурки (обнаружилась на балконе; судя по всему, на ней когда-то разделывали мясо), а также стопки томов Большой Советской Энциклопедии. Чтобы не чувствовать себя преступницей, страстно любящая книги Триша вложила Большую Советскую в черные полиэтиленовые пакеты, но тонкая пленка местами прорвалась, и запылившиеся корешки обиженно выглядывали в образовавшиеся дыры.

Кресло тоже было из категории «не выбрасывай — для дачи сгодится». Сгодилось и для квартиры...

Сгорая от стыда, Триша ночью тащила его со двора, куда было оно выставлено соседями, разжившимися новой мебелью. Выброшено было сразу два кресла — немилосердно продавленных, с протертой обивкой, оторванными подлокотниками. В тот вечер немилосердно поливал дождь, под его струями народ пробегал по улице, не поднимая головы, поэтому только одно кресло кто-то успел утащить. Кажется, это были мальчишки, вечно оборудующие дурацкие «штабы» в подвалах и прочих уютных уголках. А Триша, дождавшись темноты, без зонтика, чтобы не занимать руки, выскочила во двор, к мусорке, и тащила потом насквозь промокшее, остро пахнущее кошками кресло к себе на восьмой этаж (лифт, как всегда, не работал), обмирая от ужаса при мысли о том, что на лестничной клетке столкнется с бывшими хозяевами этой пахучей рухляди. Но никого она не встретила, а из-за соседской двери раздавалась громкая музыка и еще более громкие голоса: обмывали новый гарнитур. Так в Тришиной комнате появилась «мягкая мебель». Бабушке Триша соврала, что кресло отдала переехавшая в другой район подруга.

Кресло было, конечно, тщательнейшим образом вычищено, высушено и накрыто специально сшитой из старых тряпок накидкой. Ничего получилось, даже оригинально. И бабушка похвалила — симпатично, мол, уютно. Это когда еще бабушка к ней в комнату заходила. Сейчас ей такое путешествие уже не по силам. Кое-как, опираясь на толкаемый перед собой стул, бабушка может доползти до туалета и обратно, на большее она уже не отваживается. Похоже, что скоро и это станет ей не по силам. Триша и думать боится о такой перспективе. Но куда деваться? Никого у них нет на белом свете, кроме друг друга.

Бабушка, собственно, и не родная ей, а папина мачеха. Пасынка она не растила, потому что дед Василий, папин отец, женился на ней, когда сыну было уже двадцать лет, и жил он уже отдельно, с ее, Тришиной, мамой, Татьяной. В тот же год, когда родилась Триша, дед Василий умер после обширного инфаркта, и баба Клава осталась одна. Детей у нее не было. Дед Василий был ее первым и единственным мужем.

Когда Трише было семнадцать лет, погибла мама. Погибла нелепо, страшно: поздним вечером провалилась в открытый канализационный люк. Виновных, по обыкновению, не нашли, — несчастный случай, и все. Под ноги надо смотреть.

Отец Триши, Алексей Васильевич, буквально сразу после похорон, как это часто случается в подобных ситуациях, запил. Запил тяжело, по-черному, продав из дома почти всю мебель, одежду, книги. В отчаянии Триша как-то прибежала к полузнакомой бабе Клаве, с которой виделась лишь пару раз: они с отцом приезжали к ней за какими-то документами. Отец мачеху не жаловал, относился к ней сухо, официально, с явным недоброжелательством. После смерти деда Василия отношения практически прервались, так что даже о маминой смерти та узнала от посторонних людей. На похоронах баба Клава появилась, но держалась тихо и как-то в стороне, как знакомый, но не родной человек. Триша даже и не заметила ее там, на похоронах. Впрочем, она тогда почти ничего вокруг не видела и уж совсем плохо понимала, что вокруг происходит: напуганная ее отчаянными рыданиями, одна из маминых подруг уговорила девочку выпить какие-то «успокаивающие» таблетки, после которых Триша воспринимала все, как в тумане.

Когда во время одного из запоев отец поздно вечером ввалился в квартиру в компании трех незнакомых мужиков и двух расхристанных теток неопределенного возраста, но вполне определенного предназначения, Триша пешком (не было денег на автобус) прибежала по ночному городу к бабе Клаве, чудом найдя дом, в котором была всего дважды в жизни. Бабушка впустила, выслушала... и оставила у себя.

Триша успела еще пару раз съездить домой, забрать свою одежку и оставшиеся книги, когда выяснилось, что отец женился. Супруга была младше Тришиного отца на восемнадцать лет, характера оказалась энергичного и решительного. В первый же год семейной жизни Алексей Федорович как-то словно уменьшился в размере: усох, притих. Выпивку не бросил, но пил тихо, на стороне, домой возвращался вовремя, сразу после работы (устроился где-то слесарить, потеряв хорошую работу в автомастерской), и всегда «подшофе». В итоге обнаружилось серьезное заболевание печени, чуть ли не цирроз. После больницы отец некоторое время не пил, пытался даже встречаться с дочерью, но Триша общения с отцом избегала, а молодую мачеху и вовсе видеть не хотела. Впрочем, ту такое положение дел очень даже устраивало.

Долго отец не продержался, снова запил, и было это уже в последний раз. Попав вскорости на больничную койку, домой он уже не вернулся. Супруга без особой скорби проводила его в последний путь и осталась владеть квартирой, из которой Триша давно уже выписалась, так как баба Клава прописала ее к себе.

Так и остались они одни-одинешеньки на белом свете. У Триши родня, скорее всего, была, но какая-то дальняя-предальняя, с которой и связи-то никакой не было, а баба Клава и вовсе была детдомовской, подкидышем.

Жили скромно, а если назвать честно, то и просто бедно. Бабушкина пенсия да внучкина зарплата. Работала Триша приемщицей в Доме быта. Работа нехитрая, но и не денежная. А куда пойдешь без образования? Триша сгоряча было пыталась поступить в политехнический, но не добрала баллов, а тут этот ужас с мамой... Когда отец начал пить, устроилась сюда, думала — временно, ненадолго, а жизнь распорядилась иначе. Четвертый год сидит Триша в приемщицах, выписывает квитанции да книжки читает, благо, библиотека на той же улице находится, совсем недалеко.

И еще — через две ночи на третью устроилась Триша вахтерить в какой-то не очень понятного назначения маленькой фирме. Вся ее работа — сидеть с восьми вечера до восьми утра на диванчике в узком коридоре. В коридор выходят двери трех кабинетов, все они заперты. На двух дверях никаких опознавательных знаков нет, зато на дальней висит табличка: «Зам. по ЛТМ и ДЧ Балабаев И. О.». Четкими черными буквами по желтому фону. Яркая такая табличка, даже нарядная. Четвертая выходящая в коридор дверь оклеена пленкой под дерево, обтрепанной по краям и возле ручки, и прячет за собой крохотную одноместную кабинку самого прозаического предназначения и раковину, в которую бесконечно капает холодная вода из простуженно хлюпающего крана.

В восемь вечера Трише выдается сотовый телефон. В случае, если кто бы то ни было начнет ломиться в запертую изнутри на могучий засов дверь, или еще какая ситуация образуется, ей надо нажать на кнопочку, телефон сам наберет какой-то номер, и Триша все доложит и будет сидеть и ждать. Такова ее должностная инструкция. Чего ждать — непонятно; наверное того, как Кто-то, приехавший по ее звонку, в свою очередь начнет ломиться в ту же дверь, потому что как же еще попасть внутрь?

Но, слава Богу, «ситуаций» у Триши пока не возникало, так что она честно спала раз в три ночи на кожаном диванчике, гораздо более удобном, чем ее древняя раскладушка, и получала за это небольшой финансовый довесок к бюджету. Утром на смену Трише, постучав в дверь условленным стуком, появлялась некая Валентина Прокопьевна, средних лет и представительного вида дама, которая каждый раз стояла в коридоре, позвякивая связкой ключей, пока Триша собирала свои вещички. Ни разу она не отперла дверей в ее присутствии. Впрочем, особым любопытством Триша и не отличалась. Работа ее устраивала: необременительная и даже удобная. И почитать можно, и выспаться, да еще и деньги получить. Чем плохо?

— Триша! Три-и-ша!

Пришлось отложить книжку и отправиться на бабушкин зов.

— Что случилось, баба Клава, опять очки?

— Посиди со мной, внуча, хоть полчасика посиди...

Триша хотела было снова сослаться на какие-то дела, но совести не хватило. Вернее, как раз-таки хватило, чтобы не позволить отказать старушке.

— Ладно, ба, посижу. Тебе что, нехорошо? Сердце?

— Да, давит что-то... Да нет, ничего, отдышусь, ты только рядом побудь, не уходи.

— Ну давай я уж тогда убираться у тебя начну.

Ведро, тряпка, веник, совок.

— Бабуль, укройся, я форточку открою.

Пока вытирала пыль, пришлось выслушать очередную порцию нравоучений. Бабушка, наверное, обдумывает эти темы бессонными ночами, а потом торопливо, пока внучка занимается уборкой, выдает на-гора то, что считает нужным на этот раз.

Сегодня Триша должна, оказывается, услышать рассуждения о женской гордости. Сейчас кругом творится полное неприличие, считает бабушка, неприличие и непристойность. В общем, сплошное «не». Вот и по радио нынче что-то такое рассказывали... Ужас, ужас, Триша!.. И это девушки, будущие жены и матери!.. И какие это могут быть жены и уж тем более — матери!.. А вот в наши времена, внуча...

Триша слушала невнимательно, вяло поддакивала или неопределенно мычала, когда отмалчиваться становилось уж вовсе невозможно. Пол в комнате приходилось мыть руками: швабры бабушка не признавала. Что это за дурацкая рогулина, Триша, разве же ею обмоешь аккуратно вокруг мебельных ножек? протрешь плинтус? соберешь мусор? Это казенные коридоры можно так мыть — шлеп-шлеп, а не свой дом, запомни, Триша! Приходилось ползать на коленках, доставая самые дальние углы под неусыпным контролем бабы Клавы.

Но сегодня бабушка почти не следила за действиями внучки, лежала на спине, кажется, даже прикрыв глаза. Видимо, действительно неважно себя чувствовала, но все равно торопилась высказать Трише все, что считала нужным. Вопреки обыкновению, она сегодня даже не пыталась девушку о чем-нибудь спрашивать, а все говорила и говорила сама.

Триша впервые в жизни услышала сегодня о том, как дед Василий ухаживал когда-то за бабой Клавой. Никаких вольностей, Боже сохрани! Только прогулки «под ручку», и никаких там поцелуев в подворотнях. Триша между прочим поинтересовалось, сколько же лет было ухажеру. В смысле, жениху. Жениху было сорок четыре, как, собственно, и невесте. Триша понимающе покивала: молодцы мол, удерживались от соблазна. Очень хотелось процитировать что-нибудь вроде «молодая была немолода» и так далее. Но обижать старушку она вовсе не собиралась. Промолчала.

Порядок был наведен по полной программе, а бабушка еще не выговорилась. Триша выставила ведро с грязной водой в коридор, подошла к бабушкиному диванчику:

— Ну я все, ба. Ты как, ничего? Капельки не дать?

Капельки востребованы не были, но Трише пришлось минут на десять присесть на край диванчика и еще согласно покивать: да, мол, не те сейчас времена и не та сейчас молодежь. Но лично она — конечно же! — тоже не та. Вернее, как раз еще та. То есть, не то, чтобы «еще та», а «та» в том смысле, что с теми самыми высокоморальными принципами, что так ценимы бабой Клавой.

— Бабуль, я пойду, прилягу... Что-то устала после суток, а завтра с утра. Ладно? Пару часиков... А потом займусь ужином. И винегретик... Ты же просила? Я у тети Вероники пару соленых огурчиков стрельнула.

Бабушка и сама уже подустала, согласно кивнула головой. Триша подхватила ведро, тихонько прикрыла за собой дверь. Теперь они обе могут поспать. А после ужина Триша сможет допоздна почитать.

...Очередное дежурство в компании с табличкой загадочного Балабаева И. О. подходило к концу.

Триша заранее собрала в полиэтиленовый пакет свое хозяйство, что каждый раз приносила с собой: пеструю старенькую наволочку, в которую засовывала страшноватую ватную подушку, прячущуюся днем за диваном, очередную библиотечную книгу, пакет с нехитрым ночным пайком — ночью почему-то всегда хотелось есть, и маленький, на одну кружку, термосок.

В положенный срок появилась обязательная Валентина Прокопьевна, приняла эстафетную палочку — сотовый телефон, забрякала ключами. Триша попрощалась, подхватила пакет и вышла на улицу.

Тут же ей пришлось спешно повернуться спиной к накинувшемуся на ее щуплую фигурку порыву осеннего ветра. Оказалось, за ночь в город нахлынул поток холодного воздуха, притащившего с собой низко ползущие, набрякшие стылой влагой тучи и скинувшего попутно с деревьев изрядную часть отжившей свое листвы.

Триша подняла тощий воротник своей курточки, сжалась, спрятала голову в плечи, сунула руки поглубже в карманы и припустила к трамвайной остановке.

Ждать пришлось недолго. Раздрызганный, немилосердно лязгающий на рельсовых стыках вагон откатил в сторону тяжелую дверь, и Триша в компании еще двух старушек, одинаково закутанных в пуховые платки, поднялась в салон.

Она тут же села к окну, пристроив сумку на плотно сжатых коленках и сунув кисти рук под мышки. Через пару остановок стало потеплее, она угрелась на своем жестком деревянном сидении и немного расслабилась. Вагон понемногу заполнялся, и вот уже заняты оказались все сидячие места, и рядом с Тришей, сопя, пристроился какой-то одышливый толстяк в драповом пальто, но вскоре трамвай миновал рыночную площадь, и народ в большинстве своем высыпался из дверей — кто в торговые ряды, кто пересаживаться на другие маршруты, и толстяк перебазировался на освободившуюся впереди лавочку, заняв сразу оба места: тесно ему показалось даже рядом с такой эфемерной соседкой.

Трамвай с лязгом повернул на Черкасовскую, следующая остановка была «Переулок Клименко», и Триша засобиралась на выход. Оступившись, она неловко взмахнула пакетом — и он звонко грохнул о спинку сидения. Девушка ахнула: термос! С замирающим сердцем она вынула драгоценный сосуд и потрясла им: так и есть... бренчит. С досадой толкнула его обратно в сумку и, не сдержавшись, вслух выдохнула:

— Ну вот ведь зараза!..

И тут же устыдилась, торопливо оглянулась по сторонам — не слышал ли кто. Но обращать внимание на нее было некому. Попытался было повернуть голову толстяк, да не под силу ему оказалось такое движение, только кашлянул натужно да принял исходную позицию.

И еще, как оказалось, заметил случившееся средних лет мужчина, тоже готовящийся к выходу на «Клименко», — повернулся, глянул на огорченную Тришу, звякнувшую убитой колбой, сочувственно покачал головой и, кажется, даже что-то пробормотал себе под нос. Но этого Триша не услышала, а только мельком глянула на него, улыбнулась даже виновато, как бы извиняясь за «заразу», и скользнула мимо в открывшийся проем выхода.

Ветер обрадованно налетел сразу же, сыпанул по ногам каким-то остановочным мусором — брошенными билетиками, шелухой семечек… Триша снова вздернула воротник, ужалась в рукава и прибавила шагу.

Идти пришлось против ветра, он надсадно свистел в ушах, и Трише пришлось прижать их ладонями, чтоб не мерзли. Сумка сползла к локтю, задрав рукав, и она на ходу принялась поправлять его, когда услышала:

— Девушка, извините, пожалуйста... Можно вас на минуточку?..

Триша оглянулась — тот самый пассажир.

— Извините, вы не подскажете мне...

Она остановилась, глянула вопросительно.

— Понимаете, я не очень ориентируюсь в этом районе... Мне нужно... секундочку... Молодогвардейская... Молодогвардейская...

Он глянул в бумажку — кажется, визитку, которую сжимал рукой в черной перчатке.

— Молодогвардейская, двадцать семь.

— За магазином через перекресток — и налево, там и будет Бело... ой, извините, это у нас ее так называют... Молодогвардейская там и будет. Нечетная сторона, по-моему, ближняя... Ну найдете там!

Она махнула рукой в нужном направлении, поежилась, передернула плечами. Дальше пошли рядом — пока им было по пути.

— Ну в общем, вам налево, — повторила она, когда они дошли до перекрестка. — А я здесь дворами пару минут — и дома...

И тут же смутилась, что сообщила незнакомому человеку эту абсолютно не нужную ему подробность.

Тот посмотрел внимательно, заметив это ее смущение, произнес совершенно серьезно:

— Что ж, вам можно только позавидовать — через пару минут в тепле.

После этой фразы молча уходить было как-то неудобно, и Триша заметила, улыбнувшись:

— Так и вы скоро... Вот уже она, Молодогвардейская-то! Найдете свой двадцать седьмой, и тоже погреетесь!

— Да нет, — возразил он все так же абсолютно серьезно, словно обсуждая с ней важную проблему, — найти-то найду, конечно... Но вот тепла мне там ожидать явно не приходится. Знаете, бывает так... что уж лучше на улице...

И он даже рукой, в которой все еще была зажата визитка, обвел вокруг, мол, вот такая как раз улица-то и лучше. Что ответить на это, Триша совершенно не знала, поэтому просто неопределенно пожала плечами. Он, видимо, истолковал этот жест по-своему:

— Господи, да вы совсем из-за меня озябли! Простите... Это так неловко... Я задержал вас!..

И вдруг:

— А давайте я вас провожу! Да вы не пугайтесь, только до подъезда... Пара минут у меня есть, даже с избытком...

Он посмотрел на часы.

— Мне еще тридцать четыре минуты... Вечно я с запасом... Все равно пережидать придется! Так вы позволите?

Триша снова неопределенно пожала плечами — а что ей еще оставалось? Молча повернулась и пошла в нужном направлении. Он пошел рядом с ней. Шли молча, и Триша испытывала чудовищное неудобство: что это он? зачем? как себя вести?

Они вошли во двор, прошли мимо вечно переполненных мусорных баков, возле которых копошилась пара всенепременных бомжей неопределенного пола и возраста, и остановились перед Тришиным подъездом.

— Вот... — сказала она, стесняясь почему-то взглянуть ему в лицо, — вот здесь я и живу... Лифт опять не работает! — сообщила она и совершенно смутилась — это-то зачем?!

— А высоко? — сочувственно поинтересовался он.

— Восьмой...

— Да, это проблема, — согласился он. — Ну что ж, всего вам доброго!

И, резко повернувшись, ушел — быстрым деловым шагом.

А она почувствовала какое-то мимолетное разочарование: и что как-то разом ушел, и что так быстро зашагал, хотя сам говорил про тридцать четыре минуты... или сколько там у него было...

Она поднялась на свой восьмой, и тут уже, остановившись перед дверью, вытащила из пакета пострадавший термос, помедлила секунду, подошла к мусоропроводу и с какой-то отчаянной решимостью швырнула его в открытый люк.

...Без термоса Триша обошлась: купила дешевенький кипятильничек и заваривала себе чай прямо в кружке. Вполне удобно.

Неожиданно, как-то вместе с термосом, исчезла из Тришиной жизни Валентина Прокопьевна. Ее сменила Маргарита Викторовна, примерно тех же лет, что и ее строгая предшественница, но тут же потребовавшая называть ее только Ритой. Рита оказалась весьма разговорчивой и смешливой, и теперь, сдавая дежурство, Триша задерживалась каждый раз минут на двадцать, чтобы выслушать хотя бы перечень новейших событий из бурной Маргаритиной жизни (комментарии заняли бы не менее половины рабочего дня).

На основной же работе у Триши было все без перемен. Разве что зарплата чуть-чуть повысилась — совсем чуть-чуть, на пару сотен, но и эта прибавка воспринята была дома как праздник, и по этому поводу Триша с бабушкой позволили себе тортик с — подумать только! — бутылкой легкого красного вина. Бабушка пригубила только, как она выразилась, «три наперсточка», но весьма развеселилась и даже спела, вернее, продекламировала внучке частушку более чем фривольного содержания. Таким образом, чрезвычайно довольная Триша, вдоволь отсмеявшись, получила вечный непобиваемый козырь в качестве ответа на бабушкины нравоучения.

Год выдался на редкость холодный. Осень стремительно уступала зиме, даже и снежок уже пару раз пробрасывало, хотя и не удавалось ему удержаться в целости хотя бы полчаса.

Вернувшись домой после очередной смены в Доме быта, Триша, по обыкновению держа в одной руке раскрытую книгу, варила ужин. Бабушка попросила пшенной каши, которую уж очень она уважала с хорошей порцией сливочного масла. Триша же к каше запланировала еще пару котлеток, а маслу предпочитала майонез. Все это имелось в наличии, и ужин предполагался на славу.

У соседей отчаянно заляла собака. Очень голосистая была у супругов Головатовых собака, дураковатый молодой доберман, с готовностью поднимающий шум по любому поводу и без повода, например, при каждом выходе из дома на прогулку. Сейчас, прямо говоря, повод был: к соседям кто-то пришел. Загремела тяжелая железная дверь. У всех на площадке были железные двери, только у Триши с бабушкой — обычная деревянная, чуть ли не фанерная, обтянутая стареньким черным дермантином. И замок ерундовый. Да, собственно, что им прятать? Кто позарится на их немудрящее добро?

Дверь снова загремела, лязгнул звонок. Наверное, впустили гостя в дом... Хотя почему тогда уже не заливается традиционным лаем безумный доберман?

И в этот момент раздался звонок.

Их дурацкий дребезгливый звонок, голос которого уже успели они с бабушкой подзабыть, потому что давненько не пользовался никто этим чудом техники. Из Тришиных знакомых это могла — и то теоретически — быть только ее единственная подруга Людмилка. Жила Людмилка недалеко от все того же Дома быта, и была у нее собственная комната в большущих четырехкомнатных апартаментах, где проживали еще ее родители и два малолетних братца-близнеца. Но на Тришин восьмой этаж Людмилка почти никогда не наведывалась, главным образом из-за вечно не действующего лифта: после случившегося еще в раннем школьном возрасте неудачного перелома Людмилка заметно хромала на правую ногу, и лестницы преодолевала с трудом.

Итак, Людмилка никак не ожидалась этим вечером, но в дверь кто-то позвонил. «Видимо, обходят все квартиры с какими-нибудь списками или подписями», — логично рассудила Триша и, не снимая фартука и с книгой в руке отправилась отпирать.

Глазка в двери у бабушки отродясь не водилось, но была символическая цепочка, которой и воспользовалась сейчас Триша. Приоткрыв дверь, она выглянула на лестничную площадку... и оторопела. Честно говоря, мало в последнее время было в ее жизни событий, сколько-либо удививших бы ее, и вот сейчас...

Человека, стоящего сейчас перед дверью, Триша узнала сразу. Это был пассажир трамвая, проводивший ее до подъезда и ушедший таким решительным шагом искать свою Молодогвардейскую, двадцать семь, — адрес, зачем-то прекрасно ей запомнившийся.

— Здравствуйте, — сказал пришедший. — Ничего, что я вас нашел?

Что можно было ответить на этот вопрос?

И Триша ответила:

— Ничего.

И сбросила цепочку. И он вошел.

— …Но почему, почему ты был так уверен, что я одна? И что я тебя узнаю? И что впущу?

— Ни в чем я не был уверен! Я просто жуткий эгоист, я хотел избавиться от мучившей меня занозы, и немедленно.

— А заноза — это...

— Конечно, ты! Я никак не мог избавиться от тебя, ты засела во мне сразу и самым безнадежным образом! Мне надо было срочно избавиться от этого... любым способом... хотя бы и убедившись, что я тут вовсе не в строку.

— Ах, вот как!

— Да-да, голубушка. Вот открыл бы мне дверь здоровый мужик в майке...

— В тельняшке!

— Нет, в майке противнее... Знаешь, такая — несвежая, с постоянно сваливающейся с плеча лямкой... Открыл бы дверь, почесывая пятерней щетину...

— Нет, под мышкой!

— Ну... и там можно. И говорит мятым голосом: тебе кого, мужик?..

— А ты?

— А я робко отвечаю: тут, кажется, живет одна девушка...

— А он: каво-о-о-о?!

— И тут появляешься ты — в засаленном халате, в бигуди...

— Бабушка говорит — в колобашках.

— Отлично, в колобашках. А за подол халата держится ребятенок, замурзанный такой, пальцем в носу копает...

— Босой, в серой холщовой рубашонке...

— Ну, это уже перебор! В желтых колготках с дырой на коленке. И ты, приобняв мужика за талию, спрашиваешь: Петюня, ктой-то там пришел?..

— А он отвечает: да так, хмырь какой-то, тебя, што ли, спрашивает... Ну-ка объяснись, голуба, где ты этого старикана подцепила?

— А я: да Петюня, да я в первый раз ентого типа вижу! Гони ты его в шею, да и весь разговор! Опять же борщ совсем простынет!..

— И пошел бы я себе… к себе… Но уже без занозы...

— Хеппи-энд.

— Он самый.

— Но тебе не удалось так легко от меня отделаться!

— Да... Открыла, впустила...

— Накормила пшенкой... Пшеночка была классная, честное слово. Кстати, что-то давненько я ее не едал!

— Вот сварю бабушке и тебя учту.

— Всенепременно.

— Договорились. Правда, крупа кончилась... А знаешь, как я пшенку в детстве называла?

— А ну-ка?

— Цыплячья каша. Мама говорила, что без пшена цыплята не могут вырасти во взрослых курочек. И петушков.

— Да, курочка выросла хоть куда!

— От петушка слышу!

— Ну какой же я петушок? Я старый потрепанный петух, тощий и жилистый... Могу еще и скукарекать…

— Тихо ты, бабушку разбудишь!

— Да ты что, это через две комнаты-то?

— У стариков сон чуткий.

— Она нас простит. Она меня любит. Она понимает, какой подарок достался ее внучке!

— Да, уж она-то полюбила тебя с первого взгляда...

— А то ж! Мудрость — это, знаете ли... А ты? Ты-то ведь только со второго!

— Ой ли?

— Я сразу заподозрил у тебя проблемы со зрением. Вроде бы посмотрела, увидела — и нате вам, идет себе мимо! Ну, думаю, сколько же тут диоптрий?

— Ну, если бы я обращала внимание на всех подряд петухов...

— Прошу заметить: зато с большим внутренним миром! Кстати, ты завтра пойдешь со мной на презентацию?

— Ну-у-у... Ты же знаешь: о презентациях... Так же, как о приемах, раутах и суаре... Я предпочитаю сразу забывать... Или как там?

— Да, что-то в этом роде... Да подожди прыгать, сейчас я соображу, не сбивай... Юрковский, нет? Да успокойся... Стоп, Банев? Ну конечно, что это я... Надо сходить, все же родня, Женя так просил... А без тебя я не пойду.

— Ой, ну до того не хочется!

— Надо, курочка моя, надо! А я тебе за это дам порулить! Вот прямо в субботу, на даче...

— Правда?

— Когда я тебе врал? Ну, договорились? Бабушке вызовем Эльзу Константиновну, пусть с ней побудет. Правильно? А Игорька с утра отправим на базар, пусть привезет старушкам свежих фруктов... И для прекрасной Элоизы эти, ее любимые... как их?..

— Ну как же? «...Ушла. А гиацинты ждали...»

— Вот-вот.

— Только не надо Игорька гонять, он же водитель, а не прислуга!

— Ну опять ты...

— Ладно, пусть он меня свозит, а я сама все куплю.

— Ну, как хочешь.

— Хочу все сама… Да хватит уже, давай спать. Выключай ночник... Где пульт?

— Под подушкой. Триш, включи «Радио-джаз», а? Ну тихонечко совсем, еле-еле, а?..

Ночь.

И тихая мелодия джаза.

Ведь бывает же так...