30 апреля 1976 года по дороге из районного центра Советский в поселок Комсомольский (будущий город Югорск) скончался поэт Владимир Кочкаренко. Его нашли утром, навзничь лежащего на обочине. Позже врачи скажут — инфаркт, причем второй по счету. Володе было 36 лет. Молодой, талантливый и стремительный, он был полон идей и замыслов. Он жил так жадно, как будто бы каждый день был его последним днем.

Таким он и запомнился 29 апреля. Заскочил в редакцию районной газеты. Как всегда, пробежал по всем отделам, с каждым перемолвился, оставил очередную рукопись стихов и исчез. Домой в Комсомольский в этот день он не поехал, остался ночевать у своего товарища Александра Губанова, ссылаясь на то, что назавтра ему необходимо быть в местном КГБ.

Они проговорили почти всю ночь. О чем? А о чем могут говорить два поэта, болеющие за Россию, за состояние родной природы? Читали друг другу новые стихи, спорили, пили вино и много курили. О тревогах завтрашнего дня молчали. Кочкаренко, наверное, потому, что не хотел оправдываться, Губанов — из деликатности.

История эта произошла осенью прошлого, 1975 года. Группа ребят была приглашена на творческий вечер в военный гарнизон. Их машина забуксовала перед самым поселком. Дороги-то в России известно, какие.

Кочкаренко, усиленно толкавший машину, обляпал грязью свои ботинки. Будучи по натуре чистюлей, достал тряпку красного цвета из машины и стал очищать ей обувь. Все. Но каким-то образом это было замечено. И последовал вызов в компетентные органы. Там Кочкаренко предъявили факт с красной тряпкой и тут же предложили сдать наличествующие у него дома фашистские ордена, медали и наручники, в которые в концлагерях заковывали заключенных. И… парабеллум. Потребовали объяснить, зачем поэт чистил свои ботинки красным полотнищем в военном гарнизоне. Володя был ошарашен осведомленностью органов.

Неделю он как на работу ходил в кабинет майора, где шли нескончаемые беседы, которыми Володя был совершенно измотан. Вот тогда он, наверное, и надорвал свое сердце.

Да, у Володи действительно дома была коллекция отцовских трофеев. Было там все перечисленное во время дознания. Володин отец, полковник танковых войск, брал Берлин.

Мой отец в довоенной форме,

Брови молодо сведены,

Он спокойно стоит на фоне

Надвигающейся войны.

Под фуражкой на лбу испарина,

И морщинка лежит у рта.

Догорает его Испания,

Как ограбленная мечта.

За плечами его Россия,

А в России — жена и сын.

…Так и снялся тогда, красиво

Подкрутив над губой усы.

Расплывается, как в тумане,

Довоенных оркестров медь…

…Он четырежды будет ранен.

Трижды в танке будет гореть.

Только в сорок шестом приедет…

А сейчас в объектив глядит,

Будто смотрит в лицо Победе,

Неминуемой впереди.

Все те вещи, по существу, были уже музейными экспонатами. И Володя с гордостью показывал их друзьям, вспоминая об отце.

Так кто же все-таки донес?..

Надо сказать, Володина прямота и взрывная нетерпимость характера нередко будоражили и вызывали неприятие. Володя, ярый противник графомании, с болезненной ответственностью радел за чистоту русского языка. Он искренне переживал за судьбу нашего Ханты-Мансийского округа, в частности, за лес. Шли массовые вырубки. В 1975 году он откликнулся на это поэмой «Разговор с вальщиком леса». Поэт ставил прямые вопросы по сохранению и сбережению «легких планеты». Смелость его протеста по тем временам можно назвать небывалой. Тем более, что «вальщиком»-то был Павел Васильевич Попов, дважды Герой Социалистического Труда, делегат ряда союзных съездов КПСС и прочая, прочая…

Но после, где вальщик пройдет,

над комлями ветер свищет.

Похоже на пепелище,

где только золу метет.

Кромсает леса. Как злость,

пила сотрясает тело.

И вытянувшись в рост,

деревья,

как после расстрела,

лежат. А на руках

смолы кровавые пятна.

И срезы торчат в снегах

босые, желты, как пятки.

…Корчуя с корнями лес,

свои ты корни корчуешь.

И дерево на земле

срезая пилой под корень —

что голову брить жене:

себе на позор и горе.

Это был непреднамеренный, но справедливый вызов власти. Неосознанный, но шедший от сердца. И только благодаря, как ни странно, пониманию этой важной и болезненной для природы проблемы руководителями района — Иваном Хмаруком, Николаем Баженовым и Нифонтом Вокуевым Володю не выгнали с работы. Компетентные органы не стали выяснять, почему это тележурналист, поэт в своем произведении пишет о том, что идет вразрез с политикой партии и правительства, которые специальным постановлением, наоборот, требовали увеличения заготовки и переработки древесины.

Вскоре в Средне-Уральском книжном издательстве у Кочкаренко вышла первая небольшая поэтическая книжка «Леса поют». Поэт воспрял и был полон радужных творческих надежд… Но увы. Смерть в 36 лет перечеркнула его судьбу.

Мы узнали, что на его сердце оставили рубцы два микроинфаркта — следы пережитых допросов. Терзали его и сомнения насчет одного близкого товарища, который, по некоторым проявлениям, мог донести.

В тот последний вечер, 30 апреля 1976 года, мы, сотрудники редакции и Володя, собрались в квартире заместителя редактора Виктора Ситникова — закоренелого холостяка. Заговорили о поэзии, много спорили, вспомнили о Рубцове. И тут Кочкаренко, положив голову на колени сотруднице газеты, громко прочел стихотворение «Маме», опубликованное в его первой книжке «Леса поют».

Чтоб сияло вновь голубее мне

небо ясною высотой,

спой ты, спой ты мне колыбельную,

как в младенчестве, мама, спой.

Чтоб нигде не поддаться нечисти,

не уверовав лжи ничьей,

ты мне спой о моем младенчестве

и о молодости своей,

что текла над моей кроваткою,

вместе с долгой войной текла,

как была ты тогда солдаткою,

напевая, отца ждала.

Нету бати, лежит в могиле он,

и не вспомнит уже он там,

как его называл фамилию

в репродукторе Левитан.

Как жила ты с надеждою робкою,

с верой, что возвратится он.

Треугольника с похоронкою

не принес тебе почтальон.

Ты не майся над той могилою.

В память грозной его судьбы

спой мне, спой мне ту песню, милая,

о разлуке и о любви.

Чтоб отцовскую совесть гордую

на дешевку не обменял,

колыбельной военной, горькою

укрепи ты в пути меня.

Чтобы не дало сердце трещины,

чтобы до смерти не забыл,

чтобы так же любил женщину,

как отец мой тебя полюбил.

Все с удивлением смотрели на него, не понимая, чем это вызвано. Поэт встал и начал прощаться со всеми, мотивируя свой уход тем, что обещал жене вернуться к десяти вечера. И как мы его ни уговаривали, что через пару часов будет пригородный поезд, который приходит в Комсомольский в двенадцать ночи, всего на два часа позже… Володя ушел. Ушел навсегда.

Предчувствовал ли он свою смерть? Наверное. Ведь в последнее время все чаще и чаще в его стихах проскальзывали мысли о вечном.

Прошелся дождик вертуном

и мелким бесом.

Кукушка, будто метроном

за ближним лесом.

Кричи, любезная, кричи —

года на память.

Тебе, конечно, нет причин

со мной лукавить.

И мне, конечно, нет причин

прощаться с белым

прекрасным светом, что горчит

весенним хмелем…

Позже, когда стало уже совсем невмоготу, выплеснулось откровенно горькое. И звучало уже как прямое предчувствие:

Не могу наглядеться

на поляны, поля.

Пусть, наверное, где-то

и не хуже земля.

Верно, скоро оставлю

и прощусь навсегда,

ничего не прославлю —

вот такая беда.

28 января этого года исполнился бы семьдесят один год Владимиру Борисовичу Кочкаренко, поэту, журналисту. Он родился в Казахстане в городе Актюбинске. В 1957 году окончил школу, был рабочим на заводах Свердловска. Закончил филологический факультет Уральского университета. После окончания стал педагогом, служил в армии, был радиожурналистом на Камчатке.

Я уехал на Камчатку, я уехал.

Мне гудит ее волна бесперебойно.

От Урала остается только эхо,

Только эхо в барабанных перепонках.

Только эхо барабанит, барабанит…

Твое имя шум волны перекрывает.

Как Огинский, открываю.

Открываю,

Как бродяг одолевают сантименты

И гоняют их по северному лету…

Последние годы жил в поселке Комсомольский Ханты-Мансийского автономного округа, работал тележурналистом на местном телевидении. Его излюбленной темой была природа нашего сибирского края. Репортажи, очерки дышали любовью к этой земле. Он мог нескончаемо долго рассказывать о ней. Сочно, красочно, убедительно. Читаешь его очерки об охотниках манси и явственно представляешь тайгу, запах леса, урманы, реки... Он буквально растворялся в этом мире Югры.

Все с той же первобытной ленью

Огни запутались в лесах,

И отражаются селенья

Созвездьями на небесах.

С усталой мыслью о ночлеге

Сквозь медленный болотный дым

Скрипят межзвездные телеги,

И пахнет сеном молодым.

Узнав о том, что готовится материал о Владимире Кочкаренко, писатель Владимир Тимофеевич Фомичев, работавший в крупном московском издательстве «Современник», откликнулся и выслал мне два письма. Даю их полностью:

«Мне приятно, Борис Пантилимонович (так записано мое отчество в паспорте. – Б.К.), что ты свято, как я сам, помнишь о Владимире Кочкаренко и что надумал рассказать о нем под впечатлением совместных жизненных и творческих лет в приполярной ханты-мансийской тайге, публично. Эта поэтическая фигура весьма и весьма значительна — она, несомненно, заслуживает разговора с любой читательской аудиторией. Тему одной публикацией не осветишь, но несколько «кусочков жизни», как выражается наш с тобой друг Иван Казак, тоже бесконечно любящий автора книги «Леса поют», я представлю. Вернее, акцентирую на них внимание, прокомментирую их, что ли, потому что тебе они известны. А у большинства читателей, безусловно, факты вызовут неподдельный интерес.

В редакции газеты «Путь Октября» Советского района, при которой мы с Владимиром посадили «Кедр» — наше литобъединение, отмечалось пятилетие создания этой газеты. Хотя Кочкаренко трудился в Комсомольском на студии телевидения, он, естественно, был одним из участников торжества. Самым почетным гостем тогдашнего «моего» коллектива был наш непосредственный и главный куратор Николай Федорович Баженов, секретарь райкома КПСС по идеологии. Потому особую опеку над ним мы поручили самой молодой журналистке Валентине Гармаш, посадив ее рядом с годящимся ей в отцы и суровым на вид, важнейшим по отношению ко всем агитпроповцам района начальником. Валентина, сразу приобняв секретаря райкома партии за плечи, смеясь, бойко пошутила:

— Николай Федорович, детей не будет…

Праздник проходил настолько прекрасно, что в разгар произношения тостов Иван Грозный местной идеологии заявил:

— Я даже не знал, что у нас такая хорошая редакция.

И вот, видя благодушие Баженова, к нему обратился Владимир Кочкаренко:

— Николай Федорович, я хочу прочитать вам свои новые стихи. Послушайте, пожалуйста.

Но наш высокий куратор отклонил просьбу Владимира, предложив это сделать в другой раз. Обескураженный отказом, Кочкаренко уточнил:

— Я хочу прочитать вам стихотворение как фронтовику, ибо оно посвящено тоже фронтовику, моему отцу.

Но Баженов в своем явном нежелании слушать Кочкаренко тут же предложил:

— Пусть прочитает Фомичев, у него стихи покороче.

И Владимир Кочкаренко тогда сказал:

— Я теперь понял, что у каждого Пушкина свой Дантес».

Письмо второе:

«Борис Аспазович Абдурахманов, крымский татарин, высокий с крупной фигурой житель ближайшего к Свердловской области поселка Таежный, был героем моей публикации в «районке» в качестве лучшего инженера по технике безопасности в леспромхозах. Само собой, запомнился он мне, тогдашнему заведующему промышленным отделом газеты, как интересный специалист сложного лесного производства.

А через несколько лет я, профессиональный писатель и ответственный работник российского издательства новинок художественной литературы «Современник», выпускавшего в год 350 книг, приехал в Таежный из Москвы для встречи с читателями по линии Бюро пропаганды художественной литературы. В начале 80-х годов минувшего века такое общение писателей с населением страны было традиционным. Со мной по району, как правило, ездили друзья — местные собратья по перу, в том числе и ты, Борис Пантилимонович.

В год приезда в Таежный с новой миссией я встретил Абдурахманова уже в новом качестве — председателя поселкового совета, организатора нашего разговора с леспромхозовцами. С явным удовольствием я принял предложение Бориса Аспазовича зайти вместе с товарищами к нему домой.

Помнишь, Борис, как мы были шокированы его первым тостом?

Хозяин вдруг сказал:

— Предлагаю поднять рюмки с чаем за любимого мною поэта нашего края Владимира Кочкаренко. У меня есть буквально все номера районной газеты «Путь Октября», где были напечатаны его стихотворения, — сказал он и положил перед нами такую оригинальную папку.

Этот факт очень знаменателен. Это, во-первых, неопровержимое свидетельство того, что истинные художественные ценности бережет сам народ; потому-то «рукописи не горят», как афористично определил герой эпохального романа Михаила Булгакова. Во-вторых, у каждого поэта свой читатель. Может быть, стихотворец с рекламной известностью Лени Голубкова (хотя таковой, как у него, нет ни у одного из нас, нынешних российских слагателей виршей), но у даже популярнейшего, может статься, не окажется ни одного настоящего читателя типа Б. А. Абдурахманова, любящего музу Владимира Кочкаренко. Старик, это ли не всенародная любовь?

В районной газете, думаю, наиболее полно опубликованы поэтические произведения Владимира Кочкаренко. Редакция, вообще безмерно любившая поэтов, всегда была готова обнародовать любую его строчку, всегда делала это с величайшей охотой, после ухода Владимира из жизни ближе всего находилась к его литературному наследию. Таким образом, у человека сугубо технического — не в библиотеках и т. п. учреждениях культуры — хранится наиболее полное собрание поэм и стихотворений талантливейшего В. Кочкаренко.

— Помнишь, брат, в 2007 году я издал роман «Север Северище», действие которого, как сказано в аннотации, «развертывается в первой половине 70-х годов двадцатого века в крайнесеверном таежном Кондо-Сосьвинском Приобье на глазах журналиста Павла Котова». Временные рамки произведения как раз совпадают с годами нашей с В. Кочкаренко дружбы. Помня слова Н. Карамзина «Россия сильна провинцией», многократно убедившийся в их верности за всю свою жизнь и видя их подтверждение в творчестве Владимира, я на страницах романа использовал его стихотворение «Свободная осень».

Леса накалились, как лампы,

Внутри паутинки провисли.

И гуси уносятся, лапы

Гася, как кленовые листья.

Войду под высокие своды,

Где теплится память о лете.

Любви облетающий лепет

Иль деревце у заплота?..

Я знаю, что вы у себя в городе ежегодно проводите вечера памяти нашего друга. Нынче ему был бы уже 71 год. Но признайся, Борис, ты до сих пор представляешь Володю тем немного бесшабашным, веселым и неугомонным парнем, с которым прожил самые счастливые годы на Севере. Вечная ему память.

У Володи после трагической гибели осталось очень много рукописных стихов. Его жена попросила систематизировать их близкого друга, местного поэта Александра Губанова. Он выполнил просьбу, попросив скомпоновать литературную страничку в районной газете. Это был реквием Кочкаренко. Саша писал:

«Передо мной записная книжка, одна из многих… Сотни страниц, заполненных таким знакомым убористым почерком. И последняя страница, а за ней — чистые листы. Им уже навсегда остаться чистыми… Внезапная смерть оборвала путь Владимира Кочкаренко, оборвала в самом ее расцвете, когда созрела его духовная сила, когда он был полон замыслов, а долгие зимние ночи воплощали эти замыслы в чудесных строках стихов.

Он был талантлив и трудолюбив. Мало кто знал, как много и тщательно работал он над стихами, в каком напряженном ритме билось его сердце, каким беспощадным был он к себе в вопросах творчества.

Владимир не искал легкой судьбы. Его путь к читателю был труден. Узнал он и горечь непонимания, не раз слышал советы «быть попроще», но всегда оставался верен себе. Он был настоящим поэтом, ибо его поэзия всегда отзывалась на самые важные, на самые волнующие проблемы современности. Пишет ли он о солдатах Великой Отечественной или о героях космоса, разговаривает ли с вальщиком леса или с любимой женщиной, мы слышим голос поэта — патриота, гордящегося успехами Родины и воюющего с тем, что мешает нам жить.

Для нас, тех, кто близко знал Владимира Кочкаренко, он был еще и верным бескорыстным другом, человеком большой душевной щедрости. Он любил жизнь, любил споры за полночь, дружеские беседы, когда стихи читаются по кругу. У него были необыкновенно лучистые глаза и мягкая, детская какая-то улыбка, способная обезоружить самого ярого спорщика. С ним можно было спорить, обижаться на него, но не любить было нельзя.

Я листаю книжечку его стихов, и передо мною снова он — улыбчивый, все понимающий, и кажется, сейчас подойдет он, тронет за плечо и скажет: «Ты чего печальный, старик? Не унывай, скоро весна!» И я верю, что он еще будет говорить с нами, ведь осталось более четырех тысяч его стихов, в каждом из которых частичка Володи».

Улетаю, Земля!

Я на тысячу лет улетаю.

Улетаю, Земля,

и тебя растворяю в крови.

Может быть, я тебя в этот час

насовсем оставляю.

Берегите ее,

Берегите, потомки мои!..

При жизни поэт выпустил небольшую книжку стихотворений «Леса поют». Посмертно вышла книга стихотворений «Немыслимый сентябрь», а затем в издательстве «Современник» — поэтический сборник «Года на память».