Личность Вячеслава Терентьева была неопределима, как совершенно неопределенным, эфемерным было его земное пребывание.

Поэт, полиглот, переводчик, знаток античной истории, обладатель редкой памяти, чтец и собеседник с яркой мелодикой речи. Многогранность, точнее, многомерность его внутреннего пространства неохватна. И — пьяница, беглец, обманщик, буян, нищий скиталец, вечно голодный, непонятно во что одетый. Всегда ходил с линялым мешком-рюкзаком на плече и готовыми лопнуть от блокнотов и разных бумаг карманами, где редко и ненадолго бывали хоть какие-то деньги. И это тоже он — Терентьев.

Я сталкивалась с ним в очень коротких случайных встречах. С поэзией же сблизилась, редактируя его уже посмертную книгу. Понаслышана я была о Терентьеве предостаточно.

Константин Белокуров, безбытный гений, философ, самообразованный эрудит и вообще умница, как-то в нестройном разговоре на одной из литературных кухонь вдруг мимоходом, но, по-моему, очень емко и точно определил суть терентьевской обреченности: «Он не может найти перемычки между почвой и небом». Вот в чем дело! Справедливость этих слов уяснилась много позже. Но уже тогда они с лету врезались в память и послужили ракурсом восприятия этого человека, да и всей его поэзии.

Весной 1969 года, когда я уже работала в Средне-Уральском книжном издательстве, как-то захожу в кафе ДРИ (Дом работников искусств), хотелось пить. У стойки увидела Эмму Бояршинову и Терентьева. Мы взяли воды и сели за столик. Незаметно хорошо разговорились. Слава был трезв, что-то увлеченно говорил о своей поездке, читал стихи. Потом они проводили меня до дому — жила я тогда рядом, на Толмачева.

А вскоре, в июне, Слава широко распахнул дверь редакции, прошагал к моему столу и протянул первую свою книжку с теплым автографом. Глаза его сияли детским счастьем. На обложке золотисто мерцало название «На планете моей». Господи, до чего же скупо уступила место планета славиному первенцу — всего 36 стихов! Но все-таки дебют состоялся, и причина для радости была. А радоваться поэт умел. Не виделись мы после этого долго.

Говорили о Терентьеве много и очень разного. Он успешно преподавал в школе французский язык, так и не окончив иняза. Занимался немецким, брал в киосках «Союзпечати» английскую прессу, трудился в редакциях разных газет. Терентьев сменил немало рабочих специальностей и нигде не задерживался надолго, потому что быстро начинал задыхаться от требований и установок. Типичная дорога творческих людей. И, возможно, все бы было по-другому, если бы не черные его запои и не вечная, порой вынужденная охота к перемене мест. Его постоянно разрывали противоречия помысла, несовместимость обстоятельств и поступков, нестыковка между искренними, высокими порывами, творческими взлетами и фактической невозможностью их реализации. Свою жизнь он принимал как времянку, с радужной прикидкой на большие будущие возможности, на чудесное завтра. А это завтра отодвигалось и отодвигалось. Убегало, как убегает горизонт. Бытуя по принципу «все мое ношу с собой», рукописный груз он таскал повсюду, заталкивая кое-как в рюкзак, рассеивая по карманным блокнотам.

Западая в очередную отключку, многое терял, забывая на бульварных и вагонных лавках. Очнувшись, с трудом понимал, где находится и почему. В этот омут сбоев и потерь он затягивал людей, самых близких и не очень, всерьез озабочивал друзей.

Надо справедливо заметить, что в неизменном во все времена составе литературной богемы — постоянных пьянках, злопамятстве, зависти, а порой и плагиате, в свердловской поэтической среде Терентьев находил настоящую поддережку. Его многажды спасали в безвыходных ситуациях, устраивали на работу, снабжали одеждой, деньгами, усаживали в нужный транспорт и, по мере сил, отслеживали его маршруты. Без лишних слов делились собственной крышей, даже если это была тесная однокомнатная квартира. У кого-то он кантовался перевалочно, у иных застревал надолго.

Со Славиной первой женой Аллой Мяэнпя я познакомилась в Доме работников искусств на Пушкина, 12. Она там работала в библиотеке. Тихая, сдержанная. Все понимающая. Может быть, именно Алла больше всех и подходила Терентьеву как добрая всепрощающая спутница. На любые реплики в адрес Терентьева она с печальной уверенностью повторяла: «Славочка хороший. Да, хороший! Просто он талантливый и очень несчастный!» Алла была ему и женой, и матерью, она слишком его опекала. И он сбежал. Сбегал он часто и отовсюду.

С последней женой Терентьева мы познакомились уже после смерти Славы. Она пишет стихи, занимается вокалом, с сильным характером, экспрессивная, решительная. Поначалу в их творческой кухне было немало общего, но своды домашнего очага постепенно стали давить на Терентьева. Утомляясь семейным бытом, и от Любы он тоже сбегал. Гнезда не получилось, хотя птенцов они вывели. На эту женщину Терентьев сгрузил все свои срывы и расслабления, всю маяту своей неприкаянности, весь свой негатив. Немало находилось охотников рассудить непонятность этого семейного союза. Не раз ее укоряли за этот выбор родственники. И друзья Терентьева увещевали его за бутылкой: «Славка, ну зачем тебе такая баба? Она собой занята, в певицы подалась, стихи кропает. Ты только мешаешь ей, вы как два паука в банке». Говорить легко, понять сложно. Вот и судачили, разъедая раны. А они продолжали жить, мучить друг друга, то удерживая, то отталкивая. Они приняли свою маленькую голгофу за судьбу, данную Богом. Оставалось всхлипнуть: «Детей жалко!» — и развести руками, как это бывает в тысячах русских семей. Действительно, обстановка была порой совершенно невыносимой. И тут хочется повторить, как настойчиво и терпеливо держали Тереньтева на плаву именно поэты-единомышленники! Невольно думается, что, будь с ним тогда кто-то из наших, не случилось бы этой трагической гибели.

Не ослабевало в местной литературной среде желание помочь Тереньтеву напечататься. Но издательство, зная терентьевское «досье», не очень-то горело таким желанием.

При всей нескладности общей литературной жизни реально являло себя бескорыстное и надежное поэтическое братство. Оно, это братство, и рождало трусливую обеспокоенность власти. Ведь, как известно, на протяжении человеческой истории чаще всего застоявшийся воздух собственной жизни сотрясали и взрывали именно поэты. Об этом говорят тысячи биографий. Власти от них всегда отгораживались. Не миновало это суровое бдение и нас. В жизнерадостный энтузиазм коммунистического строительства стальной арматурой внедрялась не видимая простым гражданам, так называемой публике, но болезненно ощутимая во всех областях искусства всемогущая цензура. Хитроумное сооружение, схожее по своей деятельности то с прокрустовым ложем, а то и с гильотиной. Цензоры были не столь внимательны к поэтическим изданиям, обслуживающим, как правило, самое власть. Они скрупулезно, построчно закапывались в художественную литературу, особенно поэзию. Какая же неуверенность в своих правах на перекройку мира крылась в этой всебоязни!

Мне никогда бы не узнать, что редактор есть фигура, помещенная между молотом и наковальней. Только пробыв четверть века в этой роли, я, как и все мои коллеги, довольно испила цензорского зелья.

Самой противной установкой было запрещение ссылаться на цензуру, даже упоминать ее наличие. Изымалось что-то из текста намертво. Нередко эти усечения гибельно отражались на произведениях. А так как поэтический жанр — это монокристалл авторского мировоззрения, то убыль хотя бы одной строки обеспечивала полный распад всего стихотворения. Речь идет, безусловно, о настоящей поэзии. Оставалось одно — изымать. И папка в конечном счете худела. Редактор и автор метались в полном бессилии. Но главным тупицей и дураком оставался всегда редактор. Вся тяжесть ситуации была в том, что в тайную комнату рукопись спускалась в самый последний момент перед сдачей в печать. Уже кончена работа с автором, кончились споры, приняты встречные аргументы, автор уходит окрыленный. И вдруг — телефонная просьба прийти в редакцию «кое-что уточнить». Автор прилетает в редакцию с недоумевающей миной. И начинается тягомотное уговаривание «еще раз поработать с рукописью» без упоминания прямой причины. В конце концов, автор соглашается. И забирает папку домой — подумать над замечаниями. Возвращается автор уже объятый яростью. И в меру своей воспитанности обрушивается на редактора: «Ты соображаешь, что творишь? Да вы тут меня просто оскопили!» Поостыв, мы садимся искать пути спасения. В прозе многое из «выброски» удается спасать, прибегая к фразеологической хитрости. А стихи? Они облетали на первом этаже под пером цензора как осенний лист с дерева.

Терентьев с его взрывным напором, с не сразу понятными эпитетами и определениями мог сойти просто за мину, назначенную что-то взорвать. Но что?

С первой книжкой Вячеслава Терентьева немало помучилась Эмма Бояршинова, известный уральский поэт, работавшая тогда в нашей литературной редакции Средне-Уральского издательства. Заворачивали, спорили. Кое-как книжку отстояли. Все в ней перестроили, до обидного снизили напряжение, оставив за шлагбаумом цензуры самые сильные, в чем-то уже ключевые вещи автора. Вот и вышел тонюсенький блин в 36 стихотворений под весьма романтичным названием «На планете моей». Бояршиновой тогда указали на шаткость ее редакторского стула. После «опрометчивого» издания книжки другого автора, где Эмме удалось защитить настоящую поэзию, и книга вышла, Эмму уволили. Все мы не раз висели на волоске в этой нечистой битве. За исключением очень законопослушных редакторов, работающих с угодливыми, безопасными авторами. Было и такое.

Где-то в конце 1980 года на мой стол легла рукопись стихов Вячеслава Тереньтева «Високосный год», собранная уже посмертно его друзьями-поэтами. Толково выстроенная, сосредоточенная на самом сильном и лучшем. Тут, собственно, и редактура была не нужна. Только верстка и корректура. Обрадованная Славиным воскресением, я взяла папку домой и, не отрываясь, проглотила. Но параллельно с читкой нарастало горькое предчувствие. Там, на нижнем этаже, нас ждет железный капкан. Я смотрела и пересматривала страницы до утра. И решила: а чем черт не шутит! Затаив дыхание, подписала и отдала в главную редакцию. И что-то рукопись там подзадержалась. При коридорных встречах зам. главного пытливо взглядывал на меня, едва заметно улыбаясь. Почему-то это меня подбадривало.

Владимир Михайлович Демидов, наш новый замглавред, пришел недавно. Выправка и в цивильном костюме выдавала в нем офицера. Все фронтовые годы он был военным переводчиком, работал в основном на передовой. Строгость в нем сочеталась с доброжелательностью, он был сдержан, корректен и умел убеждать. Долгое молчание заливало меня страхом, наконец он меня вызвал. Нет, не вызвал, как обычно, по телефону, а сам зашел в редакцию и очень спокойно пригласил к себе. Он не пошел на свой трон, а взял стул и сел напротив меня. Несколько секунд мы оба молча смотрели друг на друга. Я не выдержала: «Владимир Михайлович, я больше могу, я вас слушаю». «Вы, Светлана Владимировна, лучше бы себя вовремя послушали, а не брали рукопись в таком виде да еще притащили на мой стол. Вы же все отлично понимаете, ну?» — «Понимаю», — ответила я почти шепотом. — «То-то. Признаюсь, что мало что смыслю в поэзии, но вижу, что стихи у Тереньева настоящие! Живые и крепкие. Но ведь он фигура одиозная. И умер-то хуже некуда, в такие годы!» Слова эти вдруг остро оживили образ Славы-горемыки. Я готова была разреветься. «Ну ладно, — сказал он вдруг строго, — займемся практическим делом. Поймите вы, если бы не я, так там, внизу, ее все равно бы завернули. У них свое начальство, свой устав. Мы им не указ. Да и на нас бы как посмотрели. Словом, забирайте папку. Там все, что следует убрать, отметил. И постройте, чтобы посветлее звучало, что ли… Ну, сами думайте. Все, идите, отдыхайте. Да, хочу сказать, Бояршинова поплатилась, знаю. Так мы всех редакторов растеряем». Он быстро повернулся к столу и взял лист: «А вот это напрочь уберите и никому не показывайте, мы не при Достоевском живем». И Владимир Михайлович подал мне страницу со стихотворением:

С челочкой

или наголо —

восторг с головы до пят —

какие вы одинаковые,

мальчишки, которым пять.

И думать о том не стоило б,

а все-таки не пойму —

как этот войдет в историю,

а тот угодит в тюрьму,

а рыженький

с попкой голенькой

блистательный,

как сонет,

талантливым алкоголиком

повесится в тридцать лет?

И так иногда ссутулишься

до прошлого над собой,

в мальчишке увидев улицу,

запруженную судьбой.

И кажется, все

и кончено,

и больше не стоит жить.

А тени корчатся,

корчатся.

А мальчик бежит,

бежит.

После всего случившегося со Славой оно звучит зловеще и пророчески. Именно так он и ушел из жизни.

А дальше было вот что. Составители, конечно, скисли, осуждающе косясь на меня. Не скоро, но все же поняли, что спорить бессмысленно. Книгу вообще могут выкинуть из издательского плана. Надо спасать.

Книга в конце концов получилась хорошая. «Високосный год» оказался востребованным. Сейчас не в каждой библиотеке ее найдешь — зачитывали. И невольно подумалось: не узнает Слава о вторжении экзекутского скальпеля в живое поэтическое тело трудно рожденной книги.

И еще раз хочется повторить: был в Терентьеве сильный магнетизм обаяния. Любой аудиторией он овладевал моментально, с первых слов. Раскаты его голоса, грассирующие переливы завораживали. В плотной коренастой фигуре, широких скулах и быстром блеске глаз проглядывала азиатчинка. А тонкая пластика движений, необычная живость и легкое отношение к своим невзгодам придавали ему черты французского характера.

А кто знает, кем спроектирован наш земной путь в далеких предках и чья кровь течет в жилах отдельно взятого человека?

Как-то осенью в начале 1970-х, точно не помню, мне надо было за чем-то выскочить из редакции. На лестнице я увидела поднимающегося навстречу Славу Терентьева. В руке он держал аккуратно обернутый газетой букетик маленьких белых астр. Мы поздоровались. «Света, а я к вам, — он протянул букет. — Просто мимо… решил зайти. А вы уходите?» — «Да, ненадолго». Слава молча стоял, улыбался. Я вдруг увидела, что у него рассечена губа, заплыл глаз, и весь он какой-то помятый. Он поймал мой взгляд, слегка покраснел, махнул рукой и очень весело сказал: «А давайте, лучше я вам стихи почитаю!» И мы завернули в нашу издательскую библиотеку.

Начал он со своего, кровного. Потом почему-то читал Марьева. Незаметно перешел на Аполлинера. Читал с переводом. Я сидела, а он стоял поодаль, приподняв локти, как крылышки, и двигал пальцами правой руки, как будто скидывал монеты. Он весь ушел в ритм. Я смотрела и не узнавала его. Куда-то делась помятость, ушла неуклюжесть. Он весь светился. Глаза были полны счастливой властью над Словом.

Так вот ты какой, Вячеслав Терентьев!

Он передохнул и спросил: «Вийона знаете?»

Вийона я не знала. Только кое-что из переводов Мандельштама. «Не-ет, вы обязательно его почитайте! В нем такая мощь! Веселый и дерзкий был поэт. Хулиганил иногда. На меня немного похож». И, закатив голову, Слава расхохотался. Таким я его запомнила. Больше мы не виделись.