Я пришел.

Я один.

У меня никаких полномочий.

На наждачном ветру все лицо в одичалых слезах.

Только грубые дни и с провалами жуткими ночи.

Храп стоглазых домов, и ни взгляда в их голых

глазах.

Все пришли издалека, а лучше сказать — ниоткуда,

и уйдем еще дальше, вернее сказать — в никуда,

и вибрируют нервы всю жизнь от свирепого нуда,

от которого сходят ночами с ума провода.

Мы пришли потому, что свершилась нелепая

шалость,

мириады случайностей дали нам имя и плоть.

И покуда все это когда-то и кем-то свершалось,

научились мы дни, как дрова, на морозе колоть.

Так пришли. Но — пришли.

И уж если мы здесь, то — подвиньтесь,

дайте место, леса и болота, и камни, и мхи,

дайте, люди и звери, а нет — так свое половиньте,

и чтоб дни были теплы, а ночи свежи и тихи.

И чтоб каждой весной на отдельной роскошной

поляне

рвал цветы и любимой их влажное чудо дарил.

Ведь мы все земляки, потому как — единоземляне,

кто бы, где бы и что бы из нас на земле

ни творил...

Но стоглазые чудища зданий бездушны и слепы,

и земля их качает и мчит по орбите к утру.

Я стою на ветру, в темноте улыбаясь нелепо,

и замерзшие щеки шершавой перчаткою тру.

Рассвет на ходу зашнуровывал бутсы,

чтоб солнцем пробить над воротами сна,

и где-то в конце покосившейся улицы

совсем одиноко стояла весна.

Стояла уже надоевшей любовницей —

цветы примелькались,

примялась трава,

ведь люди такие —

им, людям, не помнятся

уже отзвучавшие их же слова.

Сегодня разъедутся первые дачники,

и время торопит весну на развод.

Простите,

простите весне незадачливость.

На будущий год.

Вот на будущий год...

Уходишь в апрели,

в закаты,

в дома,

во дворы

любить и страдать

и не верить в набухшие почки.

Но снова, как враг,

настигает желанье

творить,

за горло хватает

и снова доводит до точки.

И рушатся сны,

и в зрачковой метели —

ни зги,

движения губ

в звездопадах

на ощупь

неверны.

Пучком электронов

уходят в пространства мозги,

чужие миры

задыхаются в щупальцах нервов.

Спи, город.

Бедою моею себя не морочь.

А я не утешусь,

а я никого не утешу,

покуда в который уж раз

за одну эту ночь

у мира на шее строку захлестну

и повешу.

Все видели ясно —

качается трон,

и многие знали

про землю и классы,

но Ленин был первый свободный нейтрон

в России,

достигшей критической массы.

Рвануло.

Пошел, как мужик с ночевой,

мозги перепахивать

времени лемех.

И все еще мрут

от пятилучевой,

от той,

что в атаках горела на шлемах.

Еще в столовках не доели супа

и на работу в кепках не пошли,

а самолеты кольца хула-хупа

уже пошли крутить вокруг земли.

Еще роса не подсыхала в скверах

и по-ночному скрытничал завод,

когда в столицах,

ледниках

и шхерах

все напряглось —

вот-вот произойдет.

В одном конце планеты буркнул

Джонсон,

в другом конце Косыгин

промолчал.

Еще на сутки жизнь.

В роскошных джинсах

мотоциклист по улице промчал.

Тоска в мужчине по коню

извечна,

как по ветру в листьях.

Под облака взмывая в лифтах,

зачем ее в себе храню,

и отчего глаза слепит

бездумный зов ночного ржанья,

и мы —

уже не горожане,

и хлещет конница в степи,

копытами века листает,

и с конской кровью

нашу кровь,

нагнувшись,

ковыли глотают,

в нас прорастая вновь и вновь.

И снова мрак.

И вновь огонь.

Кто врал,

что прошлое забыто?

Ты слышишь,

мальчик? —

Верный конь

в твое окно стучит копытом.

Из горизонта, как из кабалы,

Роняя листья, птиц и паутинки,

Струятся в небо белые стволы,

И лес с земли — как музыка с пластинки.

И на стволах не кроны — мятежи,

Взревет хорал — и звери отзовутся.

На озеро пикируют стрижи —

вот-вот вонзятся в воду и взорвутся!

Я опускаю в озеро весло.

Пусть белый звон стволов не знает грусти.

Я так хочу, чтоб лесу повезло.

Не то душа не выдержит нагрузки

и полыхнет, и выгорит дотла.

Но, слава Богу, музыка светла.

На Русь,

изнемогая,

тяжело

катились тучи

в озареньи слабом

скользящих звезд —

их в сторону несло

снежинками.

Играл в гигантский слалом

необозримый звездный небосклон.

И шевелилась ночь,

и ночь орала,

покуда лапой

тяжело, как слон,

не наступила на хребет Урала.

И я проснулся.

Шел двадцатый век.

Был третий час.

И криком петушиным

рассвет еще не думал брать разбег,

приглядываясь исподволь к вершинам

продрогших сопок.

Суетливо сны

из дома в дом по улицам сновали.

Не успевали сны —

они с весны

еще ни разу так не уставали.

И в промежутке меж каких-то двух,

покуда новый сон стучался в двери,

проснулся я,

и захватило дух.

Взглянул в окно,

присвистнул и поверил,

что ничему ничем нельзя помочь, —

катились тучи кубарем на запад.

шла по Руси немыслимая ночь

и трепетали версты в снежных лапах.

Великие умели умирать:

пьет яд Сократ,

и в шторм уходит Шелли.

А я к утру подумал: неужели

намного легче медленно сгорать?

Живу в большой разборчивой стране,

неласковой к своим поэтам лучшим,

но если что-то с ней меня разлучит,

то это смерть на медленном огне.

Но и тогда — уверен я в одном —

в земле лежать останусь русской, горькой,

под медленно сгорающею зорькой,

под осени медлительным огнем.

И оглянусь:

который век подряд —

снега пошли, дожди заморосили —

по всей моей неласковой России

ее костры торжественно горят.

Густое былинное солнце

с шипением врежется в травы.

Все будет и ярким, и смутным,

как это подскажет былина,

и все переменится в цвете

по спектру и влево, и вправо,

но пусть она будет зеленой

моя голубая долина.

Пусть все переменится в цвете

и сбудется чистым и лучшим,

а может быть, голым и грубым —

развалины, щебень и глина —

но пусть она будет зеленой,

моя голубая долина,

где, как по щеке у любимой,

слезинкою катится ключик.

Я прожил день в тени твоей руки,

там, где река стучала лбом о скалы

и солнце опускалось,

опускалось

на парашюте тучи

в тальники.

И там у скал,

вполшага от реки,

где день моргал

задумчиво и сонно,

я понял,

что в тени твоей руки

я лучше вижу то, что там,

за солнцем.

Я разглядел из-за твоей руки,

как ночь клубилась тучами тумана

и молча колыхались в океанах

под парусами гор

материки.

Я не хочу весны. Не странно ли? —

Январь,

но не хочу весны.

Не странно ли —

дорога,

за поворотом лес,

заката киноварь,

излучина реки

да три-четыре стога.

И все темней в полях,

и все сильней и злей

с размаху бьет в глаза прибой слепящей грусти

за дерзкие шаги в безмолвии полей,

за то, что жажда жить

ликует в мертвом хрусте.

Апрель.

И над улицей празднично мокрой

из глаз извержение взгляда.

Черчу

кривую губами,

как чуткий сейсмограф,

и руки свободе касанья учу.

По клавишам солнечных зайчиков стая

прошлась в менуэте,

предвидя разлад

движения с плотью.

Я ноты листаю.

Открылась страница.

Беру наугад

аккорды,

глухие, как сон перелеска.

С неправильной ноты

весна сорвалась,

и в тине апреля запуталась леска,

и жизнь на крючке,

как тяжелый карась.

С плачем,

въехавшим в детских колясках

в неведомый мир,

в тишине ускользающим вдаль

за пределы вселенной,

уходящим под стук каблуков

в неизвестность войны

или грустно плывущим под марши

в безмолвие,

в землю,

я хочу написать

теплым пальцем

на мерзлом стекле

дребезжащего в зимнюю полночь

пустого трамвая:

«Хорошо, что вы жили,

живете

и будете жить —

мне сегодня

без страха за вас

было б так одиноко».

И ведь любому выдали по чину.

Зачем явились —

даже не спросили.

Как много их,

случайных,

беспричинных,

совсем не нужных —

даже не красивых.

Ну поживут.

Потом сыграют в ящик.

Погаснут лица,

как на Лете блики.

Их больше всех —

спокойных,

работящих,

совсем обычных —

даже не великих.

В эпохи бурь,

когда пылают войны,

и не отнимешь рук от электродов,

и тех немало —

щедрых,

беспокойных,

талантливых —

и даже не уродов.

Но вот не спросишь бабок повивальных,

статистикой не вытащишь из быта

число других —

красивых,

гениальных,

насмешливых —

и все-таки забытых.

Когда в огромном гербовом конверте

мои стихи вернут в последний раз,

спрошу:

— Который поезд на Бессмертье?

Мне подешевле,

в третий, что ли, класс.