В октябре 1994 года в тюменской газете прочитал сообщение о смерти поэта Владимира Назина, моего хорошего знакомого, добрейшего и беднейшего человека — съел на каком-то уральском вокзале два пирожка...

Помню, как он засмеялся по поводу моей шутки:

Кто б поэту Назину

Купил шапку на зиму.

Ходит в стареньком пальте.

Не печатают нигде.

Перебирая свои бумаги с целью избавиться от ненужных уже черновиков, писем, всего лишнего, я обнаружил на книжной полке поэтический сборник Владимира Назина «Борозды», а в нем письма и стихи, написанные от руки. Работая в районной газете «Путь Октября», я как человек причастный к литературе отвечал за выпуск «Литературной страницы». Владимир Иванович периодически присылал стихи, а мы его поддерживали небольшими гонорарами.

Он приезжал в Советский район, где выступал по линии пропаганды художественной литературы, встречался с рабочими леспромхоза, лесодеревообрабатывающего комбината и локомотивного депо. Помнится, на встречах с читателями в школах и библиотеках он всегда читал стихотворение:

Ты живи, сынок, живи —

мы сто бед осилили,

чтобы пели соловьи

над твоей Россиею.

Ты живи, сынок, живи —

всей планете ведомый

свет ресницами лови

звезд, зажженных дедами.

Ты живи, сынок, живи —

не стихает яростный

ни на миг у нас в крови

зов крыла и паруса.

Ты живи, сынок, живи —

в мире, нами пройденном,

поднимайся до любви,

что зовется Родиной.

Коренастый улыбчивый человек… Помню, он говорил мне: «Хорошо, что ты пишешь о любви. Больше пиши о любви. Гражданские стихи придут позже, когда будешь таким же старым, как я». Ему тогда было около пятидесяти.

О моей строчке «Понимаю большую планету как огромное сердце людей» промолвил: «А я бы так не сказал. Я так не чувствую». А как именно он ощущает Землю, промолчал, не ответил.

Когда в очередном сборнике увидел его фотографию в кепке, спросил:

— Владимир Иванович, почему ты на всех снимках или в кепке, или в шапке?

— Знаешь, хочется выглядеть помоложе. Без головного убора все увидят, что у меня лысина. Зачем сверкать ею, — шутливо усмехнулся он.

В то время не принято было ходить с голым черепом. Это сейчас, как в девяностые годы на красные пиджаки, поголовная мода на лысины. И ничего, никто не стесняется.

Нервный лицевой тик, нежелание участвовать в конфликтах и спорах, порой поспешное согласие с оппонентом меня почему-то утвердили в мысли, что Владимир Назин был чем-то несправедливо обижен или напуган в детстве или в юности. А может, война или потери родных и близких — всего этого в его судьбе было вдоволь.

И вот они, письма Владимира Назина:

«Дорогой Володя!

Теперь-то уж стало ясно, что я не смогу вырваться в Советский проходящей осенью. Мне же так хотелось свои «Борозды» вручить тебе лично. Очень хотелось.

Посмотри, дорогой, по-моему, кое-что мне удалось. Все — нет. Да и полностью никогда ничего не удается. Поэтому я рад и малости.

Олег Ермолаев (корреспондент газеты «На смену». — В. В.) передавал мне от тебя привет. Спасибо, что не забываешь.

Рад, что у тебя выходит новая книжка в Средне-Уральском книжном издательстве. Я думаю и верю, она прозвучит свежо и своевременно.

Не забывая о моей давней дружбе творческой с газетой «Путь Октября», высылаю подборку новых стихов, которые еще не знали ни читателя, ни печатного станка. Взгляни глазом друга и редактора.

Мой дружеский привет всем, кто меня помнит, и тем, кто вспомнит в родном Советском.

Всего тебе лучшего во всем. Обнимаю и жму твою талантливую и мужественную длань, как сказали бы наши предки.

Твой Владимир Назин.

6.09.84 г.

Свердловск»

«Дорогой Володя!

Прости меня, старого поросенка, за то, что вовремя не поздравил с юбилеем газеты «Путь Октября» и не поблагодарил за публикации моих стихов (щедрые публикации) на ее страницах. Был очень серьезно болен. Сейчас, только бы не сглазить самого себя, все позади, дело пошло на поправку.

Возвращаюсь к началу. От всего сердца поздравляю тебя и всех, кого знаю, с юбилеем нашей родной первопечатницы (а это не красное слово, я многие стихи опубликовал впервые в газете «Путь Октября»), желаю всем вам доброго здоровья и творческих успехов и толстых поэтических сборников. Низко кланяюсь и благодарю газету, ее коллектив, тебя лично за все доброе, что все вы для меня сделали. Спасибо!

Очень понравился мне юбилейный номер с литстраницей. Сделан с выдумкой, с юмором, с доброжелательностью.

Обнимаю, твой Владимир Назин.

27.10.88 г.

Свердловск».

«Дорогой Володя!

Как долго друг о друге ни слуху, ни духу. Что там у тебя? Наподоносило ко мне всякой всячины. Но недавно один добрый человек сказал, что у тебя все на уровне Джамалунги. Рад: жив-здоров, плодовит, как метеорит. Для поэта — все!

Хотелось бы отведать твои пенаты: посидеть у растопки, как, помнишь, сиживали у тебя, покурить твоего неизменного «Беломора», почитать стихи, а еще, самое главное, чего не могу забыть, вдоволь, от пуза наесться жареной картошки с мясом. Ты же помнишь, что пожрать я великий мастак.

Сподобился тут на подборку стихов. Коль приглянутся, дай. На гонорар подскочу. Заодно и повыступаю.

У меня все по-старому: иди туда, не знаю куда.

Привет всем, кто меня помнит.

Дружески твой Владимир Назин.

15.02.90 г.

Екатеринбургъ»

Нижеприведенная подборка по какой-то причине не была напечатана полностью в районной газете и, возможно, стихи и не видели, по выражению Владимира Назина, «печатного станка». На всякий случай привожу полностью.

Он в одиночку не устал

из года в год бороться с ветром.

Несметны грозы в тех местах.

Встречает их на месте верном.

Но вот уже в морозы врос,

на холм взошел еще повыше

и до весны то шорох звезд,

то стон земли у комля слышит.

Стал для ветров непроходим,

и потому им не до шума.

Я прихожу к нему один,

когда мне есть над чем подумать.

***

Догорают две свечи.

Полутьма в углах упруга.

На прощанье помолчим.

Вот и снова друг без друга.

Я ни в чем не виноват.

Ты ни в чем не виновата.

Но за каждый нежный взгляд

неминуема расплата.

Неминуема печаль,

горечь смутная за нею.

Две свечи. Одна свеча.

Все равно отпламенеют.

Все равно глядим вперед.

Двух сердец удары гулки.

Свет не гаснет — свет идет

миг от встречи до разлуки.

Пусть глаголят… Помолчу.

Изначальной вспомню Русь.

По сохе и по мечу —

одинаковая грусть.

Вся она: не прекословь —

на миру и смерть красна.

Не мечу, он — кровь за кровь,

а сохе земля тесна.

То — вранье. То — воронье.

Кто не полз и кто не лез.

Поднимала степь копье,

опускал забрало лес.

Но зато ее ни в чем

до сих пор не упрекнешь.

Меж сохою и мечом

колос выметала рожь.

То ужаснусь, то удивлюсь.

Не тлеть душе, не гнить.

Иду по краю.

Не боюсь

свой посох уронить.

Над бездной неба —

там в свой час

раздался долгий вздох,

на стебле гибкого луча

качается гнездо.

Витает тень крыла над ним.

То в бездну свет, то тьма.

Звездой отвергнут и гоним,

по ней схожу с ума.

Не разрубить, не развязать

узла судьбы небес.

Не обошла гнездо слеза.

И луч под ней исчез.

Уздой не звякай за версту,

не оседлал коня.

В подковы молнии врастут,

дорогу накалят.

Не торопись. Не торопи.

Успеешь — мир велик.

С цепи

сорвался смерч —

в степи

седым ковыль поник.

В ушах поет. Ковыль забыт.

По холке ходит дрожь.

По сторонам из-под копыт

то снег летит, то дождь.

Успеть бы дух перевести

и взгляд

со дня

на ночь.

И год — в пути. И два — в пути.

И горю не помочь.

Продукт бесплодия семян,

распада «Не убий!»

молчал.

Его я осмеял.

А был он мудрый змий.

Ни примиренье, ни вражда.

Что яд и что кинжал.

То он поступок упреждал,

то мысль предвосхищал.

У колыбелей на посту

и около могил.

Я был на грани.

За черту

он не переступил.

Ни к злым,

ни к добрым

не был вхож,

не мнил, что всех умней.

К земле склонил он

Звездный Ковш

и повелел: «Испей!»

По кругу, по кольцу,

то смирный, то буян.

К подгнившему крыльцу

не подступить — бурьян.

Помнилось:

мать с отцом

руками развели.

С заплаканным лицом

глядишь в лицо земли.

Окрест со всех сторон

то прах, то пыль-труха.

Тяжел твой крест,

но он

не тяжелей греха.

Когда к познаньям мудреца

питают ненависть невежды,

у потерявших нить надежды

ожесточаются сердца.

Вскипает зло — трубит в рога:

добро к ответу призывает.

И в друге видит друг врага,

и брата брат подозревает.

К руке не тянется рука.

И свет на сумерки крошится.

И тени падают на лица —

печаль, как прорубь, глубока.

Любовь к народу, коль слепа, опасна:

что разрушать в порыве, что творить.

Храни меня, мой разум, от соблазна

от имени народа говорить.

Любовь народа: то кумир, то гений —

хоть тернии, хоть лавры возложи.

Не дай мне Бог дожить до откровений,

ведущих к славословию и лжи.

…Любовь к народу и любовь народа…

Зови, крыло, в полет меня зови.

Вот и опять перед тобой, свобода,

стою, как перед Храмом-на-Крови.

Руку подашь в беде

ближнему —

отвернется:

будет потом тебе

черным казаться солнце.

Все суета сует

и томление духа.

В сущности,

звон монет —

звук не пустой для слуха.

Было же за душой

что-то,

коль совесть гложет.

Звездный и золотой

дождь — не одно и то же.

Нет на тебе креста.

Нету на мне рубахи.

Совесть зато чиста

у топора на плахе.

Все вернется на круги свои

перед самою бездной прозрев,

и круги

под глазами

любви,

и годичные кольца дерев.

Не за этой чертой,

так за той,

ощутив

перед вечностью

страх,

сосчитаем запас золотой

по крупице в песочных часах.

Все вернется на круги свои

и в незыблемый впишется круг:

и скользящие кольца змеи,

и кольцо обнимающих рук.

Ты благо сгоряча,

ярясь, творишь — умеешь…

Последнее с плеча

отдашь — и пожалеешь.

Я душу отопру

навстречу новым бедам.

Как предан ты добру,

так точно злу я предан.

Пока его творил,

я по свету потопал

от мора до потопа

пешком —

ведь я бескрыл.

Ковчег ушел. Гребу.

От взмаха жив

до взмаха.

Полезла на горбу

по швам твоя рубаха.

Чего я стою, когда не строю.

Не много ль дыма без огня?..

Глаза открою:

с улыбкой в Трою

везут троянского коня.

Низы — с узлами.

Верхи — с возами.

Ни дня, ни ночи без войны.

Мы — все сказали!

Бредут в гекзаметр

добро и зло — изнурены.

Взгляд исподлобья:

сломали копья —

вражда,

как жажда,

глубока.

То снега хлопья.

То грязи комья.

Пока курил, прошли века…

Елена. Вера. Чума. Холера.

Троянский конь, вот это трюк!..

Всему есть мера.

Но я Гомера,

ты слышишь, Зевс, боготворю.

«Дорогой Володя!

Получил от вас два гонорара. Расценил это как поощрение и поддержку моему новому виду стихоплетства. Я их называю для себя «Закидоны». А как их еще величать, таких несуразных, но настырных.

Пользуясь вашей добротой, смею еще быть надоедливым. Прочитайте, а вдруг да снова что-либо приглянется. Буду по-прежнему благодарен.

У нас сейчас тепло и голодно, а тремя-четырьмя месяцами раньше было холодно и голодно. Послезавтра пойду избирать Диктатора. Гляжу на шестерых и думаю: «А вы, друзья, как ни садитесь…» Но… это уже не поэтические мысли, будь то и в пору плюрализма.

Ваш и божий раб Владимир Назин.

9.06.1991 г.

г. Свердловск, который, по слухам, скоро станет Екатеринбургом. Скорей бы!»

Красно глаголят

стар и юн,

витийствуют

село и город.

Пока мы

блажь несем

с трибун,

не заржавели б

серп и молот.

Гарантирую укус

на любой

запрос и вкус.

Я могу

от крови лопнуть,

но меня вам

не прихлопнуть.

Вы

со своей

копейкой сдачи

мозги мне

на год

заморочили…

А сам

при доме

и при даче

и на машину

встал на очередь.

Вы — за прогресс,

они — за мафию.

А мы — за секс

и порнографию.

Ешь

хоть ложкой

мумие,

а года

возьмут свое —

и от силы,

и от мощи

остаются

только мощи.

Толпились

в очередь у касс:

«Да здравствует

рабочий класс!»

Закрыли

кассы

перед носом,

и дружба с классом

под вопросом.

В седьмом поту

отец и мать:

сыночек вырос —

благодать,

не слазит

целый день

с дивана.

У добра молодца

нирвана.