Этот огромный мир и есть

то зеркало, в которое нам

нужно глядеться, чтобы

познать себя до конца.

Мишель Монтень

Когда полночный двор, как будто горы,

возьмут в кольцо хребты горбатых крыш,

и мышь летучая, не нарушая тишь,

в пространстве чертит странные узоры,

я выхожу на спящее крыльцо,

чтобы испить глоток ночной прохлады,

стереть с лица постылый грим бравады

и к звездам повернуть свое лицо.

I

«И жажда жечь,

и жалкий синий гном

с крестом в руке, что предрекал кончину, —

простятся мне... Все было только сном.

Теперь — молчи, ищи первопричину.

Она в тебе. Зарыта, но жива.

В нас трусость подавляет лишь слова,

на них молчанье — гробовой печатью.

Но ведь душа подвержена зачатью!

И если в ней завелся тайный плод,

он все равно созреет в свой черед.

Решимся ли явить его воочью —

вот в чем вопрос!

А вдруг — от Сатаны?

И мы спешим, души взрыхляя почву,

и заключаем чадо в наши сны.

Мир, расчлененный там воображеньем

на тысячи внезапных составных,

не назовешь реальным отраженьем

пропорций, связей и вещей земных.

Там оживают мертвые, и можно

погибнуть и воскреснуть в тот же миг.

Но гром небес и о спасеньи крик,

рожденные немой работой мозга,

не вырвутся, не хлынут по земле,

не постучатся в двери яви бренной...

В глубоком сне, как варево в котле,

творится мир совсем иной Вселенной...»

Так размышлял седой художник Босх,

шутник, рожденный виселичным веком.

И был рассвет. Дремоты теплый воск

еще томил, мешал разъяться векам.

Он не спешил прогнать бредовый сон.

Он вспоминал чудовищное плато,

вращенье ветра и далекий звон

глухого колокольного набата.

Блестела в безднах мертвая вода,

дымились распаленные вулканы,

торчали скал слепые истуканы.

Пространство пахло склепом. И тогда

из мрака, возбужденного, как дым,

из пепелищ безмерного горенья

осмысленным, мерцающим, живым

повеяло. Был третий день Творенья.

Огонь, всецело царствующий, вдруг

обрел предел и принял форму круга,

простер лучи, и в тот же миг упруго

голубизна раскинулась вокруг.

Мир прозревал...

Но этот синий гном

с крестом в руке все предрекал кончину,

а Босх орал в небесную пучину:

«Останови-и-сь!»

И это было сном...

II

Сон уходил в ущелье дум волной,

гнетущий, неразгаданный, как ребус.

Светилась явь. За каменной стеной

зевал сырой унылый Хертогенбос.

В окно струился серый, как вода,

размытый свет осенней непогоды.

По мостовой гремели обода

Тюремной инквизиторской подводы.

За ней хромало скопище шутов,

дразня и тыча плачущую ведьму,

старьевщик Ханс на сто кривых ладов

у лавки громыхал зеленой медью.

Пересекая наискось пустырь

с чертополохом, с цепкими кустами,

в заплеванной репейником сутане

монах Евсевий плелся в монастырь.

Обыденность давила на виски.

Хотелось воли, бунта, святотатства!

Сойти с ума... Он — член Святого братства,

почетный гражданин своей тоски...

III

Бернард. Хозяин, вы звонили?

Босх. Да, войди...

Бернард. Что вам подать?

Босх. Взгляни в окно...

Бернард. Моментом!

Босх. Что сад?

Бернард. Шумит. Его качает ветром.

Босх. Что небо?

Бернард. Ниже ратуши. Дождит!

Босх. Послушай-ка, ты мыслишь иногда?

Бернард. В том смысле, что веду ли я расчеты?

Босх. Не о расчетах речь.

А вот, к примеру, — что ты

есть на земле; что счастье, что беда,

что истина, что истинное в нас,

что есть Добро, что Зло и в чем причина?

Бернард. Да, господин... Еще бы! Каждый раз...

Все думаю! А что ж я, дурачина?

Босх. Так что же, друг мой, Истина?

Бернард. Она?

Что я... Что мы... Что Бог... Что, слава Богу,

есть вы, и что не ищете предлогу

меня прогнать... Что у меня жена беременна...

уже не в первый раз...

Босх. Вот истина? Сие не в бровь, а в глаз!

А если чуть мозги поворошить?

Бернард. Про зло? Да нам добра не пережить!

Порой задумаюсь... а на часы как гляну!

Нет, долго думать нам не по карману.

Босх. Ну, а когда готовишь ты обед,

метешь полы, грунтуешь мне полотна?

Бернард. Вот я и думаю... чтоб вкусно, чисто, плотно...

Избави Бог, сторонних мыслей нет!

Босх. Тогда, Бернард, послушай ты меня...

Вчера под вечер, помнишь, ты устало

здесь натирал полы? Мне тошно стало

и захотелось, веришь ли, огня!

Я содрогнулся, сдерживая крик.

Меня пробил озноб. Я понял, как тоскую.

Бернард, ты слышишь? Если б в тот же миг

огонь внезапный хлынул в мастерскую

и дьяволом по стенам полетел,

и языками к шторам потянулся,

я б, верно, даже не пошевельнулся,

и это было б то, что я хотел!

Бернард. Хозяин, может, в чем моя вина?

Мне жуть как страшно. Вы вчера устали...

Босх. Я не устал.

Бернард. Я помню, как вы встали

и вышли прочь...

Босх. Уже взошла луна,

Когда я вышел.

Я свернул к реке, спустился вниз.

И вдруг невдалеке —

живой Огонь — сквозь белый мрак тумана...

Бернард. Там — кузница кузена Иоганна...

Босх. Ты прав, Бернард. Там кузня Сатаны.

Я подошел, как тень, со стороны,

а этот дьявол с каменной спиной,

весь в каплях пота, ловко и проворно

хватает заготовки по одной

и махом отправляет в глотку горна.

Слыхал бы ты, как щелкают щипцы,

взглянул бы, как размеренны движенья!

Все ищет правды, жаждет отраженья

без вымысла, без розовой пыльцы...

Кто он такой, кузен твой Иоганн?

Мудрец? Пророк? Богатый горожанин?

Бернард. Хозяин! Он честнейший прихожанин...

Босх. Каким он поклоняется богам?

Бернард. Помилуйте! Он молится Христу!

Он свято чтит обряды и законы...

Босх. Ты спятил, брат! Оставь свои поклоны.

Я вижу в нем не грех, а чистоту.

Бернард, ты слышишь? Я его люблю.

Он нужен мне, тебе и королю.

Он тот же Бог. Он властелин Огня!

Ты всадник — подкует тебе коня,

ты воин — он тебе отладит меч,

ты пахарь — он твоим займется плугом.

Он стал для всех тем неизбежным кругом,

которым невозможно пренебречь.

Не раб вещей, но вечный их творец!

Секира, щит, корона и дворец —

все есть венец его железной хватки,

плод наковален, молотов, клещей.

Что я пред ним, коль суть моей приглядки

лишь в осмысленьи сущности вещей?!

Все в этом мире пошло и погано,

коль ценности, понятья смещены!

А ты, Бернард, спроси у Иоганна,

чем доблести его возмещены.

Спроси, спроси кузена своего:

богач Барбаций слал ему монету?

Мэр города у кузницы его

хоть раз остановил свою карету,

чтобы отвесить истовый поклон?

Еще спроси: а как же мыслит он?

Нужны ему все эти графы, мэры,

церковники, министры, короли?

Бернард. Хозяин... Я глухой... Тут свыше меры...

Босх. Спроси, спроси, да только не юли!

Я думаю об истине сейчас.

В том, что скажу, Бернард,

не усмотри обмана:

кто выдумал Чистилище для нас,

тот попросту боялся Иоганна!

Бернард. Хозяин... Ох! Сегодня все не в лад...

Я, мастер, так боюсь вас вдруг обидеть,

но вы же сами рисовали Ад,

как наяву (не дай нам Бог увидеть!).

Босх. О, если Ад, как я рисую, — Ад,

то Иоганн счастливый. После смерти

он к Сатане придет, как к брату брат,

и ловкие старательные черти

его к себе возьмут как знатока

огня, клещей, мехов и молотка.

Он приведет Барбация к печи,

поджарит мэра, не прикрыв зевоту.

И будет эта месть его почти

точь-в-точь похожей на его работу.

Я Ад писал фальшиво до сих пор.

Чудовища, уродища — бравада!

Вчера я рассмотрел его в упор,

рабочий дух дымящегося Ада.

Там — запах пота, копоти, золы,

там голоса охрипли от удушья!

Дай им Господь поменьше простодушья —

наш свет забыл бы барские балы.

А я бы их жестокость оправдал...

Бернард. Жестокость — оправдать?!

Босх. Ты угадал!

Все дело в том, кому возмездья чаша,

в ком в день суда увидит он врага.

Не бойся, ни художник, ни слуга —

ни ты, ни я...

Бернард. Хозяин, это страшно...

Босх. Да, это страшно, робкий мой Бернард!

Нас на земле, пожалуй, миллиард,

и каждый сам по-своему умен,

по-своему и грешен, и безгрешен...

Бернард. И лишь Один за всех нас безутешен!

Босх. Взгляни в окно. Видал, как плачет Он?!

Бернард. О, мастер Босх...

Босх. Конечно, мастер Босх.

Я был, я есть, и я останусь Босхом,

старик-чудак с больным распухшим мозгом.

Бернард. Хозяин, успокойтесь...

О, мой Бог!

Босх. Ты прав, Бернард, в раздумьях наш порок.

Возможно, твой хозяин не пророк,

но сны, что мне являются ночами,

поверь, полны пророческой печали.

В них происходит странная игра.

Бернард. Вы слишком много пишете...

Босх. Вчера мне снился сон,

как будто бы я жил

среди существ земли обетованной,

она была холмистой и пространной,

и вечный дух вражды над ней парил.

Его четырехпалые крыла,

расправясь вдруг, скрывали свет светила,

и некая загадочная сила

к могилам обитателей вела.

Им был сигналом медный крик трубы.

Они шагали плотно и упруго

со всех сторон, чтоб убивать друг друга,

прикрыв железом горестные лбы.

Бернард! Потом все рухнуло во тьму,

мир утонул в пожаре и в дыму,

и в черные отравленные реки

ручьями крови хлынула беда,

и неба умирающие веки

глаза светил сокрыли навсегда.

Бернард. Он не в себе... О, Боже, пощади!

Позвать, пожалуй, эскулапа Христи...

Босх. Бернард, ты все промыл и вытер кисти?

Бернард. Да, мой хозяин!

Босх. Полно... Уходи.

IV

«Мой час настал. Он страшен, как глоток

из чаши с ядом. Боже, я растерян.

Как воплотить немыслимый поток

людей, вещей, животных и растений,

движенье туч, палящий вихрь лучей,

лавину звуков, высь небес и недра,

рождений и смертей безумную качель —

как заключить их в три квадратных метра?!

Как выплеснуть сжигающую боль

души, что для себя не ищет доли

в театре, где у каждого есть роль,

а суть — борьба за призрак главной роли?!

Чем устрашить бегущих на помост?

Чем всколыхнуть застойный пруд суждений,

когда мерило созиданья — мозг —

томится в рамках вечных ограждений?!

Сад наслаждений. Кто его взрастил

слепым на диво? Кто в него впустил

слепую рать в регалиях жрецов,

коронами увенчанных лжецов?

Ведь кто прозреньем Богом наделен,

кто понял суть кичливого распада,

тот лишний здесь! Долой его из сада,

из сада наслаждений всех времен!

Река страстей, она сквозит в дыру

забвения. Но никому нет дела,

что мир, однажды втянутый в игру,

вот-вот достигнет крайнего предела!

Сойти с ума! Найдется ль кто-нибудь,

кто мне подскажет, как бесцельный путь

слепой толпы направить к ясной цели?

Чем излечить живущих от вражды?

Как воскресить те светлые лады,

что в недрах душ веками каменели?!»

V

«Мой час настал.

Уже пора решать,

какие краски следует смешать

на отчужденной вымытой доске...»

Босх не спешит. В медлительной тоске

он видит сад в распахнутые окна:

меж мокрых яблонь — мертвый блеск воды,

мерцают брызги, сизые волокна тумана...

Осень.

Падают плоды.

Но что это?

Все глуше тишина,

в провал сознанья рушится стена,

горят деревья, и навстречу, страстно

дыша в лицо испариной лугов,

выходит обнаженное пространство,

не знающее стен и берегов.

Не твердь земная, не небесный газ —

живая плоть, вместилище для глаз.

Из облака — глаза наперевес,

и выставился ухом острым лес,

и озеро всей кожею воды

дрожит, как зверь в предчувствии беды.

...

Я вас раздел одним броском руки.

Всех уровнял, оставил без надежды

вернуть рознящий вымысел одежды,

и бросил в эти травы и пески.

Здесь есть вода. Достаточно воды,

чтоб искупаться в зной или напиться,

здесь рыба есть, и зверь лесной, и птица —

живите без раздора и беды.

Я вас раздел не чтоб унизить, нет! —

но чтоб напомнить, наделив свободой,

как вы равны пред вечною природой

под солнцем, излучающим сей свет.

Я подарил вам стройные тела,

Взяв идеал, избавил от уродства,

дал молодость и силу первородства

и вдосталь и пространства, и тепла.

Но что я вижу: в мире вечных благ

вам изменила жажда созидания!

Кто вспашет поле? Кто построит здание?

Кто углубится в таинство бумаг?!

...

Скорее, мастер! Торопись, пока

вокруг — ни лиц, ни стен, ни потолка,

ни липких фраз, ни слизи полуистин —

палитра, краски, мастихин и кисти,

и уж теперь ни тень святого членства,

ни властный взгляд его преосвященства,

ни дрожь внутри, ни сердца дробный стук

не остановят окрыленных рук,

включенных в механизм воображенья!

И нет в душе ни боли, ни тоски.

Сильны и безошибочны движенья,

сочны и непредвиденны мазки!»

I

Эразм. Вот это дом!

Изысканность и лоск.

Под стать купцам сие великолепье!

Эй! Есть тут кто?!

Бернард. Да вы, никак, ослепли?!

Эразм. Ослеп. Здесь проживает мастер Босх?

Бернард. Вы, сударь, кто?

Эразм. Художник...

Бернард. Так, так, так...

И, судя по обноскам, знаменитый!

Эразм. Ты, брат, слуга, а уж такой сердитый...

Бернард. Да что вы, сударь, я совсем простак.

Жаль только вас. По чести говоря,

вы это ремесло избрали зря!

Такой пригожий, моложавый, статный...

Эразм. Да ты не злой, а даже деликатный!

Бернард. Ах, сударь, наше дело — сторона.

Но вы... У вас, наверно, есть жена?

Эразм. Покуда нет...

Бернард. Тогда другое дело.

Скажите, вы рисуете умело?

Эразм. Пока учусь. Да как-то все наскоком...

Бернард. Одумайтесь! Рехнетесь ненароком,

как мой патрон (Господь его храни!).

Эразм. Как мастер Босх?!

Бездельник! В наши дни

нет на земле божественнее кисти!

Как ты посмел, пустая голова!

Да я тебя за эти вот слова...

Бернард. О, Господи! И этот...

Христи! Христи!

Скорей сюда!

Тут сумасшедший дом!

Эй, сударь, говорите-ка ладом,

зачем пришли! Хозяин нынче в этой,

в екстазии... в бреду... Не дай вам Бог

переступить теперь его порог —

перешибет какой-нибудь багетой!

Эразм. Ну, полно, полно. Как тебя зовут?

Бернард. Я вам не девка — заводить знакомства!

Эразм. Ну, ради всех святых и их потомства,

позволь, я хоть часок побуду тут.

Бернард. Чего, чего?!

Эразм. Немногого прошу!

Я только в этом храме подышу

амброзией его волшебных красок...

Бернард. Вы, сударь, плут! У вас на дню —

семь масок!

То вроде побирушка с батожком,

а то уж принц, грозится кулаком,

туда-сюда! И вот опять покорен...

Эразм. Послушай, брат, о чем с тобой мы спорим?!

Мне дорог час...

Бернард. А мне что за беда?

Эразм. Чудак!

А вдруг я стану знаменитым,

как твой хозяин?

Бернард. С рылом-то немытым —

как мой хозяин?

Вот уж никогда!

Ну, проходимцы! Ну, бродяги!

Эразм. Так им!

Бернард. Мой господин, Иероним ван Акен,

не вам чета! Видали голытьбу?!

В кармане — вошь, а уж трубит в трубу!

Эразм. Ну, хорошо. Не хочешь — и не верь...

Ты только приоткрой немного дверь,

а я взгляну хотя бы краем глаза...

Бернард. Ого! Вы, сударь, сущая проказа!

А мне пока что дороги бока...

Эразм. Я заплачу вперед... за два пинка...

Бернард. Заплатите?

Гоните, если есть!

Эразм. Два гульдена.

Бернард. Смеетесь... ваша честь?

Эразм. Держи свое, мошенник, и — вперед!

Бернард. О, Матерь Божья! Вот так поворот!

Спаси-помилуй... Ладно, сколь смогу,

открою... что ж... вы только — ни гугу!

II

Эразм (потрясенно). «В садах нерукотворных,

куполами

взошедших на бескрайних пустырях

из почвы жизнетворного гниенья,

из разложенья тел, переходящих

в таинственные связи элементов,

плодится, копошится, отмирает

и вновь роится странный муравейник.

Нелепый, хищный, яростный вертеп:

тьмы диких толп, спешащих на арены

разбойных игр, охот и вакханалий,

змеиные клубки сплетенных тел!

Сады нерукотворные Земли —

объект уничтожительного хода,

свобода жрать, ловить, рубить.

Свобода беспечного раззора! А вдали —

сады нерукотворные сомкнулись

с садами, сотворенными над ними

из скорлупы, ракушечника, глины,

металла и спрессованного праха.

Нора, пещера, хижина, берлога,

дупло, гнездо, дворец и муравейник —

сады в садах, убежища, укрытья —

воинственные храмы разобщенья...»

III

Бернард. Что с вами, сударь? Вы как лунь белы...

Эразм. Его лицо... Лицо — кусок скалы...

Его рука — крыло орла в полете...

Бернард. Какой орел?! Чего вы там плетете?!

Эразм. А это кто — вокруг него — толпой?

Бернард. Он там один!

Эразм. Молчи, молчи, слепой!

Их — тысячи. С нагорий и равнин

они текут в каком-то диком танце...

И с белыми в обнимку — африканцы...

Бернард. А я вам говорю: он там один!

Эразм. В моих ушах — их топот, хохот, стон.

Он окружен толпой со всех сторон...

Все — голые...

Бернард. Какая там толпа?!

Эразм. Молчи, слепой! Она, как ты, слепа!

Он их раздел. Раздел... Но почему?

Какая тайна в дерзком обнаженьи?

Он хочет знать людей? Но, как в дыму,

они бредут... нет цели в их движеньи!

И замкнут круг... Те пляшут, те поют,

а эти строят каверзы друг другу...

И все спешат, как будто гонит кнут

их, как овец, по замкнутому кругу.

Но эти краски... Эта глубина!

Бернард. Он спятил! И глядит, как сатана.

О-о! Сатана! В глазах — огонь и мрак!

Прочь! Прочь!

Эразм. Чего ты крестишься, простак?

Бог милостив и неслухам не мстит.

Поверь, за гульден все тебе простит!

Бернард. Ну, точно — он! За два-то золотых

меня купить? Да мне не нужно их!

Крест на тебя! Проваливай, мазила!

Эразм. Глупец! Во мне теперь такая сила...

Такая сила, что спирает дух!

Бернард. Чур, чур меня! Я нем, я слеп, я глух!

Эразм. О, мне б с ним перемолвиться хоть словом!

Послушай, брат, доволен ты уловом?

Бернард. Я все верну. И шли бы вы... домой...

Эразм. Да я ж монах.

Бернард. С такою-то сумой?

Вы, сударь, или как вас там, мессир,

купить могли б, наверное, весь мир...

Два гульдена... за этакую мелочь...

Эразм. Не скромничай! Ты получил за смелость —

ведь рисковал, пожалуй, головой.

Бернард. Два гульдена!

Эразм. Бери! И третий — твой!

Когда б ты знал цену твоей услуги!

Бернард. Чего нам знать? Мы для того и слуги!

Эразм. Взгляни, мне радость распирает грудь.

Хоть я сумел лишь только заглянуть,

а все же кое-что успел понять...

Бернард. Ещё б! У вас пронырства не отнять!

Вам что ни щель — то лучше всякой двери!

Эразм. Три гульдена! И все мои потери?!

Босх (из-за двери) Бернард, кто в доме?

Бернард. Боже! Сохрани! Бегите!

Эразм. Я?

Бернард. Хозяин, тут... они...

Босх. Кто? Кавалер богатый или дама?

Эразм. Скажи — Эразм,

Эразм из Роттердама...

Бернард. Меня побьет, а заодно — и вас!

Они тут... называются... Ераз!

Босх (появляясь в прихожей) Художник?

Эразм. Нет.

Бернард. А врал!

Эразм. Я богослов.

Босх. Ко мне посол из гвардии ослов?

Эразм. Non! Vice versa!* Разве вы забыли —

на днях всем глупым глупость удалили

по вашему, учитель, образцу!

Теперь на мудреца — по мудрецу,

а уж ослов и вовсе нет в помине!

Босх. Твои слова, приятель,— мед с полыни!

Остришь, а ведь в глазах не радость — боль...

Эразм. Я приглашен?

Бернард. Еще чего?!

Босх. Изволь!

IV

Эразм. Позвольте мне, почтенный мастер Босх,

взглянуть на вашу новую работу.

Я ни умом, ни духом не дорос, чтобы ценить.

И все ж...

Proprio motu**, как говорили древние, — я здесь...

Я почитатель вашего искусства.

Надеюсь, мастер, искреннего чувства

вы походя не примете за лесть?

Как ни жесток, как ни фальшив наш век,

покуда не извелся человек,

что в истине ничуть не разуверясь,

готов кричать: «Ars longa, vita brevis!»***

Да, я — из них. Я плакал у двери,

когда (простите!) подглядел немного...

В тот краткий миг вы были тенью Бога...

Босх. Ты много тратишь слов. Ну что ж... Смотри.

.............................Эразм (впиваясь глазами в живопись).

Боже мой! Боже мой!

Что тут происходит?

Юноши, кто позволил вам

кататься верхом на пантерах и тиграх,

на львах и гиенах? Это опасно!

Гражданин!

Когда вы успели съесть столько пернатых,

что теперь целая стая вылетает из вас —

с черного хода?!

Приятель!

Зачем делать искусственный хвост

из ветки шиповника своему лучшему другу?!

Падре!

Прыгая с башни,

успеете ли вы доказать,

что Господь подарил вам крылья?!

Уважаемый!

Вы мните себя летописцем?

Но поверьте: то, что вы держите в руке,

отнюдь не перо!

Как вы могли перепутать?

Боже мой!

Боже мой! Что происходит?!

Вы, мастер Босх, воистину творец.

Нет удержу фантазии, сатире...

Но неужели безрассудство в мире —

всему начало и всему венец?

Босх. Я так решил. Верней, моя рука.

Что скажешь ты?

Эразм. Я помолчу пока.

Босх. Так ты Эразм?

Эразм. Да, мастер, сын Герарда.

Иду в Париж, в студенческий приют.

Босх. Одним — доспехи, щит и алебарда,

другим — науки... Что ж они дают?

Эразм. Умение владеть латинским слогом...

Возможность видеть созданное Богом

и глубже, и обширней, и верней...

Босх. А слава? Что ты думаешь о ней?

Эразм. Когда она оправдана делами,

заслужена настойчивым трудом —

я первый ей отдам и стол, и дом.

И пусть живет! Но если черной

рамой тщеславия и лжи окружена,

пусть, как ни обольстительна она,

я говорить не стану с этой дамой!

Но, мастер Босх, не странен ли вопрос

из уст того, кто славу перерос,

избавив кисть свою от суеты?

Босх. Я вижу то, чего не видишь ты.

Хоть я и не колдун, и не пророк,

но глаз наметан... Выслушай урок.

Не торопись в базарный шумный свет,

всему, что видишь, выяви причину.

Глупец, кто разжигает днем лучину,

когда нужды в ее гореньи нет!

Не унижай до мелочного спора

свой чистый мозг. И помни: для творца

порою маска жалкого актера

полезнее гордыни храбреца!

Она тебя найдет, блудница Слава...

Эразм. Меня?

Босх. Тебя! Хоть и не скоро...

Эразм. Браво!

В каком же проявлюсь я ремесле?

Босх. Всех дел не перечислить на земле.

Веди свой барк. А я поставил бакен!

Эразм. Как называть вас, Бог или ван Акен?

Босх. Зови попроще — брат Иероним.

Эразм. Но возраст ваш...

Босх. Мы это устраним,

когда найдем единое начало

в сужденьях наших, мыслях и словах.

Начало это — в наших головах,

но не в годах и не в сединах...

Эразм. Браво!

Я ждал... Я верил в этот разговор!

И хоть работы ваши до сих пор

я видел только в храме Иоанна —

они во мне клокочут!

Босх. Не спеши...

Эразм. В них разума не меньше, чем души,

и все предметно, точно, без тумана.

Они созвучны замыслам моим.

Босх. Ты ж богослов...

Эразм. Благословенный грим!

Босх. Чего ж ты добиваешься, Эразм?

Эразм. Я верю в человека. Верю в разум.

Я призываю к братству всех людей,

к единству веры, помыслов, идей,

к стремлению очистить наши нравы

от спеси, лжи, разврата — той отравы,

что расплескал по душам сатана!

Я гражданин. Весь мир — моя страна.

Век разума — венец мечты моей...

Ведь эта мысль, о брат, тебе знакома?

Босх. Эразм, ты говоришь, как иудей,

не знающий ни родины, ни дома.

Познавший человечество знаток

с порога ограничивает цели.

Ведь как бы мы единства ни хотели,

есть юг и север,

запад и восток.

И всюду свой обычай, свой уклад,

и даже имя Божье не едино!

Мы славим дух, мы чтим отца и сына,

тем рай сулим, а тем пророчим ад.

А там — дикарь с курчавой головой,

на свой манер обряд свершая свой,

к подножию слепого истукана

приносит в жертву сына, дочь, барана...

Скажи ему, что в этом смысла нет...

Эразм. Хочу сказать!

Босх. Но сколько ж нужно лет,

чтоб вразумить одно, другое племя!

Эразм. Да, брат, на это требуется Время.

Но и Господь, мы знаем, терпелив,

и потому плоды его посева...

Босх. Я думаю, Эразм, Адам и Ева,

от дерева познания вкусив,

могли б ума вложить побольше в нас!

Герои греков помудрее, право,—

их Прометей, Икар...

Эразм. Ван Акен! Браво!

И мне об этом думалось как раз.

Так почему б и нам не взять в пример

возвышенные стелы их геройства?!

Босх. Увы. Для справедливого устройства

не та фигура наш миссионер.

Эразм. Скажи, ты усомнился в чем-то, брат?

Босх. Эразм, я стар, а ты чудесно молод,

в твоей груди — огонь,

в моей — могильный холод.

Я тороплюсь, и мне не до бравад.

Я вижу хаос. Мир спешит во тьму!

Ты хочешь Словом помешать ему

скользить по вертикальным желобам?

Эразм. Sine qua non!****

Босх. Боюсь, не по зубам!

В саду пороков сладостны плоды.

Ты слушаешь меня?

Эразм. Я весь — вниманье…

Босх. Лишь общий Страх, лишь общий знак Беды

нам может дать взаимопониманье!

Пред ним отпрянут подлость и корысть.

Он превратит в святого — вертопраха...

Вот почему, Эразм, эта кисть

в пространстве ищет лик и форму Страха!

В такие дни, в такие времена,

когда мудрец подвластен остолопу...

Эразм. К чему ж вы призываете, к потопу?

Или на нас упасть должна луна?

Босх. Ступай, Эразм! Учись и приобщай

к наукам короля и дровосека!

Эразм. Я, мастер, верю в разум, в человека!

Босх. Ступай, Эразм.

Мы разные, прощай!

«Уже закат.

Туманные поля

озарены таким печальным светом...

Ты счастлив, Босх,

ты в мир пришел поэтом,

поэту открывается Земля,

как женщина в желанный миг любви...

Она в твоей, когда ты любишь, власти,

не оскорби ее избытком страсти

и недостатком чувств не отрави.

О кисть моя, ее святых красот

не искази небрежностью движенья

в момент проникновенного вторженья

в глубины вод и в чистоту высот.

Но будь смелее, кисть моя, когда

ты к истине летишь неудержимо.

Сорви одежды, ввергни города

в сиену, в кадмий пламени и дыма!

Во имя очищенья обнажи

слепую сущность почестей, разврата,

величием личин прикрытой лжи!

Открой им ад! Пусть видят: есть расплата!

Художник я, и потому — пророк

во временах времен земного шара.

Здесь я творец цветенья и пожара,

сам Сатана, и сам — Всевышний, Бог.

Котлы чистилищ — мой великий суд!

Прошенья длань — мои глаза в печали!

Я атмосфера, синий сей сосуд,

любовно истекающий лучами!

Я плоть от плоти всех творцов земли,

влачащих дарования вериги,

тех, перед кем шуты и короли

р а в н о в е л и к и!»

— Вы, мастер Босх, писали сей алтарь?

— Да, господин...

— Вы красок не жалели?

— Нет, господин...

— Вы в детстве не болели

хворобами, вселяющими хмарь

в рассвет души?

— Не помню, господин...

— Вы замысел лелеяли один?

— Да, это жалкий плод воображенья...

— Я, мастер Босх, не скрою раздраженья...

по поводу сей ереси, но вы,

коль в голове у вас не воспаленье,

возможно, мне дадите объясненье

во сохраненье вашей головы?!

— Да, господин. Мой замысел так прост.

Я дал понять, как пагубны блаженства...

Как только мне достигнуть удалось

внимания его преосвященства?

— Вы шутите?

— Нисколько, господин!

— Вы еретик!

— Я верный христьянин...

— Однако эти голые фигуры

всей мерзостью движений, действий, поз

порочат имя Божье, мастер Босх!

— О, господин, куда им до натуры!

— Вы еретик. Сомнений больше нет.

А ведь талант мог привести вас к славе,

продлить ваш бренный след на сотни лет...

— Мы состязаться с Господом не вправе!

— Вы сумасшедший. В вашем слове — желчь!

Опасно так шутить с авторитетом!

— Я жгу себя! Подумайте: при этом

что стоит мне свои картины сжечь?!

— О, мастер Босх! Гордыне есть предел...

— Смирять гордыню — это ваше дело. —

Да, это дело в сумме наших дел...

— Душа горит. А что такое — тело?!

Я видел эти темные глаза,

две боли, две зарницы ожиданья.

Так в полночь надвигается гроза

карающей десницей мирозданья.

Скала лица в расщелинах морщин,

снегами седина ползет по склонам.

О, Время, ты не стало им законом,

глаза глядят живые из лощин.

Они живут отдельно от лица,

лицо — мертвец, но вечен взгляд творца!