Мамин родственник дядя Леша в ссылке сразу же попал на металлургический завод и проработал там до пенсии. В небезызвестном 1937 году ему пришлось работу оставить: на него написали донос, что тогда было обычным делом. В НКВД следователь потребовал быстро подписать бумаги:

— Ты враг народа и должен сознаться, что украл два мешка пшеницы, что поджег кузницу.

Дядя Леша уперся: не делал, не совершал. Его сильно избили, бросили в карцер, где можно было только стоять, причем по щиколотку в ледяной воде. Сколько там пробыл, не запомнилось. Очнулся в камере: перед ним люди в военной форме и белых халатах. И услышал:

— Не жилец, крупозное воспаление легких. Дня три протянет.

— Ну и выбросьте его на улицу, пусть там подыхает.

Как оказался на воле, как шел к племяннице (моей маме) на поселение, дядя Леша тоже вспомнить не мог. Мой отец нашел его далеко от дома без сознания. Мама, видимо, предчувствовала что-то неладное с дядей. Она послала в это время отца в город передать посылочку ему в тюрьму.

Выздоравливал дядя Леша долго, несколько месяцев. Мама говорила, что его спасло горячее молоко. На завод он вернулся. Никто не задавал ему никаких вопросов. Все и так было ясно.

До сих пор вспоминается тот хлеб — кусочки, посыпанные сверху сахаром. Их нам в школу давала мама. Мы бережно заворачивали их в чистые тряпочки и укладывали в портфели.

Какая это была вкуснятина! Особенно когда набегаешься на перемене. Сахар, растаивая на хлебном ломте, превращал его в настоящее лакомство.

Открыто съесть хлеб на перемене было не так-то просто. Его могли запросто отобрать старшие школьники. Не каждый имел возможность принести в школу бутерброд.

Учительница вела сразу два класса вместе — второй и четвертый. Поэтому спокойно съесть на перемене принесенный из дома хлеб было невозможно. Приходилось делать это на уроке. Я выжидал, когда учительница, оставив нас в покое, переходила к четвероклассникам, и осторожно вытаскивал хлеб. Отщипывал маленькие сладкие кусочки и незаметно заталкивал их в рот. Даже сосед по парте ничего не замечал.

Но на мою беду учительница пересадила меня поближе к себе, за приставной столик, чтобы я не отвлекался. Табурета не было, и я сидел на обыкновенной чурке, которая до этого валялась в коридоре у печки.

Как-то во время очередной «трапезы» я неловко повернулся и потерял равновесие. Чурка оказалась у стены, бутерброд — в середине класса, а я — под столом учительницы. Все громко засмеялись. А Танька Гладких на весь класс сказала:

— Надо же! Тайком на уроке ест!

Я готов был провалиться сквозь землю, ведь всего полчаса назад говорил ребятам, что из дома поесть ничего не брал. Обстановку разрядила Октябрина Ивановна. Она помогла подняться с пола и разрешила снова сесть за свою парту.

Это были сшитые из белого фетра сапоги. Своеобразный шик обуви придавали вшитые в голенища узкие полоски кожи. Иногда они представляли собой замысловатый орнамент. Оттого ценились дороже и, конечно, были мечтой каждого мужика. Счастливыми обладателями такой обуви в поселке были два человека — начальник лесопункта и главный бухгалтер.

Приобрести в свободной продаже бурки в те времена было невозможно. Это был, что называется, номенклатурный товар. А если и появлялся такой у рядового сельчанина, то, конечно, не из тех, что еще не ношены.

Отцу повезло. В поселок приехал агент по заготовке шкур. Те, у кого имелся домашний скот, понесли ему шкуры. Был такой товар и у нашей семьи, поскольку родители всегда держали корову, теленка, с десяток коз и овечек.

С полтора десятка шкур отец и повез агенту. Как назло, у последнего кончились наличные деньги, и тот предложил обувь. Среди резиновых и кирзовых сапог, рабочих ботинок отец неожиданно увидел новенькие бурки.

— Беру бурки! — сразу заявил он.

— Ты что? Это моя личная вещь. Достал по случаю.

— Тогда за товар давай деньги!

— Я же говорю, деньги кончились.

— Возвращай тогда шкуры.

Агент в конце концов уступил. Так отец в поселке стал третьим обладателем начальственной обуви.

Это было важным событием в нашей семье. Родителю завидовали соседи, знакомые, друзья. Он гордился обновой, тщательно ухаживал за ней, еженедельно натирая фетр мелом, следил за тем, чтобы на бурках не появилось пятнышко.

Правильно говорят: крепко бережешь — не вечна вещь. Весной, просушив бурки, отец вложил их в мешок и спрятал на горище. Мол, там больше продувать будет — моль не поест.

Не угадал. Мешок, оказалось, изначально был заражен молевой личинкой. Когда глубокой осенью перед первым снегом отец торжественно вынул из мешка бурки, то увидел огромные дыры на голенищах. Личинкам моли эта обувь оказалось очень даже по вкусу.

— Обязательно справлю другие бурки, — успокаивал себя отец.

Но подобного случая больше не предоставилось.

— Завтра в магазине будут продавать муку, которой не было уже давно, — по секрету сказала соседке продавщица Муська Канакова.

Через два часа страшную тайну знали все жители поселка.

Очередь стали занимать с вечера. Чтобы не замерзнуть, ночью разожгли костер, кипятили в ведре чай, вели разговоры о скором светлом будущем — нужно только потерпеть немного.

Наша семья тоже заняла очередь. Первой дежурила мама, потом — сестры. К утру в очередь стали я с братом, поскольку было воскресенье, и не нужно было идти в школу.

Возле магазина появилась Верка Тарасова, местная скандалистка и матерщинница.

— Кто последний?

— Все первые сегодня, — съязвил старик Пантюхин.

— Помолчи, пердун старый, — не осталась в долгу Верка. — Спрашиваю, кто последний?!

— Я, — отозвалась Люська Поливцева.

— За тобой буду!

— Сейчас вся очередь переругается — Верка появилась, — заметила тетя Феня, техничка из конторы.

Как в воду смотрела баба! Не прошло и часа, и Тарасова уличила соседку в том, что та якобы не стояла в очереди:

— Я ее утром дома видела! Не могла она оказаться впереди меня. — И стала оттеснять ее с крыльца магазина.

— Уйди, стерва! — заорала соседка. — Чай домой пить ходила. Как и все, всю ночь простояла. Подтвердите, люди!

— Вроде стояла, — неуверенно проговорил дед Пантюхин.

— А-а-а, стояла… вроде, — не отступала Тарасова, — значит, не было!

— Да перестань, Верка, морочить людям голову, — ввязались бабы с лесозавода. — Уйди.

— Что значит — уйди! Я за справедливость.

Постепенно нашлись сторонники и противники. Ругань набирала обороты. Вспомнили «добрым словом» всех, кто любил отовариваться без очереди.

— Муська идет! Магазин сейчас откроется.

Взвинченная толпа ринулась в помещение. В мгновение ока меня внесли в магазин и придавили к прилавку.

— А-а-а, — невольно вырвалось.

— Ребенка задавите!

Толпа замерла, но уже через секунду вновь так сдавила, что дыхание остановилось. Увидев мое состояние, стоящий рядом мужик стал расталкивать очередь.

— Выпустите мальчонку на улицу!

Не помню, как я оказался на крыльце магазина. Болели ребра и голова. Подошла мать и увела домой.

Муки в тот день хватило не всем. Растрепанные и злые бабы расходились по домам, на чем свет костеря неизвестно кого.

Однажды, зайдя на кухню, увидел маму с папиросой в руках. В то время я уже знал, что курить вредно. Стал просить, чтобы затушила. Но мама выпроводила меня на улицу, ничего не объясняя.

Спустя много лет, когда я напомнил маме об этом, она обиделась:

— Да не курила я никогда!

Подумав, она добавила:

— Был случай: тогда очень болели зубы. Никотин успокаивает. Но как ты помнишь об этом, ведь тебе было года два-три?

Позже я узнал, что в то далекое время в поселке не было даже элементарного медпункта. Зубную боль, как и прочие болезни, лечили народными средствами.

До четвертого класса Вовка учился плохо. Он был, как говорится, запущенным ребенком. До школы, кроме мячика и рогатки, других игрушек у него не было, азбуке и цифрам не учили, карандаша или кисточки для рисования в руках он не держал. Обвинить в этом только родителей нельзя. Семья большая, дети мал мала меньше. Мать целый день — как белка в колесе. Работник один — отец.

Таких слабых учеников в школе было большинство. К этому привыкли и наша учительница, и директор школы. Никто не стремился быть отличником и школьной гордостью. Наоборот, многие ставили себе в заслугу плохое поведение и плохую учебу.

Вот брат Вовка как раз хотел быть отличником, но не получалось. Не хватало усидчивости, старания. А похвалы так хотелось! Даже фантазировал.

Укладывая перед школой учебники в сшитый из кирзы портфель, он вдруг увидел несколько толстых книжек на столе. Их старшая сестра принесла из библиотеки. Название одной — «Анна Каренина». Не раздумывая, запихал все книги вместе с учебниками. Портфель раздулся. Вовка вышел на улицу и медленно побрел к школе. Груз неимоверно оттягивал руку, заставлял изгибаться, но Вовка не сдавался. Хотел, чтобы взрослые видели, какой он умный мальчик — вон сколько книг тащит.

К его огорчению, никто из прохожих не обратил внимания, никаких лестных слов не сказал. В классе, на переменах горе-ученик демонстративно вытаскивал книги из портфеля, вертел их, затем укладывал на место. И тут к его действиям — полное равнодушие. Одноклассники в перерывах носились по школе как угорелые, учительница уходила из класса сразу после звонка. Только Витька Ефименко устремил взор на одну из книг. Он выхватил «Анну Каренину» и ударил ею по голове соседа по парте за обидное слово.

Еще пару недель Вовка носил этот груз, страдая от непосильной тяжести, и все зря. Он даже с облегчением вздохнул, когда сестра отнесла книги обратно в библиотеку.

Первый велосипед в поселке появился у Лешки Антоновского. Он тогда уже работал, поэтому деньги водились. Вскоре двухколесные агрегаты купили родители Сашки Серебрянского и Вадьки Конюхова. Если Лешку мы видели только по вечерам, когда он раскатывал с подругой по поселку, то Серебрянский с Конюховым своим транспортом просто мозолили глаза, вызывая всеобщую зависть.

Детально разглядеть и потрогать велосипед владельцы нам еще разрешали, но дать прокатиться — ни за что. Правда, потом этой чести некоторые все-таки удостаивались, но... за определенную услугу или плату.

Сашка с Вадькой постоянно ходили по поселку с бельевой прищепкой на правой штанине. Она якобы была необходима для того, чтобы брюки не намотались на велосипедную цепь. Мы завидовали товарищам. Я, например, даже мысленно представлял, как покачусь, если мне доверят руль.

— Ты не проси у меня прокатиться, — важничал Сашка Серебрянский, — не сумеешь. Это тебе не самокат!

— На спор, сумею! — возмутился я, хотя в душе не был уверен.

— Не сумеешь! — ставил точку Сашка, степенно отъе зжая в сторону.

После этих слов еще больше хотелось доказать, что сумею, только бы сесть за руль!

Как-то Лешка Антоновский подъехал к нашему дому и, оставив велосипед у калитки, прошел во двор. Увидев меня, поинтересовался, дома ли отец.

— Дома, проходи!

Заметив, что не отвожу глаз от велосипеда, сказал:

— Если сумеешь, прокатись!

Вот оно — счастье! Дрожащими руками подвел велосипед к небольшому пеньку, чтобы легче было сесть в седло, крепко сжав руль, оттолкнулся. Переднее колесо сразу завиляло из стороны в сторону, задергался руль. Еще секунда — и я был бы на земле. Но выручила изгородь. Она не дала мне упасть. Еще и еще пытался я проехать хотя бы несколько метров. Наконец удалось, и я покатился по дороге.

Как-то я и сын директора школы Колька Бровцев пошли на пустырь взорвать патрон от немецкого ружья «Зауэр три кольца». Его привез с фронта Колькин отец в качестве трофея.

Колька периодически потихоньку конфисковывал боеприпасы у родителя, когда тот был пьян. Если потом отец обнаруживал пропажу патронов, сын, не моргнув глазом, отвечал:

— Да ты дяде Федору давал, я видел.

И воровство сходило нам с рук.

В тот раз, помню, мы разожгли костер, положили в него патрон, отошли метров на двадцать, залегли, ожидая взрыва. Между делом закурили: пару папирос я спер у своего отца (он курил только «Казбек»). В этот момент видим: из леса выходит дядька по фамилии Серебрянский и гонит свою корову точно на наш костер. Кричать было поздно. Лежим ни живы, ни мертвы. И в это время как бабахнет…

Удирая, заметили, что Серебрянский от испуга присел, а корова, задрав хвост, пролетела мимо нас.

Примчались в поселок — домой идти опасно. Наверняка дядька нас узнал и уже пошел жаловаться родителям. Однако поздно вечером явился я перед «ясные очи» бати. Тот грозно посмотрел и приказал:

— Чтобы к утру стайки у коров и коз были вычищены, скот накормлен и напоен.

Так он наказывал — трудотерапией. Молча кинулся исполнять указания, радуясь, что на этот раз пронесло. Ложась спать, через двери услышал, как папка маме говорит:

— Серебрянский-то в штаны от страха наложил, Дарья вон стирала вечером.

Что ответила мать, я уже не слышал.

Электричество появилось у нас в доме в конце сороковых годов. Раньше в доме была трехлинейная керосиновая лампа (линия — старинная мера длины, равная 1/10 дюйма).

Помню, как ежедневно перед сумерками мать брала чистую тряпочку, снимала стекло с лампы и тщательно его протирала. Потом принималась за фитиль. Маленькими ножничками аккуратно обрезала нагар, измеряла уровень керосина и зажигала лампу. И сразу же на стенах комнаты причудливыми бликами теней начинали двигаться наши силуэты.

При свете этой лампы мои старшие сестры готовили уроки, читали книжки, вышивали. Мы сидели с братом рядом и внимательно наблюдали за ярким язычком пламени, который то уменьшался, то увеличивался в размерах, то вспыхивал, то тускнел. Почему так происходит, мать отвечала просто: это делает Боженька. Потом добавляла:

— Если он доволен нами, язычок светит ярче и пламя его выше, если нет — светит тускло.

Мы старались не расстраивать Боженьку своим поведением. Хотели, чтобы в доме всегда было светло.

Но в новом поселке, куда мы переехали в 1947 году, наша лампа больше не понадобилась. Впервые я здесь увидел электрическую. Она висела высоко под потолком. Часами разглядывал ее со всех сторон. Мучил вопрос: почему так ярко светит и потухнет ли, если подует сильный ветер?

Однажды, когда в доме никого не было, подтащил к абажуру стол и взобрался не него. Роста не хватало. Поставил табурет. Теперь она была перед лицом. Я набрал полные легкие воздуха и что есть мочи подул на нее. Лампочка не потухла. В комнату вошла сестра.

— Ты лучше лбом об стенку... Может, тараканов меньше было бы в доме! — рассмеялась она. — Слазь, невежа!

Вскоре у нас появилось радио — большая черная тарелка из плотной бумаги. Отец прикрепил ее к стене на кухне, объяснив, что она тоже работает от электричества. Глядя на нее, я уже испытывал тягу к экспериментам.

В поселке, где мы жили, возле каждого дома обязательно высились поленницы дров. Рядом обычно лежало еще несколько сухих деревьев, приготовленных к распилу. Лежали такие деревья и возле нашего дома. У отца все не доходили руки разделаться с ними.

Однажды мы с братом Николаем обнаружили в одном из таких стволов большое глубокое дупло. И решили: в дупле обязательно должна жить белка. Надо достать ее из дупла и забрать домой. Старшая сестра только что прочитала нам одну сказку Пушкина, где белочка жила в золоченом домике, пела песенки и грызла орехи. Главное, достать ее из дупла.

Мы взяли в кладовке старые рукавицы, рогожный мешок, несколько горстей кедровых орехов и нашли наточенную двуручную пилу. К работе приступили с раннего утра. Мать, увидев, что мы с братом работаем пилой, похвалила: молодцы — какая ни есть, все отцу подмога.

Пилили целый день, но одолели всего несколько сантиметров. Мы не сдавались и упорно продолжали работу на второй, и на третий, и на четвертый день. Отец с матерью не спешили помочь — пусть, мол, приучаются к труду. Мы же все держали в тайне. Хотели преподнести родителям сюрприз.

Через неделю наш пропил достиг почти метрового размера. Работы оставалось всего на день. Мы мечтали, как эта чертова чурка отделится от ствола, и появится белочка. Рогожный мешок, рукавицы и орешки — наготове. Тут уж не подкачаем.

Последнюю ночь плохо спали. Все мысли были только о белке. Мы уже ее любили, мысленно строили ей домик в нашей комнате, угощали орешками, учили петь.

Когда наша чурка наконец отвалилась, мы тут же закрыли мешком дупло. Прошла минута, другая — туда никто не прыгал.

— Нет белочки! — заплакал брат.

— Может, она где-нибудь в глубине дупла спряталась? — успокаивал себя я.

— Нет ее здесь, — сквозь слезы сказал Николай, — пойдем домой.

Дома мать сразу обратила на нас внимание:

— Что такие хмурые? — поинтересовалась она.

Но мы молчали.

Об этой истории я рассказал родителям спустя много лет.

Молодость, как всегда, брала свое. Все влюблялись, ходили на свидания, на танцы, парни ссорились из-за девушек. После работы все прихорашивались.

Тогда у девушек в моде были кудри. Однако от природы их имели не все. Завивка шла при помощи столовой вилки: ее нагревали на огне и накручивали на нее волосы. Получались красивые локоны.

Сестра Валентина, собираясь на свидание, с усердием завивала волосы именно таким способом. Младшая двухлетняя Галина ползала тут же на столе. Валентина одной рукой поддерживала ее, а второй орудовала горячей вилкой. Затем отложила ее, чтобы причесаться.

Малышка приблизилась к вилке и неуклюже шлепнулась попкой прямо на нее. Истошный крик услышал отец, находившийся на улице. Прибежали и мама, и еще кто-то. Горячая вилка прилипла к телу сестренки. Срочно сделали присыпку, дали конфету. Кое-как успокоили.

После со смехом вспоминали этот случай. У Галины же отпечаток вилки на ягодице остался на всю жизнь.

Зятя Ивана всегда мучила проблема, как заработать много денег, затратив минимум средств. Он подсчитал, что если купить, например, свиноматку, то на продаже будущих поросят можно не только возместить затраты на содержание, но и получить хороший барыш. Занял деньги (своих, как всегда, не было), купил супоросную свинью. Соорудил ей стайку из досок, утеплил. Спустя некоторое время та принесла с десяток поросят.

Тут-то и начались напасти. Сразу же матка придавила двух. Затем еще несколько простудились и сдохли. Оставшиеся запоносили. В общем, до месячного возраста, когда их можно продавать, дожили всего два поросенка. В то же время свинья сожрала уже столько комбикорма, что затраты возместить было невозможно!

С горя зять заколол свинью, устроив громкие на весь поселок поминки, на которых побывали практически все сочувствовавшие ему мужики, которые не забывали при этом закусывать жареной свининой.

Горе было недолгим. Как-то вечером Иван объявился у свояка Александра с очередным планом быстрого обогащения. Они возьмут у начальника лесопункта бензопилу напрокат — на 15 дней, во время отпуска на основной работе. И поедут в дальние деревни района, где, в основном, живут старики. Для них заготовка дров — вопрос выживания. Поэтому появление мужиков с бензопилой, да еще готовых расколоть дрова, обречено на успех. Это уже хороший заработок для пришельцев. «Каждый двор заготавливает на год около 20 кубов дров, — рассуждал Иван. — И если брать за заготовленный куб с хозяина три рубля, то…» В общем, они вернутся домой с такой суммой, что можно не работать поди с полгода.

И ведь уговорил рассудительного Саньку! Убедили и начальника лесопункта насчет пилы! Через неделю мужики уже бойко ходили по дворам, предлагая свои услуги. Жители деревень с удовольствием приглашали поработать, но вместо вожделенных купюр предлагали натуру: мясо, сало, самогон и так далее. Денег у них просто не было.

Свояки за время халтуры проехали до десятка деревень. Занимались распиловкой хлыстов, получая взамен самогонку и продукты, изредка несколько рублей, которые тут же тратили на папиросы. В конце концов, это надоело. Пора было возвращаться. На проезд денег не оказалось, пришлось продать бензопилу, чтобы купить билеты. А остатки, как всегда, пропили.

Дома появились по-тихому. Некоторое время отлеживались. О приезде узнал начальник лесопункта. Тут же потребовал вернуть бензопилу... Скандал был вселенский.

Брат Вячеслав с раннего детства любил петь. Но детских песен не знал, пел взрослые.

Помню, сидит он, шестилетний, на подоконнике и почему-то низким голосом распевает: «Далеко от дома, от родных сердец...» Пел он и про синее море, и про белый пароход, на котором поедет на Дальний Восток...

Как-то сосед научил Славку нескольким блатным песням. Брат исполнял их также с удовольствием. Особенно о прокурорском сыне-бандите, мотавшем срок на Сахалине.

Пел он и в художественной самодеятельности в школе, потом в лесотехникуме, в армии. Под баян лился его голос в песнях про ЛЭП-500 и горы Тянь-Шаня, про Дальний Восток и ласковые волны Тихого океана. Славку всегда тянуло петь о дальних странах. Наверное, этот песенный репертуар и определил его судьбу.

После армейской службы он с семьей на десять лет осел на Сахалине. У самого синего моря. Затем переехал в приграничный район Киргизии. Мать как в воду глядела: Славка точно «напоет» свою судьбу. Будет жить далеко-далеко от нас. Так и случилось! В Киргизии живет до сих пор.

В конце 1980-х пытались мы его уговорить его вернуться. Он не захотел. А потом — развал Союза. Переезжать стало нереально. Так и живет, правда, уже не у синего моря, а у синих гор.

Он был подарен сестре на свадьбу. По тем временам — страшный дефицит! Ценился куда дороже, чем, скажем, традиционный сервиз или набор постельного белья.

По вечерам мы собирались у музыкального ящика и с наслаждением слушали пластинки, которые приво-зил зять из города.

Меня, как гвоздь к магниту, тянуло к светло-зеленому диску патефона, к загадочному отверстию в углу ящика. Ласкал глаз хромированный блеск головки звукоснимателя. «Как из такого небольшого чемоданчика льются музыка и песни?» — не переставал думать я.

Однажды, когда дома никого не было, я осторожно достал из шкафа патефон, открыл его. Вход внутрь ящика наполовину закрывал диск. Пришлось немало повозиться, чтобы устранить препятствие. Протиснул руку в отверстие. Провел ладонью по днищу вправо, затем влево — ничего! Исследовал внутренности ящика по центру. Тоже ничего. Тут неожиданно вошла в комнату мать.

— Ты почему без спроса взял инструмент? — строго спросила она. — Сломать хочешь?

— Мам, а кто играет в патефоне?

— Как кто? — удивилась она. — Оркестр!

— А поют?

— Артисты!

— Но где они сами-то?

— Их голоса записаны на пластинке!

«Странно, зачем тогда патефон?» — долго размышлял я.

Погода Северного Урала не баловала теплом. Поздняя весна, короткое лето не позволяли сельчанам легко добыть хороший урожай. Основными запасами на зиму — черникой и брусникой, кедровыми орехами и грибами — обеспечивал лес.

Брусника без всяких консервантов прекрасно сохранялась круглый год. В начале сентября жители поселка устремлялись в лес с пайвами, ведрами, коробками. Попадешь на ягодное место — за световой день наберешь несколько ведер без всяких приспособлений (намного позже стали использоваться всевозможные проволочные совки, «хапалки», «комбайны»).

Были у нас настоящие ягодники. Они возвращались в поселок с полными коробками. На вопросы, откуда столько брусники, отвечали: «Места надо знать!» И действительно, в лесах, раскинувшихся на сотни километров вокруг, были заветные места, на которых с избытком родилась эта ягода. От посторонних их утаивали.

Свои угодья были и у нашей семьи. Но в отличие от других, за ягодами мы ходили туда с друзьями. Брусники хватало всем.

Вовка Руселик хвастался, что знает несколько богатых ягодных мест — якобы брат показал, который работал в лесничестве. Мы часто просили товарища, чтобы он взял нас с собой. Но Вовка тайну держал крепко.

Однажды, сговорившись, с ребятами решили проследить за ним.

С ночи установили дежурство за домом. Менялись каждые полтора часа. Наконец, с рассветом увидели у ворот Вовку. Он с сестрами собирался в лес.

Как только они вышли за околицу, мы, прячась, двинулись вслед. Более часа следили — никаких ягод.

— Может, специально путают? — предположил кто-то.

— Так это же прямо дорога к нашему бору! — неожиданно догадался Андрей Пашкевич. — Несколько дней назад мы там были.

Прошло полчаса. Компания точно вывела нас к месту, которое, по словам Андрюхи, знала только их семья. Ягоды были здесь обобраны. Мы затаились. Сестры Вовки Руселика зароптали.

— Да не знает он никаких ягодных мест, — в сердцах выпалила одна из них, — видимо, подсмотрел у кого заветный бор. А еще хвастался — сам нашел. Болтун!

— Так нас опередили, — оправдывался Вовка.

— И правильно сделали, — сказали девчонки, — ничего на чужое пялиться! Идемте домой!

Они медленно поплелись обратно. Мы, перебежками, — впереди.

— Вот болтун, — ругала Руселика и наша компания, — мало того, что нам наврал, так и домашних обманул.

Домой прибыли к обеду. Голодные, злые и без ягод.

Состав ссыльных в поселке был интернациональным. Среди русских и украинцев, белорусов и татар, молдаван и латышей, по той или иной причине завербованных на лесозаготовки, наибольший процент составляли в прошлом пораженные в правах люди. Бывшие уголовники, реабилитированные и репатриированные. Особая часть населения — выпускники ремесленных училищ, практиканты институтов и техникумов.

Гера Шипков выделялся из общей массы. Выпускник Уральского лесотехнического института, с первых дней пребывания на лесопункте он стал костью в горле для большинства жителей. Все началось с фуражки. Она напоминала головной убор, который носили немецкие полицаи, — с длинным козырьком, накладными ушами, загнутыми вверх. Именно эта фуражка и длинные волосы, собранные на затылке в пучок, раздражали местных.

Вслед ему частенько звучало: «Бандеровец проклятый! Имя-то какое — Генрих! Разве может у русского человека быть такое имя? Нет, не может. Немецкий прихвостень он!»

На выпады инженер не обращал никакого внимания, держался несколько обособленно.

Однажды увидели на Шипкове узкие брюки и тут же окрестили стилягой. Эта кличка прочно закрепилась за ним.

Как-то он в своем неизменном головном уборе появился в клубе. В дверях зала перед ним встали несколько парней.

— Попугаев к танцующим не пускают, — заявили они, — приведи себя в порядок!

— Да пошли вы… Больные, что ли? — Генрих развернулся и пошел домой.

Вскоре набатом по поселку прошел слух: инженер по ночам слушает «Голос Америки» и заграничную музыку. А что это такое, сельчане представляли по словам партийного секретаря лесопункта.

Шипкова вызвали на беседу. Начальник лесопункта и председатель профсоюзного комитета леспромхоза решили начать перевоспитание. На просьбу изменить свое поведение Шипков ответил отказом. Пробовали обвинить его в саботаже строительства коммунистического общества. Он твердо ответил, что не разделяет политику партии и правительства, что у «кукурузника» Хрущева реформы — чистый волюнтаризм! Мужики аж поперхнулись от таких слов.

— Я так и знал! — загремел на весь кабинет начальник лесопункта. — Вот к чему приводит преклонение перед Западом! За бандеровскую кепку Родину продаешь! Тебя знаешь, куда надо отправить!

— Да отправьте лучше в Канаду, там леспромхозы не чета нашим.

— Василий Петрович, успокойся! О случившемся надо немедленно доложить куда следует. Пусть разбираются, — поставил точку в разговоре председатель профкома.— Но терпеть такого инженера на лесопункте нельзя!

Через пару дней в поселке появилось объявление, извещающее, что в конце недели состоится товарищеский суд над инженером Шипковым. Будет обсуждено его политически вредное поведение.

В воскресенье клуб был забит до отказа. На сцене восседали начальник лесопункта, приехавшие на собрание секретарь райкома партии, представитель КГБ. Генрих сидел в зале в первом ряду один.

Сначала выступил председатель профкома. Он перечислил вредные высказывания обсуждаемого в отношении партийных и советских органов, подчеркнул, что Шипков не хочет признавать ошибочность своего поведения. Представитель КГБ остановился на происках зарубежных разведок, которые только и мечтают, как бы завербовать в помощники вот таких неблагонадежных людей.

Поступило предложение заслушать самого Шипкова. Герман вышел на трибуну, немного помолчал, затем подтвердил, что он действительно любит зарубежную музыку и слушает по ночам «Голос Америки», однако не видит в этом ничего предосудительного.

— Вы знаете о том, что своим поведением льете воду на мельницу мирового империализма? — выкрикнул бывший спецпереселенец Анатолий Корольков.

— Нет, не знаю.

— Очень плохо! Ты же готовый материал для вербовки.

— Ты поосторожней с определениями, — заступился за парня механик Саломатин. — Не вижу связи между вербовкой спецслужб и слушанием радио.

— Ты знаешь, что инженер издевательски отзывался о Хрущеве? — парировал Корольков.

— Ну и что?

— Как что? Например, в присутствии рабочих на нижнем складе он сказал, что у Никиты Сергеевича на затылке, как у поросенка, растут волосы в обратную сторону.

В зале послышался смешок.

— Товарищ выступающий, мелкие подробности здесь ни к чему, — вмешался сотрудник госбезопасности. — Давайте по существу.

— Так вот, по существу! Шипков постоянно хвалит леспромхозы Канады. Готов поехать туда работать.

— Жополиз ты, Корольков, — громко крикнул из зала Николай Овсянников, рабочий верхнего склада. — Забыл, как последними словами крыл Советскую власть за то, что тебя, безвинного, выслали сюда? Почему при начальстве поешь по-другому?

Желающих выступить оказалось много. Кто-то подчеркивал свою лояльность партии. Генриху припомнили всё: фуражку, брюки дудочкой, цветастую рубашку навыпуск, длинные волосы. Но нашлись и такие, которые пытались встать на защиту. Всем им быстро навесили ярлыки пособников антисоветчины.

Итог собрания подвел сотрудник КГБ. Он похвалил аудиторию за активность. Решение товарищеского суда было однозначным: направить инженера Шипкова раскряжевщиком на нижний склад. На год. Только физический труд облагораживает человека!

С Генрихом Шипковым я встретился в начале 1990-х годов. Он успешно работал генеральным директором одного из леспромхозов на Среднем Приобье.

Все леспромхозовские жили от получки до получки. Зарплаты были низкие, подсобные хозяйства были у немногих, а семьи — все больше многодетные. Поэтому справить, скажем, более-менее приличное пальто или костюм для большинства было событием. Вначале требовалось накопить, потом в выходные побегать по комиссионным магазинам и рынку. Повезет — купишь. Нет — вернешься ни с чем. После войны в магазинах был один ширпотреб.

Костя Семеняк, вальщик леса, на отпускные деньги купил на рынке костюм. Красиво пошитый. Бостоновый. Через день весь поселок знал об этой обнове. Многие соседи перебывали в доме Семеняков. Цокали языками: не все могли купить такую вещь.

«Парадную» одежду обычно берегли — надевали по случаю государственных праздников и Нового года. Остальное время ходили, в чем придется. Кто носил спецовку, кто домашнюю робу, кто и военной формой обходился. У бывших фронтовиков она долго еще сохранялась.

Бостоновый костюм Костя надел по случаю Первомая. Прошелся по улицам, зашел в магазин, в клуб. Все, с кем встретился, по достоинству оценили его обнову.

После обеда они с женой отправились к соседу. Попраздновали на славу. К вечеру пошли домой. И хотя выпито и съедено было много, по дороге Костя попросил жену купить бутылку «зубровки».

— Обойдешься, и так целый день пил в три горла, — бросила она мужу.

Костя обиделся:

— Не купишь?

— Не куплю!

— Пожалеешь!

— Еще чего!

И тут Семеняк неожиданно спрыгнул с тротуара. Пошатываясь, подошел к луже, которая рыжим пятном блестела рядом.

— Купишь «зубровку»? — еще раз спросил он жену.

— Нет!

— Тогда смотри! — Костя решительно шагнул в грязь.

— Ты что делаешь, ирод! — закричала баба. — На тебе же новый бостоновый костюм!

— Ну и пусть! — Семеняк сделал еще несколько шагов вперед. — Купишь?

— Ни за что!

— Хорошо! — Костя присел на корточки. — Если не купишь бутылку, сяду в жижу. В гробу я видел твой бостон.

— Люди, посмотрите, как этот изверг издевается надо мной! — заорала на всю улицу женщина. — Все отпускные деньги истратили на костюм, а он — на тебе — враз изговнять хочет!

Возле Семеняков стали собираться люди. Одни подбадривали Костю, мол, не сдавайся, держи марку. Другие, наоборот, осуждали его поступок.

— Костян, будь мужчиной! — кричали мужики.

— Изверг! — орала супруга и вдруг не выдержала. — Не садись, дома есть «зубровка»!

— Поздно! — мужик лег в лужу.

— Молодец, Костян! Так надо учить баб.

Жена завыла в голос. Вдоволь нахохотавшись над спектаклем, все зрители стали расходиться по домам.

Семеняк истуканом сидел в луже.

— Вылазь! — женщина шагнула в грязь, стала тащить его за рукав.

— Уйди! Терпеть ненавижу!

Костя с трудом поднялся и, не отряхиваясь, побрел домой. С бостонового костюма стекала жижа. Чуть позади, причитая, семенила жена.

В детстве я считал, что вкуснее отварных макарон с жареными яйцами ничего нет. Мы со сверстниками всегда кружили у рабочей столовой. Она будоражила нас запахами вареного мяса, жареной рыбы, печеных пирожков. Не говорю уже об аромате ячменного эрзацкофе, от запаха которого начинала приятно кружиться голова. Иногда я видел, как посетители оставляли недоеденный кусочек мяса в тарелке, булочку с повидлом. Не понимал этого. Удивлялся, когда Вадька Калачев, сын поварихи, выбрасывал из стакана пенку с молока.

К ужину в столовую заходил еще и потому, что там случалось заработать. Я высматривал столик, за которым мужики распивали спиртное. «Светился» перед ними. Ждал, когда у них закончится водка, чтобы «слетать» в магазин за следующей.

Помню, бежал из магазина с бутылкой, а в голове билась мысль: «Отдам водку, и если дядьки не пожадничают, сдача останется у меня. Обязательно куплю кулек карамели». Однако не пришлось полакомится конфетами: деньги отобрал местный хулиган Васька Фадеев.

В памяти осталась картина, висевшая в столовой на стене. На ней — ваза, наполненная фруктами, среди них — гроздь винограда. Большая, черная. Я никогда не видел настоящего винограда и не пробовал его. Представлял эту гроздь цельным плодом и был удивлен впоследствии, что он состоит из отдельных ягод.

Телевизионные антенны у нас появились в конце пятидесятых. Телевизоры были только у нескольких семей. Они назывались КВН и были предметом не только белой, но и черной зависти многих жителей. Поэтому, когда профком купил для клуба телевизор, мы восприняли это как подарок судьбы. Не нужно было придумывать предлог, чтобы забежать к владельцам ценного ящика и хоть одним глазком посмотреть на этот крошечный экран. Теперь каждый мог пойти в клуб «на телевизор».

Развлекательных программ еще не было. Передачи шли по нескольку часов — это были союзные и спортивные новости, кинофильмы. Заразились телевизором и мы, мальчишки. Вечером бросали все уличные игры и опрометью бежали в очаг культуры. От нас никто не требовал входных билетов, каждый усаживался, где хотел.

Телевизор ставился на табурет. Вблизи рассаживались рабочие и школьники, домохозяйки и маленькие дети. Места хватало всем. Никто никому не мешал, не шуршал бумажками, не разговаривал. Все внимание — на светящийся экран.

Впервые телевизор я увидел зимой 1958 года у соседей. Стоял он на видном месте посреди комнаты, на столе, с занавешенным экраном. По каким-то причинам техника не работала. Только два года спустя, в клубе, я увидел, как этот «ящик» работает.

«На телевизор» в клуб я бегал по нескольку раз в неделю. Не смущали ни холод в зрительном зале, ни теснота, когда зрителей собиралось больше, чем могло вместить помещение.

Запомнился первый многосерийный телефильм «Вызываю огонь на себя». Главной героиней там была подпольщица Морозова, к которой приставал полицай, каждый раз повторяя: «Эх, Мор-р-розова». Его посмотрели все жители без исключения. Во время сериала жизнь лесопункта замирала. Улицы пустели — ни пьяных, ни праздношатающихся.

Фраза полицая еще долгое время была на языке у мужиков: «Эх, Мор-р-розова!»

С каждым оргнабором на лесопункте появлялись новые интересные личности. Местные над ними посмеивались и копировали их привычки. В основном приезжие были беззлобными, услужливыми (в хорошем смысле слова).

Одно время жили у нас «конструктор», «авиатор» и «геолог». Первый всем рассказывал, что вот-вот сконструирует машину-робота, которая будет замещать лесорубов на деляне. Дело осталось за двигателем, который сжигал бы не больше литра бензина за рабочий день. Так и конструировал он несколько лет мотор, пока не закончился контракт по вербовке. И он уехал.

Второй трудился над сверхсекретным дирижаблем. Третий все искал спрятанное золото адмирала Колчака.

А вот Рогожкин, Бесоногов и дед Падерин в поселке запомнились не творческими изысканиями, а оригинальностью поведения и манерой разговаривать.

Рогожкин при своем начальном образовании работал на лесопункте мастером нижнего склада. Он сподобился этой высокой должности благодаря партийному билету — стал коммунистом еще на фронте. Был он маленького роста, с огромной плешиной на голове и суетливый. А его речь! Быстрый набор нечленораздельных звуков, сдобренных матом. На любых собраниях Рогожкин всегда просил слова и «светился» за трибуной до тех пор, пока председательствующий не начинал стучать по стакану, мол, хватит — твое время вышло.

О чем говорил мастер? Разобрать было трудно. Самыми частыми были слова «поняешь» и «ептать». Первое слово дало ему прозвище «Поняешь».

Жизнь «Поняиша» оборвалась неожиданно. После очередного запоя он застрелился. Для всех это был шок. Рогожкин любил жизнь. Почему сделал подобное, никто толком не знал. Многие сельчане винили в этом водку. Искренне жалели незлобивого и неугомонного человека.

Николай Бесоногов — худосочный, с солдатской выправкой мужик. Даже в будние и праздничные дни он не расставался с солдатской гимнастеркой, на которой тускло поблескивал «иконостас» из орденов и медалей. Такого обилия наград не было ни у одного жителя. Это был настоящий фронтовик: он провел в окопах не один год войны.

Как и многие воевавшие, он любил выпить, выставить напоказ награды. Делал он это своеобразно: после стакана водки обычно стучал себя в грудь, да так, чтоб медали звенели. Первым бросался разнимать дерущихся, заступался за слабого, оказывал посильную помощь нуждающемуся.

А как он подстригал! Это была песня. Любую мужскую прическу мог, что называется, с закрытыми глазами соорудить. Никому не отказывал. «Война этому научила», — пояснял не без гордости.

Погиб фронтовик нелепо, на субботнике. Молодежь решила возле клуба построить спортивную площадку. Устанавливалась мачта для аттракциона. Неожиданно столб начал падать. Бесоногов сразу же бросился к нему, пытаясь удержать. Не получилось. Лесина со всего размаха упала на него. Судьба.

Как оказался в поселке дед Падерин, никто не знал. Не знали, и кем он работает. Одно время будто бы обслуживал водокачку, затем сторожил на нижнем складе. Но ни там, ни там в рабочие часы его никто не видел. Зато летом перед закрытием магазина он всегда стоял с ведром грибов. Продавал недорого — лишь бы хватило на флакон «тройного одеколона». На замечания поселковых отвечал лаконично:

— «Тройной» — это дешево и сердито.

Что интересно, сильно пьяным деда никто не видел. Потом его, полуослепшего и больного, увезла невесть откуда приехавшая дочь. И поминали Падерина всегда одной фразой: «Классный грибник был».

У Али игрушек не было. Они с подружкой вылепили куклу из хлеба, который припрятали за обедом. Игрушка подсохла, девочки с удовольствием ее наряжали, укладывали спать, разговаривали с ней.

Вечером, спрятав куклу во дворе, ушли домой. Наутро побежали к своей игрушке. Но их опередила ворона. Она подлетела к кукле и быстро склевала. Горе подружек было неописуемым. Весь день, плача, гонялись они за вороной, чтобы наказать ее, но поймать так и не смогли.

— Наш вождь, товарищ Сталин, тяжело заболел, — сказала на уроке учительница. — Об этом сообщили по радио, написали во всех газетах.

— А вожди разве болеют?

— Конечно, дети, болеют! — Октябрина Ивановна маленьким платочком вытерла слезу.

Через два дня в школе объявили траур: умер вождь всех времен и народов Иосиф Виссарионович Сталин. Занятия в школе были отменены, но домой никого не отпустили. Октябрина Ивановна с девочками плакали. Нам, пацанам, было жалко вождя, но как-то со слезами не получалось. Для нас было главным, что сегодня не будет уроков.

Октябрина Ивановна раздала чистые тетрадные листки.

— Дети, — обратилась она к классу. — Сейчас каждый из вас напишет клятву верности заветам нашего вождя. Вы должны пообещать, что будете не только учиться на «четыре» и «пять», но и быть достойными продолжателями его славных дел.

— А что, если в делах я не смогу быть похожим на товарища Сталина? — задал вопрос Витька Ефименко.

— Значит, предашь вождя? — сказала Октябрина Ивановна. — С таким учеником нам не по пути. Правда, дети?

Мы молчали, так как не понимали, что означает «быть продолжателями славных дел вождя» и что такое «не по пути».

— Давайте пишите! — оборвала «дискуссию» учительница.

Один за другим мы клали ей на стол свои клятвы. В них добросовестно написали все, о чем просила Октябрина Ивановна. Наши листки учительница аккуратно скатала в рулончик и перевязала красной ленточкой.

— Это будет храниться в учительской за портретом Иосифа Виссарионовича Сталина. Теперь он будет знать, как вы выполняете его заветы.

Было как-то жутковато от таких слов, хотелось спросить, как умерший вождь будет следить за нами, но тут прозвенел звонок.

Со временем наши клятвы стали забываться, да и учительница о них не вспоминала. Был уже развенчан культ личности Сталина. Его портрет кто-то забрал домой, а с ним исчезли и клятвы, аккуратно перевязанные красной ленточкой.

Прошел слух, что Москве разоблачили шпионскую группу, которую возглавлял начальник всех чекистов и милиции Лаврентий Берия. Одни жители связывали это событие с улучшением политической обстановки в стране и искренне радовались, другие, наоборот, никому и ничему не верили — слишком много в жизни хлебнули лиха.

Мы, мальчишки, также охотно обсуждали необычайную новость. Особенно нам было по душе, когда узнали, что «врагов народа» разоблачил соратник Сталина Маленков. Ведь его именем после смерти вождя мы часто клялись.

Вскоре долетела к нам частушка:

Берия, Берия

Вышел из доверия,

А товарищ Маленков

Надавал ему пинков.

По вечерам в выходные поселковый народ собирался в рабочем клубе. Здесь были библиотека, красный уголок, танцплощадка. Люди постарше обычно занимали помещение библиотеки и красного уголка. Там играли в шашки, в бильярд, вели споры о житье-бытье.

Молодежь толпилась на танцплощадке. Звучали «Рио-рита», «Бесамэ мучо», «Аргентинское танго». Танцевали без устали. Всем было весело и легко. Люди отдыхали от рабочей недели.

В разгар вечера возле клуба появлялся Леонид Корнеев, молодой человек — выглядел он лет на 30. В шляпе, сером френче, тщательно начищенных хромовых сапогах. Среди молодежи, одетой в вельветовые куртки, фуражки, кирзачи, он выглядел начальником, хотя работал на железной дороге бригадиром путей. Особую солидность Леониду придавал объемистый том «Капитала» Карла Маркса, который он всегда держал под мышкой.

Постояв с загадочным видом возле танцплощадки, Корнеев демонстративно отправлялся в библиотеку. Тут он ждал, когда побольше наберется народа. Тогда он с важным видом подходил к библиотекарше и громко говорил:

— Людмила Дмитриевна, спишите с меня первый том «Капитала». Знаете, запоем прочитал. Очень полезное для молодежи издание. Попрошу второй.

Он старался говорить так, чтобы его слышали окружающие. А если видел, что кто-то прислушивается, начинал сыпать иностранными словечками, экономическими определениями и еще бог знает чем.

Старалась показать свою начитанность и библиотекарша, бывшая десятница нижнего склада:

— Обязательно порекомендую эту книгу подрастающему поколению, — ворковала она. — Капиталистов нужно знать изнутри. Недавно вот прочитала сталинскую работу о языкознании. Потрясающая вещь!

К ним прислушивались все, кто находился в библиотеке.

— Начитанные люди — сразу видно, — с завистью заметил игравший в шашки Николай Ладейщиков, — были бы все такие, может, и пьянства бы поубавилось.

— Знамо дело, поубавилось бы, — поддержали товарища остальные.

— Далеко пойдет у нас Леонид, — улыбнулся Ладейщиков, как только за активным читателем закрылась библиотечная дверь.

Удивляло, что «Капитала» так никто и не затребовал, кроме Корнеева. А тот ни разу не процитировал ни одной фразы из томов своего любимого автора.

Был у нас дед Пелевин. Сколько ему лет, никто точно не знал: говорили, что воевал еще в Первую мировую войну. Ходил он в любую погоду босиком, но в телогрейке и шапке. Еще дед Пелевин никогда не брился, поэтому борода у него была густая, длинная, практически закрывающая все лицо, и белая.

Любил он выпить. В день выдачи пенсии покупал две чекушки водки, которые в народе называли «мерзавчиками». Одну выпивал дома. В карман телогрейки ставил вторую и выходил на улицу беседовать с людьми. Причем был всегда в гимнастерке, на которой поблескивали Георгиевский крест и две медали «За отвагу». Поверх нее —неизменная телогрейка. Надета она была так, чтобы были видны награды.

Путь его был традиционный — до продовольственного магазина. По дороге Пелевин останавливался с каждым встречным и беседовал. Дойдя до конечной цели, укрывался в закутке на задворках, где принимался за вторую чекушку. Мы, пацаны, любили наблюдать за дедом, как не спеша он снимал шапку и клал ее на землю. Доставал из кармана «мерзавчик», ставил рядом. Из другого кармана появлялся хлеб, репчатый лук, спичечный коробок с солью, соленый или свежий огурец. Спиртное он принимал только «из горла». Брал корочку хлеба, макал лук в соль — жевал. После второго глотка откусывал огурец, после третьего — опять хлеб с луком. Когда в четвертинке оставалось на пару глотков, затыкал ее бумажной пробкой, прятал в шапку. Оставшуюся закуску заворачивал в обрывок газеты, клал опять в карман. Некоторое время мурлыкал под нос какую-то песню, затем ложился на землю, положив под голову шапку, в которой были остатки водки, и засыпал.

Сколько раз мы пытались выкрасть чекушку из шапки, но увы… Даже будучи очень пьяным, дед Пелевин никогда не терял бдительности. В самый последний момент он очухивался и, незлобно ругаясь, отгонял нас, приговаривая:

— Ну, варнаки, что надумали! Старого кавалера обворовывать. Не выйдет!

Допивал остатки и возвращался домой.

Ее звали Нина Юрпалова. Учились мы в седьмом классе. Она была обычной белобрысой девчонкой. Почему запала в душу? Почему, встречаясь с ней, я вытворял всякие глупости? Просто она была моей первой ребячьей любовью. Из-за нее я добился перевода в класс, в котором училась она. Стал «хорошистом», чтобы не было стыдно перед своим кумиром. Даже попросился сесть с ней за одну парту. Вот так сел, и проучился, и прострадал до окончания школы.

Нина знала о моем чувстве: она периодически получала записки влюбленного балбеса. В них я предлагал ей дружбу и приглашал то в кино, то на школьный вечер, то просто погулять вечером. Нина соглашалась на встречи. Но почему-то мы в основном молчали или перекидывались незначительными фразами, просто гуляли. Тогда это выглядело странно, хотя объяснялось просто: были молоды, неопытны и целомудренно честны.

После школы наши пути разошлись, как оказалось, навсегда. Моя первая любовь уехала в Восточную Сибирь, я остался на Урале, пошел учиться в техникум. Прощаясь, мы не сказали друг другу ни слова. Просто смотрели, не отрываясь, друг на друга целый час, пока не подошел поезд. Она села в вагон и уехала.

Переписывались мы нечасто. Но письма связывали нас чем-то особенным, сокровенным.

Прошло целых двадцать лет. Я уже работал в газете в Западной Сибири. Но все еще помнил о своем чувстве к той девчонке, хотя уже был женат, и у меня были дети. Однажды от Нины пришло письмо. Обыкновенное. В нем говорилось о жизни, семье, детях, муже. Нина сообщила, что есть возможность встретиться на Урале — едет в отпуск к подруге детства.

Неожиданной для меня была концовка письма: «Только сейчас, спустя двадцать лет, могу признаться, что всегда любила того мальчика, который сидел со мной за одной партой. Тогда же стеснялась признаться в этом. Да и он тоже никогда не говорил мне о любви. Почему?»

Я не поехал на встречу. Представил, что увижу чужую женщину, с которой, кроме разговора о детстве, говорить будет не о чем, что двадцать лет — это большой срок, который мы прожили совершенно по-разному. Боялся, что образ той девочки из детства при встрече рассыплется, как карточный домик.

Больше писем от нее не было.

Тарный цех лесозавода считался «теплым» местом. Особенно зимой. В помещении ни сквозняков, ни морозца — теплынь со смолистым запахом опила. Да и физические нагрузки щадящие — собирай ящичные дощечки в кучки и связывай в аккуратные стопки. Это не обрубка сучьев на лесосеке в морозную стужу или подбивка щебенки под шпалы УЖД в дождь и слякоть. Работай и радуйся! Именно сюда стремились устроиться женщины и подростки.

После окончания школы мы с братом также пришли наниматься в тарный цех. Начальник, именуемый в народе Соколиным Глазом, принял нас хмуро: опять-де малолетки пожаловали.

— Разрешение профсоюзного комитета на работу есть? — строго спросил он. — Без него не приму.

— Да!

— Идите, подумаю…

Мы стали терпеливо ждать в коридоре конторы. Прошел час, два… никто не приглашает. Проторчали в коридоре до вечера. Начальник то уходил, то приходил, однако нас с братом в упор не замечал. Перед окончанием смены все же снизошел и пригласил в кабинет. Несколько минут внимательно рассматривал каждого, густо дымя папиросой, затем произнес:

— Валите домой.

Принял он нас на работу или нет, мы так и не поняли. Обо всем рассказали отцу.

— Ничего, обойдемся без тарного цеха, — сказал он, — пойдете трудиться на узкоколейку. Я договорился.

Прошло много лет. О том своем первом устройстве на работу я почти забыл. Да и повода не было для воспоминаний. Но правильно говорят: пути Господни неисповедимы. Как-то, во время одной командировок в Ленинград, случайно встретил дочь того начальника Ангелину, с которой вместе учились. Поохали, поахали, вспоминая школьные годы, друзей. Как-никак жили вместе. На прощание Геля сообщила, что отец умер.

— Если будешь у своих стариков в поселке, сходи, пожалуйста, на кладбище, покрась оградку на могиле папы. У меня никак не получается туда съездить.

— Какой разговор, сделаю!

Осенью навестил родителей. Помог выкопать картошку, заготовить на зиму дрова. Вспомнил и просьбу Ангелины. Могилу нашел без труда. Оградка покосилась, краска облезла. Я поправил оградку и стал ее красить. Медленно водил кистью по штакетнику и невольно вспоминал тот день, когда много лет назад до вечера выстоял у кабинета, ожидая решения.

— Странно устроена жизнь, — размышлял я без обиды, — начальник своим поведением тогда унизил меня, а я вот сейчас крашу оградку на его могиле.

И тут же устыдился своих мыслей.

Не было, наверное, у нас человека, который бы не любил громкие застолья, особенно свадьбы. Можно от души попить водки, поесть вкусненького, поплясать и поорать песни. Гульба продолжалась обычно сутки, но с размахом. Если с вечера молодых чествовали приглашенные, то к утру — все, кто появлялся в доме жениха и невесты. Никто уже не помнил, в том числе и родители, был ли зван на торжество тот или иной гость.

Стол готовили традиционно. У каждой тарелки обязательно стоял граненый стакан и бутылка водки или самогонки. Рюмки не приветствовались. Этот натюрморт дополняли блюда с холодцом и винегретом. Как только гость расправлялся с емкостью и съедал холодец, ему тут же ставилась новая бутылка, но к ней уже подавалась вареная картошка и соленая рыба.

Помню свадьбу старшей сестры. Торжество пришлось не только на воскресенье, но и на красный день календаря. Поэтому гуляли два дня. Было добросовестно съедено и выпито все, что приготовили родители. Даже бидон браги, который обычно предназначался для уличных прохожих, не устоял.

Родственники, друзья молодых все сделали для того, чтобы строго соблюсти свадебные традиции. Это не только шутки и вольные частушки, посвященные жениху и невесте, но и шествие ряженых по улицам с гармошкой, что придавало свадьбе особый шик.

Особое дело — опоздавшие на торжество гости. Их на нашей свадьбе оказалось несколько человек. У каждого была уважительная причина. Шофер Виктор Поливцев задержался в рейсе. Электрик Костя Ткачев был в командировке. А Виктор Маракулин, технорук лесопункта, просто перепутал время. Эти люди сразу стали в подпившей компании центром внимания.

— Витьке штрафную! — протянул граненый стакан водки Иван Руселик. — Давай за молодых!

— Поесть бы сначала…

— Потом!

— Поздравляй!

— Поздравляю, — растерянно произнес Поливцев, пытаясь найти глазами жениха с невестой.

— Пей!

К Ивану присоединились соседи.

— Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна! — скандировали они.

«Штрафник» встал, сделал глубокий выдох и залпом осушил стакан.

— Молодец! Уважил!

— Занюхай, — Руселик протянул корочку хлеба.

Поливцев взялся было за тарелку с квашеной капустой, но тут неожиданно появился тамада.

— Опоздавшему санкции! За молодых! — и всучил гостю новую порцию.

— Да я… только что…

— Тогда за родителей!

Выпить пришлось опять. В голове у Витьки зашумело, перед глазами стало двоиться. Он попытался попасть вилкой в капусту, но не смог. Его стало клонить набок. Потом ему наливали еще.

Через полчаса со счастливой улыбкой на лице Витька аккуратно сполз под стол. Вскоре его затолкали под лавку. Здесь он никому не мешал. Так же успокоили и остальных «штрафников».

После свадьбы местные мужики и бабы дали событию отличную оценку. А Витька Поливцев всем рассказывал, как баско погулял.

Самой распространенной клятвой для нас, детей послевоенной поры, была фраза «честное ленинское». Поэтому, если надо было убедить товарища в чем-то важном, обязательно говорили: «Честное ленинское». Врать или обманывать после таких слов уже не смел никто. Такова у каждого была вера в ленинский авторитет, которую в нас вколотили чуть ли не с пеленок. Позже, с кончиной вождя всех стран и народов, к словам «честное ленинское» стали добавлять «честное сталинское».

Со временем торжественный смысл этой клятвы стал утрачиваться. Слишком много вождей за последние годы сменилось. К Ленину и Сталину прибавились Маленков, Булганин. Теперь многие из нас говорили: «Честное ленинское», «Честное сталинское», «Честное маленковское», «Честное булганинское». Но сколько бы ни было вождей, мы всегда старались сдержать данное слово.

Сашка Андреев, одноклассник, пообещал принести пачку пороха для стрельбы из поджигов. Его он должен был незаметно взять у отца. Не поверив намерениям Сашки, мы заставили его поклясться. После того, как он торжественно произнес: «Честное ленинское, честное сталинское, честное маленковское и честное булганинское», мы успокоились — не подведет.

Прошел день, второй, третий. Пороха не было. И тут Андреев заявил, что порох у отца красть не будет, боится.

— Ах ты, продажная шкура! — первым взорвался Витька Ефименко. — Вождей предаешь! — и залепил оплеуху.

— Не предавал я вождей, — заревел Сашка, — просто отца боюсь. Узнает — убьет.

— Пусть лучше убьет, чем вождей предавать, — не унимался Витька, — поклялся ведь!

С «предателем» не разговаривали целый месяц.

После прихода к власти Хрущева еще некоторое время продолжали клясться руководителями партии и правительства, но уже не поименно. Говорили просто: «Честное всех вождей».

Лёнька Клобуков приехал к нам вместе с матерью по вербовке. Несмотря на свои четырнадцать лет, доучился он только до пятого класса. Оправдывался, что там, где жил раньше, школы не было. Врал, конечно. Потом мы узнали: учился парень в райцентре, но на одни двойки. Во втором и третьем классе сидел по два года.

Классные задания он не выполнял, уроки прогуливал — одним словом, не любил школу. С утра до вечера шлялся по улицам, выпрашивая у ребят что-нибудь вкусненькое. Летом Клобуков неожиданно исчез из поселка. Соседка по бараку, где он жил, сказала, что мать отвезла его к тетке.

Вновь Ленька появился в начале сентября. Подросший, повзрослевший. Первым делом похвастался, что пересмотрел все фильмы, которые шли в городском кинотеатре, поведал о своих летних похождениях и знакомствах. Затем показал нам кусочек круглой овчинки, в середине которой был закреплен кусочек свинца.

— Это жостка, — сказал он.

— Что?

— Жостка! Название такое.

На кой фиг она нужна? Для украшения?

— Нет, для игры. Смотрите.

Подкинув овчинку к потолку, Ленька упасть ей не дал. Ловко задержал ее вывернутой ступней у земли и снова подбросил вверх. Так каждый раз жостка оказывалась у потолка. В течение нескольких минут мы насчитали около ста бросков.

— Кто сделает больше? — перевел он дух.

Все молчали. Никто из нас не был знаком с этой игрой.

— Попробуй, — Ленька протянул жостку Сашке Серебрянскому. Тот подержал ее некоторое время в руке, зачем-то помял и только потом подбросил вверх. Всего несколько секунд продержалась жостка в воздухе.

— Вот видишь, получается, — подбодрил Ленька.

— Кто еще хочет попробовать?

Желающих нашлось немало. Вот только овчинка была одна на всех. Поэтому каждый по ней мог бить до тех пор, пока она не падала на землю. После этого она передавалась следующему. Признанным лидером стал Сашка Серебрянский. Он без перерыва «настукал» семьдесят раз.

— Будет конкурентом Клобукову, — определила компания.

Игра так понравилась, что через несколько дней у многих ребят появились свои жостки. На их изготовление шло все, что напоминало овчину. Вадька Антоновских, например, использовал отцовские шубы, которые мать припрятывала на зиму. Вадька Калачев — унты, Васька Конаков — старый полушубок. Через месяц вся улица от двенадцати и старше «колотила» жостку. В нее играли на школьных переменах, около домов. Состязались все. Но превзойти зачинателя не мог никто.

В конце второй четверти в школу неожиданно пришла мама Жени Сидоровой, отличницы и активистки. У дочери в раздевалке отрезали кусок от цигейковой шубки.

«Пошла шкурка на жостки», — догадались мы.

Но кто это сделал? Все были в недоумении. Так испортить чужую вещь мог только беспредельщик. Себя не считали таковыми, хотя и не любили Сидорову за ее цигейковую шубу — не вписывалась ее одежда в наше фуфаечно-шинельное братство.

Разбирательство шло долго, однако злодей так и не был выявлен. Только много лет спустя я случайно узнал от Татьяны Гладких, одноклассницы, что «диверсию» в отношении Сидоровой осуществили они, ее подружки. Из зависти.

Игра в жостку вскоре пошла на убыль. Увлечения менялись.

Двойняшки Вовка и Колька не только внешне не походили друг на друга, но и характеры проявляли разные, особенно в учебе. Если первый был просто лентяем, хотя и способным, то Николаю учеба давалась с трудом, несмотря на то, что он очень старался. Ну не дано! Была еще одна причина — Колька всегда очень волновался, когда сдавал экзамены или просто отвечал на уроке. Дома чеканил как по писаному, а на людях терялся.

К новогоднему празднику задали ему выучить наизусть стихотворение о Ленине под названием «Елка в Сокольниках». Мало того, что брат толком не знал, что такое Сокольники, он очень разволновался и, выйдя на сцену, объявил:

— Елка в рассольнике.

Зал взорвался от хохота. Этим навсегда кончились Колькины декламации.

Уродился у нас лук батун. Мама наготовила пучки и сказала:

— Сходи в пятый барак, продай лук, вот и будут тебе деньги на конфеты.

Сгоряча согласился — ведь в пятом бараке было двадцать комнат. Но чем ближе подходил я к месту продажи, тем больше меня охватывала паника. Во-первых, я никогда не торговал, во-вторых, было почему-то очень стыдно нести сумку с пучками лука, в-третьих, не знал цену.

Перед входом в барак я совсем оробел. В голове билась одна мысль: что делать? И пришла гениальная идея — быстро разложил пучки перед каждой дверью и с чувством выполненного долга отправился играть в карты на деньги (благо была заначка в десять копеек).

Мне повезло — выиграл еще пятнадцать копеек. Купил в магазине двести граммов карамели — подушечек, и пошел домой.

— Ну как торговля? — поинтересовалась мать. Вместо ответа вывалил из кулька конфеты:

— Кушайте, я уже объелся (хотя съел всего одну конфету).

— Вот молодец, добытчик, — засмеялась мама.

Много позже я узнал, что матери сообщили о моей проделке почти сразу же. Вот только откуда у меня оказались деньги, она, наверное, так и не догадалась.

Самыми близкими моими друзьями детства были Иосиф и Володя Кочинские. Они двойняшки. На улице им дали прозвища Зюта и Колода.

Приехали они в начале пятидесятых из разрушенной и сожженной фашистами Белоруссии. Они жили в пятом бараке — занимали одну комнату впятером, только позже получили трехкомнатную квартиру. Я постоянно ошивался у них: играли в карты, мастерили поджиги. Семья жила бедновато, на столе были картошка да капуста, изредка суп. Я с удовольствием питался у Кочинских, мне нравилось.

Как-то тетя Люба Кочинская предложила попробовать национальное белорусское блюдо. Готовилось оно просто: черный хлеб резался небольшими кусками в большую миску, туда же шинковался репчатый лук. Все это солили по вкусу и добавляли подсолнечного масла. Перемешивали…

Ничего вкуснее я не едал! Помню, прибежал домой и с порога попросил маму приготовить такое же кушанье. Мама исполнила просьбу. Попробовал. Вкус был совсем другой.

Дядька Серебрянский был человек очень хозяйственный и работящий, но говорили, что скуповат. Был он из раскулаченных. Приехал сразу после войны с женой и сыном.

В хозяйстве у них водились, как у всех, корова, телка, другая живность, так что хлопот хватало. Необходимо было накосить травы, высушить, сложить сено в стога.

Покосы, как правило, выделялись вдоль речек далеко от поселка. Уходить надо было на весь день, прихватив с собой еду. Брал «тормозок» и дядька Серебрянский. В нем всегда были булка хлеба, бутылка молока, шмат сала.

В обед он доставал булку хлеба, разрезал ее вдоль, сверху клал небольшой кусок сала. Затем подносил бутерброд ко рту: носом отодвигал сало и откусывал хлеб, прихлебывая молоком. В результате с последним куском хлеба съедался сам деликатес.

— Ну вот, наелся, и сало еще в тормозке осталось, — приговаривал он.

Было ли это от скупости, или помнились годы войны и голода тридцатых годов, трудно сказать. Но, уезжая в середине пятидесятых годов из поселка на родину, он сдал в магазин фанерный ящик спичек. На коробках стоял год выпуска — 1936. Говорят, в ящике этом хранилось более тысячи коробков. Спички пережили две денежные реформы. Сдав спички в магазин, Серебрянский на них здорово заработал.

Прибегает как-то прораб жилищно-коммунального хозяйства в кабинет Петра Федоровича и кричит благим матом:

— Клуб загорелся, дым валит из-под пола!

Тот дает команду срочно принять меры к ликвидации пожара и выяснить, по какой причине произошло возгорание. Через некоторое время докладывают: так, мол, и так, нашли поджигателей. Местные мальчишки забрались под крыльцо и пытались там развести костер, в результате испугались огня и убежали. Хорошо еще, люди заметили вовремя дым и быстро потушили огонь.

Начальник в гневе стучит кулаком по столу:

— Узнать фамилии хулиганов! Родителей — под суд! Ущерб — за их счет!

Прораб смущенно называет виновников.

— Что? Какая фамилия? — удивленно переспрашивает начальник.

Гнев на его лице сменяется удивлением, затем смущением.

— Кокорин? Какой Кокорин? Андрей? Ну, это… — начальник явно в замешательстве. — Разберусь сам, — решает он и выпроваживает прораба из кабинета.

Он долго сидит за столом. Затем решительно берет телефонную трубку и звонит сестре жены:

— Аля, твой Андрюха поджег клуб! — и добавляет: — Вот племянника Бог дал — не соскучишься.

Сестра Алевтина вышла замуж. С Александром они были знакомы давно, еще с детства. Его родители тоже были «враги народа» и были сосланы на Урал.

Жить молодые решили отдельно от родителей. Им выделили комнату в семейном пятом бараке. Работал Александр помощником машиниста паровоза на УЖД, а Аля — воспитателем в детском саду. В общем, жили небогато, впрочем, как и все.

Со временем сестра стала замечать, что ее благоверный приходит с работы на два-три часа позже обычного. Поинтересовалась: где задерживается?

— Да халтуру одну делаю, — отмахивался муж.

И вот в конце месяца Санька принес большой пакет денежных купюр, завернутый в майку.

— Что это? — удивилась Алевтина.

— Зарплата за халтуру, — хитро улыбнулся муж.

Молодая женщина, радуясь, стала пересчитывать деньги, не обращая внимания, что почти все купюры были мятые. Пересчитав, охнула. Тут выходило несколько зарплат. Она побежала похвастаться маме. Но там ее ждал ушат холодной воды. Матери уже донесли доброхоты, что Сашка Кокорин выиграл в карты у вербованных мужиков из девятого барака много денег.

Аля в слезах вернулась домой, молча собрала все деньги:

— Неси обратно, рубля не возьму, — сказала она и вытолкала мужа из квартиры.

Горе-картежник вернулся к вечеру навеселе:

— Отдал? — Аля вопросительно посмотрела на Александра.

— А как же! Все так обра-адовались.

Долго дуться на мужа Аля не могла.

Случай почти забылся. Как-то Алевтина полезла в кладовку, и сверху упал газетный сверток. Из него посыпались те самые мятые деньги. Хотела сжечь, да рука не поднялась — нужно было приобретать обувь на зиму, да и пополнение предполагалось в марте. В общем, зарплата за «халтуру» осталась в семье.