Душа. Душевность. Душевные слова. Как их найти, как извлечь из себя, погрязшего в бытовой повседневности, в треклятой бытовухе, которая, увы, задает тон нашему поведению, а оно сводится к сухим рассуждениям и невольно оказывается фальшью. А ведь хочется именно ее, душевности, идущей из нутра, из печенок-селезенок, когда исходишь болью от смерти хорошего человека.

Я знал его мальчишкой, юношей, потом молодым человеком и наконец зрелым мужем, насмешливым и остроумным, готовно подставляющим грудь любым ударам судьбы. Что делать, я старый пень, нутро заскорузло, а снаружи покрылось потрескавшейся корой. Так не у всех, не у всех… На моей памяти множество утрат, вокруг уже пусто, а скоро вообще окажусь в безвоздушном пространстве, на пустыре, усыпанном пожелтевшими фотографиями друзей и товарищей, с которыми сводила судьба на узких тропках и на широких трактах. У тех, кто моложе, в ком бегут пока свежие соки жизни и все еще пробиваются наружу молодые побеги, те чувствуют… нет, не глубже, быть может (а может, и глубже, кто скажет наверняка?), и могут излить свои чувства, найти слова, способные выдавить из трухлявого пня капли загустевшей смолы. Валерий Сосновский посвятил стихотворные строчки другу. «На смерть Усова» — так он их назвал и переслал мне. Они-то, те строчки, меня и доконали. Заставили старпера встряхнуться, сесть за стол и взять карандаш в руку. Ведь Алексей Усов, наверно, за месяц до смерти строгал у меня в огороде новую мачту для Андреевского флага. Первую он воздвиг и поднял такой же флаг на ней еще четыре года назад. Истрепанный ветрами и почерневший тот стяг, уже как память об Алексее, висит теперь на стене моей рабочей Каюты. А строчки те вот, перед вами:

Деловитый матрос уходящего века

выбирает швартов, допивает свой грог,

выбивает мундштук и глядит с квартердека

в облака, пока ветром наполнится грот.

И так медленно, медленно тает из вида,

растворяясь в далеких огнях бытия…

Мы закончим дела, мы простим все обиды

и в назначенный срок мы догоним тебя.

Поминальные строчки Валерия на полном основании можно отнести и к его лучшему другу Сергею Языкову. Моя скорбь относится к обоим, ведь Сергей ушел из жизни годом раньше друга, ушел так же неожиданно, как Алексей. И тогда это тоже не укладывалось в голове, так как несколькими днями раньше мы сидели в беседке под мачтой, ветер наверху щелкал его полотнищем, майский день был прекрасен и обещал такое же прекрасное лето. Увы, прав мессир Воланд: человек смертен, иногда неожиданно смертен.

…Передо мной книжка, выпущенная в свет издательством «Детская литература» в 1983 году. Называется «Несерьезные дети». Это сборник рассказов молодых писателей, которых собрала под одной обложкой Наталья Соломко, выпускница Московского литературного института, а до того инструктор пионерского отряда «Каравелла», созданного Владиславом Крапивиным в 1961 году. Среди авторов сборника есть две фамилии: Сергей Языков и Алексей Усов. Рассказ первого «Несерьезные дети» дал название книге, рассказ «Дядя Ваня» принадлежит второму. Могу ошибиться, но вроде бы именно Соломко сагитировала молодых флагманов «Каравеллы» ступить на литературную стезю. Они и ступили, сдав творческий экзамен и все другие, положенные по уставу института. Сдали. Вместе учились, вместе закончили, вернулись на Урал, в тогдашний Свердловск, но литераторами не стали. У этой профессии горький и скудный хлеб, а у них — семьи, дети. Усов стал плотником, азы профессии он постиг в отряде при строительстве и ремонте яхт, Языков работал связистом на аэродроме в северном поселении Нягань, где-то возле Оби. Видимо, позвал голос крови. Его отец был вертолетчиком. Сергей после литинститута заочно закончил техникум связи.

Сергей Языков и Алексей Усов… Их познакомила «Каравелла», а соединила дружба. Настоящая. Не эрзац, не суррогат, порой заквашенный на корысти, как бывает чаще во времена нашей новейшей истории. Ибо что есть настоящая мужская дружба? Она сродни любви. Природа у них разная, а истоки одни. Когда она, такая дружба, возникает — это счастье. И «счастье — сохранять старых друзей. А когда они уходят, то мы теряем их только физически, а духовно они остаются всегда рядом с нами», — изрек в одном из своих интервью Владимир Винокур. Прав он или нет, решать не мне. Ведь бывает и по-другому. Когда внезапно умер Сергей, через год с небольшим, так же неожиданно для всех нас, умер Алексей. Упал на работе, потеряв сознание, а скончался в больнице, куда его доставила неотложка. В себя он так и не пришел. Максим, брат Сергея, предположил, что Алексей «сломался» после смерти друга. Очень может быть. Тут я не судья, а у смерти, у косорылой, не спросишь, так это или нет.

Словам Валерия Сосновского, сказанным вослед человеку, ушедшему в последнее плавание, созвучно стихотворение самого же Усова, тогда двенадцатилетнего Алешки, — его «Бандерилья». Стихотворение поместили сначала в отрядном журнале «Синий краб», а потом опубликовали опять же в первой отрядной книжке «Море в конце переулка». Бандерилья (поясняю для тех, кто не знает) — это название сказочной каравеллы. С игры в каравеллу начинался отряд Владислава Крапивина, воспитателя от Бога и Командора по призванию.

Лети, «Бандерилья», навстречу волнам.

Пусть ветер попутный сопутствует нам.

Разрежь, «Бандерилья», форштевнем волну,

Снеси нас на крыльях в большую страну!

Все взрослые люди пусть вспомнят о ней,

О песне счастливых и солнечных дней.

Причаль, «Бандерилья», к острову детства,

Наполнены сказками поле и лес там!

«Бандерилья» Усова, забрав парусом попутный ветер, устремилась вперед, но волею судеб изменила курс, и не состоялась встреча с прекрасной сказкой. Хочется думать, что на том скорбном причале швартов примет у друга ушедший туда годом раньше Сергей Языков. Я не мистик, но в глубине души хочу верить, что такая встреча состоится.

К кому первым делом шел Сергей, приезжая со своего далекого северного аэродрома в родной город? К Усову. В этом и заключается родство душ. Оно соединяло прежний отряд, отряд при Владиславе Крапивине (при Славе, а то и Славике, как называли командора даже малыши) в единый монолит, в котором, конечно же, не возбранялось иметь собственное мнение и отстаивать его при осознании своей правоты.

А между тем прошедшей осенью отряд «Каравелла» отмечал свой пятидесятилетний юбилей. Я не был на нем, но видел диск, запечатлевший это событие с шествием через сцену чиновников разного ранга. Раньше эта стальная когорта душила отряд всеми возможными административными способами, нынче, сменив мечи на орала, прибыла с грамотами и поздравлениями. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Тем более, кроме речей и рукопожатий, имели место подношения различных денежных сумм, что уже существенно само по себе, а кто-то подарил даже яхту.

Пока длилась сия официальная церемония, на экране появлялись кадры отрядной кинохроники: кусочки из фильмов, в которых азартно играли юные актеры, парусные гонки, просто картинки жизни и быта отряда. Однажды они прервались — на опустевшем экране появились фамилии безвременно ушедших, успевших только повзрослеть и чуть-чуть пожить капитанов, барабанщиков, рулевых отряда. Открыла этот мартиролог Ольга Петровна Крапивина, мама командора, которой довелось стать мамой и всей «Каравеллы». Она жила интересами сына, а значит, делами отряда, всегда опекала и привечала девчонок и мальчишек, которые доверяли Владиславу Крапивину во всем, а приняв его веру, создавали свою историю. Последними в списке были Сергей Языков и Алексей Усов. «Бандерилья» помнит о своих утратах и по-прежнему создает Страну Детства, принимая всех, кто признает ее идеалы. О них Алексей и Сергей никогда не забывали, так как оба были «родом из детства». Фраза стала расхожей, но к ним имеет непосредственное отношение.

Да, «мы закончим дела, мы простим все обиды, и в назначенный час мы догоним тебя».

В народе говорят, что нет худшего занятия, чем ждать и догонять. Догонять все равно придется. Собственно, этим мы и занимаемся всю жизнь, ибо, как сказал еще Козьма Прутков, «первый шаг младенца есть первый шаг его к смерти». Горько другое — когда «младенец» уходит в страну теней не вовремя, не отсчитав до конца все ему отпущенные шаги. Одно дело ждать, когда тебе под восемьдесят, это, можно сказать, естественное состояние любого доживающего свой век старпера, а когда тебе от века отломлена лишь половина срока — совсем другое дело. Когда и силы еще не меряны, когда можно жить и строить планы дальше завтрашнего дня! Так жили Сергей с Алексеем. В них жила душа той, первой «Каравеллы» командора Славы.

Коллективную книжку «Море в конце переулка» начал «Алексей Усов, флаг-капитан «Каравеллы», студент педагогического училища, стаж в отряде — пять лет». Он пишет: «Первое плавание. Первая заметка в газете. Роль в фильме. Все это было, все это — наша жизнь, о которой нельзя забыть… Многое может вспомнить тринадцатилетний мальчишка. А если это целый отряд? Вот и сидим мы в тесном купе, вспоминаем. Поем отрядные песни. Это ведь тоже история. Среди песен есть пожилые, родившиеся в первые дни, а есть совсем молодые, как «Синий краб» или песня к фильму «Остров сокровищ». Настоящий музыкант, наверно, заткнул бы уши, услышав наше пение. Но это ничего, зато от души стараемся».

Они всегда старались и всегда от души.

Конечно, они из детства. Из того времени, когда душа крепла и впитывала идеалы, которые нынче почти забыты в России, ставшей страной наживы и чистогана, страной, в которой правит «черное золото Флинта». Песню я решил поместить целиком. Коли из песни слова не выкинешь, то в этой каждое слово имеет свое значение и звучание. В этой песне жизнь ребячьих душ, их настроений и состояний — драгоценное наследство, с которым они вступили в мир взрослых.

Да здравствует остров сокровищ —

За то, что к нему дорога

Лежит сквозь пенное море,

Сквозь радости и преграды!

Да здравствуют дикие джунгли,

И радуги в брызгах прибоя,

И крик попугаев в чаще!

Но нам не нужны пиастры…

Пиастры, пиастры, пиастры!

А что с ними делать в море?

Не купишь на них ни ветер,

Ни чистые горизонты,

Ни белых стремительных чаек,

Тебя провожающих в поиск,

Ни звонкое золото солнца,

Что блещет в струе за кормою.

Пиастры, пиастры, пиастры!

А что с ними делать в детстве?

Не купишь на них ни сказку,

Ни смех товарища звонкий,

Ни ясную радость утра,

Когда по траве росистой

Сквозь солнечный пух тополиный

Бежишь ты навстречу другу.

Да здравствует остров зеленый,

Лежащий за черной бурей,

За синей глубокой тайной,

За искрами южных созвездий.

Да здравствуют смех и дорога,

Да здравствуют дружба и море!

Да здравствует все, что не купишь

На черное золото Флинта!

«Черное золото Флинта» никогда не прельщало Сергея и Алексея. Душа «Каравеллы» — ее паруса, память о них, верность старой дружбе, готовность прийти на помощь.

Пожар у моей соседки случился четыре года назад. Не хотелось бы вспоминать сейчас это событие, коли оно касается лично меня, да никуда не денешься. Уж больно нагляден пример.

Произошло это осенью, среди ночи. Описывать пожар не буду — неблагодарное это занятие. Скажу лишь, что бабка сгорела, а ее бездушные внучата, виновники несчастья, бросили старуху в избе и удрали через окно. Пожар перекинулся и на мое подворье. Избушку брандмейстеры, не без урона для нее, все-таки отстояли. А на следующий день к нашему черному щелястому и покосившемуся двору, к тому, что от него осталось, причалила «Каравелла». Как они узнали о пожаре, для меня остается загадкой. Я был тогда в состоянии шока, думал о своих ожогах, о том, что делать, как быть, и ни о чем другом. А «Каравелла» примчалась! Прибыли ее самые юные представители — мальчишки и девчонки. Была объявлена «большая сухая приборка». Когда весь горелый хлам был убран и свален на поляне за дорогой, появились «зубры» — ветераны отряда. «Сорокоты», как таких называют на флоте. Бригаду плотников, что естественно, возглавил Усов, профессиональные задатки которого проросли в отряде при строительстве и ремонте яхт. Роман Родыгин, Павел Крапивин, Сергей Языков, Игорь Литвинов, другие, чьи фамилии я не запомнил в круговерти событий — так простудился и заболел! — работали, как при аврале. Темны осенние вечера и ночи — приспособили прожектор. При его свете сдирали порушенное пожарными старое кровельное железо, меняли стропила, настилали новые металлические листы, привезенные из города вместе с досками и брусом. Алексей простыл на крыше, получил «ячмень» на левом глазу и нарыв на скуле, но «деловитый матрос уходящего века» только посмеивался. Такой у него был характер.

В одну из весен после пожара, когда на месте моей рабочей Каюты в конце все еще черного, в копоти двора стоял новый сруб, стоял на фундаменте, загодя сделанном Алексеем и Романом Родыгиным, я ошкуривал последние бревна. Алексей и его команда намеревались добавить к срубу еще три венца. «Бригадир» объявил перекур и присел на бревно возле меня. Светило щедро дарило тепло, нас слегка разморило, а сигареты, что мы засмолили, располагали к разговору. Я и спросил Алексея, почему все-таки он не вернулся к писательскому труду? Он в ответ:

— У тебя в городе квартира, а ты уже двадцать лет живешь в этой избе и…

— Да, «жили-были старик со старухой у самого синего моря», — перебил я его.

— В избушке на курьих ножках, — засмеялся он. — Я квартиры в городе не имею, а живу в такой же собственной халупе с огородом. Дом пришлось расширять, делать пристрои, ставить баню. Вначале-то мы с Серегой уезжали на заработки, на севере плотничали. Какое уж тут писательство? Читал ли ты у О’Генри «Дороги судьбы»?

— Было дело.

— Помнишь, чем заканчивались все три новеллы?

— Смертью поэта от руки маркиза де…

— Бопертюи. Поэта с большой буквы. О другом не стоило бы писать поучительных историй. Маркиз — это судьба. В молодости мне казалось, что могу приблизиться к Льву Толстому. Он был Писателем с большой буквы. Иного писательства я не принимаю… И без меня достаточно макулатуры на книжных полках. Если бы я ощутил достаточно сил, я стал бы Писателем и тогда пошел бы искать своего «маркиза», чтобы помериться силами. Но я, дед, человек практичный и, рассчитав силы свои и возможности, предпочел остаться пастухом. То бишь плотником. Институтский диплом мне не мешает.

— А Сергею?

— Когда-то он мечтал стать летчиком, поэтому выбрал не топор и пилу, а аэродром. А что до диплома, то на эту тему нам как-то не приходилось говорить. Лично для меня, к примеру, институт и все с ним связанное осталось в какой-то другой жизни. Было и сплыло.

Вспомнился мне этот разговор с Алексеем.

Меня навестили Роман Родыгин и Максим Языков, брат Сергея. После чаепития в доме мы перебрались в Каюту, поговорили о лодке, которую они намеревались спустить на воду уже в мае. Она была почти закончена. Оставалось доделать мачту и основать такелаж. Деловой разговор иссяк, Макс достал из сумки диск с кучей фотографий, а Роман тут же «скормил их Яшке», как я называю свой старенький компьютер.

Много чего и всякого промелькнуло перед нами, вплоть до кадра, запечатлевшего Сергея во время его последнего визита на берега моей Мини-Балтики. Мы не знали, что встреча окажется прощальной, встреча в беседке под Андреевским флагом, в тени пихты и лохматых лиственниц.

Глядя теперь на снимки в мониторе, я и вспомнил свой давний разговор с Алексеем и спросил у Макса, чем занимался его брат в свободное время, к примеру, когда приезжал в отпуск? Не брал ли снова в руки перо? В 1985 году именно Сергей, прочитав мои опусы, взял да и написал на них рецензию, приятно пощекотав самолюбие «начинающего литератора» своим молодым пером.

— Писал, — ответил Макс, — вроде даже фантастику пробовал, но никому не показывал и никуда не посылал, ни в журналы, ни в издательства.

— «Но нам не нужны пиастры»?

— Не в этом дело… Он не думал о них.

— Кажется, понимаю. Шлифовал стиль, добивался совершенства.

— Может, и так. Все осталось на дисках и ничего на бумаге.

Один снимок сменял другой. Иногда Роман возвращался к предыдущим. Так и мелькали фотографии, как дни жизни, убегали назад, исчезали. Да, только память возвращает нас вспять, чтобы задержаться на миг на давно исчезнувшем кадре минувшего.

Что ж, все мы надеемся дожить до глубокой старости, думаем успеть сделать задуманное. Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, говорит преследующий нас «маркиз», но, увы, мы чаще живем по принципу «не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра», а послезавтра может не наступить. Это сказано не в упрек кому-либо и не относится к Алексею и Сергею. Это к тому, что «маркиз де Бопертюи» постоянно следует за нами, и неизвестно, когда он нанесет удар. Даже если все так. Да, пусть именно так, одно можно сказать с абсолютной точностью: Языков и Усов, Сережа и Алексей, задумывая что-то, не откладывали дело в долгий ящик. Каждый день они, как правило, использовали до конца. А когда пришел час выбрать швартовы, допить грог, наполнить ветром свои паруса и отплыть из этой жизни за горизонт к иному бытию, они, как сказал когда-то безвестный полинезийский поэт, просто «ушли дорогой, которая увела тысячи людей, дорогой, которая поглотила мириады жизней, дорогой, с которой не присылают вестей». Но вести живут в нас. Это память. Моя память, наша память, общая. Память о людях, которые были Людьми во всем. Они не совершали подвигов, не трубили в фанфары. Они жили своей человеческой жизнью и всегда, не раздумывая, приходили на помощь тем, кто нуждался. И пусть пребудет с ними отрядная песня «Прощание барабанщиков»:

Мне раньше казалось, что день этот

очень далек.

Мне даже казалось, что он не придет никогда.

Но был парусов так стремителен белый полет,

И следом за ними промчались года…

Стоят экипажи, в шеренгах закончен расчет,

И тенью молчанье

скользнуло по сжатым губам…

Подходит мальчишка — мне ростом

всего по плечо,

И я ему свой отдаю барабан.

Он, сжав нетерпенье, стоит и спокойно глядит,

Как медленно-медленно лямку тяну я с плеча.

Он ждет — у него еще все впереди,

Ему не понять еще эту печаль.

Ему не до грусти, все мысли его — о другом.

Я знаю — в душе его звонкая радость поет,

И он, повернувшись «налево кругом»,

Уходит и детство уносит мое.

…Но сколько бы лет после этого дня ни прошло,

Каких бы далеких дорог я потом не узнал —

Пусть дождь грозовой мне стучит

в ветровое стекло.

Знакомый, знакомый, знакомый сигнал.

И вновь я услышу, как ветер шкаторины рвет,

Смеются друзья, и гремит штормовая вода.

Что было со мною, то было, и это — мое.

И это со мной навсегда,

Навсегда.