С ним мы познакомились и подружились еще во времена учебы на геофаке пединститута. Я был на два курса старше, но это не мешало ему частенько забегать ко мне в студенческое общежитие на улице Мельникова. Сам он жил в отличной четырехкомнатной квартире в южной части города с родителями, типичными иудеями. Его отец, главный инженер одного из номерных заводов, имел, помимо профессионального авторитета, и звание начетчика талмудистов в местной общине. Мамочка — милейшая женщина. Старший брат, ведущий хирург по легочным заболеваниям в одной из городских больниц, жил со своей семьей отдельно.

Мой друг, Исаак Некрич, был в ту пору хорошо сложен: крепко сбит, чуть выше среднего роста, породист лицом и осанист, любил поговорить и охотно размышлял о заботах и неурядицах. Я, пытаясь сбить слишком эмоциональный тон его речей, подбрасывал такие экзерциции, типа: «Что бы ты попросил у золотой рыбки, допустим?»

— Я! — экранно вскидывал он ладонь. — Изволь, «каталой», например, хочу стать, как мой друг Элен… Во-вторых, написать роман, чтобы все ахнули. Любовницу хочу — шамаханскую царевну, не иначе. Далее…

— Погоди, погоди, — пытался я его остановить. — Все открыто, все наружу, но уже твержу, скорбя, закрывай-ка, Изя, душу, не выстуживай себя…

— В смысле?

— Смысл один у нас — пединститут… Кто у нас там остался — татары одни, ты, да я, да мы с тобой…

— Хорошо, а сам ты что, заметаешь следы? В журналах печатаешься, в газетах. Кстати, обучи меня своим художествам. Они мне, ей-богу, нравятся…

— У тебя свои маяки — Шолом Алейхем, Бабель… У меня — своя метафора. Я пишу для души и о душе, остальное — обман и подделка.

Меня в те шестидесятые годы уже печатали в уральских журналах, «Новом мире». Я имел некий литературный вес. После лекций в институте мы развлекались тем, что играли в карты. Исаак уже имел определенный успех у местных «кидал». Я же для разнообразия выходил иногда с ним на работу в качестве «туза в рукаве». Попутно внушал ему придуманный мной литературный сюжет «Представь себе». Мы ловили синюю птицу, и наша цель была посадить ее в золотую клетку. Не выйдет — пеняй на себя…

— Годится, старче! — хлопал он меня по плечу. — Будем писать…

Так и жили мы с ним, не тужили. Все шло успешно, пока не настало время мне после окончания института идти трудиться в школу, а ему — в армию (я к тому времени уже отслужил на Кубе, во время Карибского кризиса).

Иська как выпускник вуза пробыл в армии ровно год и приехал с новым другом Сашей Матвеевым, которого мы сразу окрестили не иначе как «товарищ шкаф» за его крупные габариты.

Служба в Советской армии всегда славилась «дедовщиной». А если ты иудей, то берегись, спасенья не будет. Исаак признался, что его так допекли, что хоть в побег… Но куда с Дальнего Востока? «Не нравится вам кликуха, ну и что, вы же еврей?!» — пожимали плечами офицеры.

И вот в одной такой заварушке, когда на бедолагу Исаака ополчилось чуть ли не все отделение, вдруг появился здоровенный мужик в потертом хэбэ. Пудовые кулаки его прятались в карманах галифе. Все сразу подтянулись, быстренько построились, когда вышел для разговора сержант.

— Во! — начал свою беседу незнакомец и, выставив большой палец, ткнул им в Исаака. — Кто его тронет, — прохрипел он, — или жидом обзовет — во! — И он выставил кулак.

— Так точно! — рявкнули дружно моряки.

В облике этого русского богатыря оказался земляк, сосед с улицы Фрунзе чудного нашего города Свердловска, окончивший сельхозвуз по специальности «Зоотехник» и отбывавший свой срок службы в должности начальника свинофермы воинской части у самого великого Тихого океана. Остаток службы, не считая сборов и учений, друзья провели, обслуживая свинарник, и оба закончили свой срок вместе.

Таким путем у нас образовалась знаменательная троица. Мы ходили вместе и по делам, и в спортзал, и в кино или просто мотались по городу, не пугаясь ни ночей, ни червей, ни бубен, ни ножей…

Первым ушел от нас Саша. Просочились слухи о неком деле с жемчугами, в которое он ввязался. Ищи теперь в бескрайнем государстве или за кордоном… Не помогли ни стать, ни масть. Насовсем куда-то ушел такой хлопец…

Меня тогда начала всерьез волновать литература, потому что сам начал писать. В журнале «Новый мир» вышел рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича» — мне она показалась слабой. Потом напечатали его рассказ «Матренин двор», который я до сих пор считаю вершиной российской словесности.

Подкатились и девяностые годы. Перестройка. Хлынул поток литературы на любую тему. Судьба свела меня с Юлием Самуиловичем Самойловым, который явился ко мне как к автору «Нового мира» с просьбой отредактировать его рукопись. Я согласился, хотя дел было невпроворот: выпускал газеты «Звезда полынь» и «Проспект».

Образовалась группа лиц — как воров в законе, так и инакомыслящих, для которых «Звездные мальчики» и «Затоваренная бочкотара» В. Аксенова были как детский лепет.

Я отредактировал роман Самойлова «Хадж во имя дьявола», и мы общими усилиями с помощью «общака» (автор сам отсидел приличный срок) напечатали его. Мы с Исааком Некричем помогали Самойлову продавать тираж. Так весело текло у нас время. Но мода на «горячее» прошла. Часть наших инакомыслящих товарищей подалась на Запад, ушла в другие сферы деятельности, забыв романтические порывы.

Юлий Самойлов вскоре умер от саркомы, а его дочь и жена в общем потоке отправились на свою историческую родину. Дошла очередь и до Исаака Некрича. Я пришел провожать его. Постояли, помолчали.

— Исаак, — сказал я, — ты географ… Скажи, какое самое великое в мире государство?

— Знаю, знаю, — ухмыльнулся он, — а я еду в самое маленькое в мире…

— Как выразился один поэт: «Дожить бы… до той мне канавы, а там я сто лет проживу…» Вот и достиг своей, хоть и малой, канавки… А дальше? «Живи, и не надо судьбы прекрасней!»…

— Шолом! — слабо улыбнулся он.

Через пару лет я получил от него письмо и книгу. «Квартира, которую мы снимаем, а она из четырех комнат, выходит окнами прямо на пляжи Средиземного моря, — писал он. — Перебежишь дорогу, и в море…. У меня вышел сборник прозы из девяти рассказов «Невыдуманные истории». Высылаю тебе. Издаваться в Израиле очень дорого. На книгу я угрохал больше тысячи долларов. Спасибо, старший брат помог. Он сейчас живет в Париже, работает в госпитале им. де Голля… Приезжай повидаться…»

Зашел недавно ко мне в гости наш общий приятель Борис Меерзон, только что приехавший из Израиля, и прямо заявил, что хотел там остаться, но сия страна так осточертела, «еле смылся», да и то с помощью православной русской общины, которая выделила ему денег на обратный билет.

— Сплошной еврейский кагал, — сказал он. — Каждый делает свой гешефт, а на ближнего пишет доносы, и клевещут друг на дружку… Зашел к Некричам, хотел поначалу у него занять на дорогу. Мать плачет. Говорит, Исаак умер от сердечной недостаточности, ведь группу инвалидности имел, хорошо, что старший сын собрал и проводил его в последний путь.

Вспомнил я последние строчки из письма Исаака: «Жизнь здесь на глазах меняется в связи с обострением на наших палестинских границах. Все стало дороже и хуже… «Но в мире нет бойца сильней, чем напуганный еврей». Живем, не тужим, — я и мама…»

Пути Господни неисповедимы…