«Курсантская рота, подъем!» — эти всегда ненавистные слова заставляли Семёна почти в полусне спрыгивать со второго яруса казарменной койки.

На одевание отводилось три минуты. И еще одна минута на то, чтобы схватить на ходу карабин из пирамиды. Но на этот раз дежурный офицер с особой торжественностью объявил:

— Построение без оружия!

Семён удивился, но думать было некогда, надо было успеть встать в строй. Всякое движение курсантов прекратилось, ряды привычно замерли в молчании.

Артиллерийская школа Белогвардейской армии была сформирована из мобилизованных рекрутов в конце декабря 1918 года. Располагалась она в нескольких верстах от Томска в старых казармах и состояла из четырех взводов, в которых готовили командиров орудий, бомбардиров, канониров и ездовых. Ездовые набирались обычно из деревенских парней, умеющих управляться с лошадьми. Среди курсантов Семён считался одним из самых грамотных. Еще в 1914 году он с отличием окончил церковно-приходскую школу. Учились в ней дети прихожан местной церкви. Преподавали священники, дьяконы и учителя, закончившие церковные педагогические училища. С 1901 года школа перешла с двухлетнего обучения на пятилетнее. При спокойном характере Семён отличался быстрой сообразительностью и прилежанием по всем предметам. Был первым в классе на занятиях по Слову Божьему, основам Библии и Святого Писания. Уже в третьем классе ему как всезнайке друзья дали прозвище — «двадцатипятиголовая башка». В артшколе он готовился стать командиром орудия, или «фейерверком», как значилось в программе.

Построение на этот раз было необычным — присутствовал весь офицерский состав.

После доклада командира роты к курсантам обратился начальник школы полковник Яров, невысокий толстяк с распирающим китель животом и с двумя Георгиевскими крестами на груди.

— Курсанты! Идет победоносное наступление белой гвардии под командованием адмирала Колчака — верховного правителя России, освободителя русской земли от большевистской заразы, защитника российского престола. Красные банды бегут! Именно сейчас с нашей стороны нужны решительные действия. Сегодня мы заканчиваем ваше обучение досрочно. После торжественного смотра будет зачитан приказ о присвоении вам воинских званий и назначении каждого к месту службы. Полная готовность к торжественному маршу — в двенадцать часов. Форма одежды парадная. Командирам роты и взводов приступить к своим обязанностям.

До обеда курсанты чистили английские ботинки, пуговицы, эмблемы на фуражках. Первый взвод чистил мелом белые перчатки. Много курили, угощая друг друга кисетным табаком. Ровно в двенадцать выстроились около штаба, смотрели, как приехавшие музыканты готовились к игре, пробуя блестящие трубы. Вышли офицеры и с ними незнакомый полковник. Прозвучала команда: «Смирно!» Оркестр исполнил «Боже, царя храни!» Приехавший полковник начал речь. Говорил он долго, но малопонятно, плохо выговаривая русские слова. Курсантов это не удивило. Они привыкли, что школу посещали то английские, то французские офицеры. А на полигон однажды приехали даже чехословаки. Наконец полковник закончил речь, офицеры поаплодировали, и вперед вышел командир роты. Начальник школы выкрикнул:

— Школа! Напра-во! К парадному маршу! Смирно! Повзводно! Шагом марш!

Грянул оркестр, все, чеканя шаг, двинулись по плацу. Идущий рядом командир роты громогласно скомандовал: «Запевай!» Для таких торжественных моментов был отрепетирован так называемый марш армии Колчака. Чьи слова, никто не знал, но исполняли его всегда с удовольствием. Он быстро распространился по гарнизонам и фронтам. Знакомая ранее музыка способствовала быстрому запоминанию слов и желанию петь от души во весь голос.

Над плацем зазвучали три голоса запевал:

Добровольцы Сибири любимой,

Мы припомним заветы отцов,

Что погибли за край наш родимый

Геройскою смертью бойцов.

Музыка слегка утихла, мелодично закончив поминание погибших, и вдруг грянула тревожно и решительно, а полторы сотни молодых глоток разом подхватили:

Теперь же грозный час настал, настал.

Коварный враг на нас напал, на нас напал.

И каждому, кто Руси сын, кто Руси сын,

На бой с врагом лишь путь один.

Мелодия вновь сменилась, стала нежной и призывной, переходя в героические ноты, призывающие к самопожертвованию, и над полем зазвучало:

Вперед, вперед, вперед!

Добровольцы Сибири, вперед!

На бой кровавый, святой и правый

Пусть каждый с верою идет!

Семён тоже привычно выкрикивал слова, но того боевого духа, который испытывал ранее, он не чувствовал. В голове крутились другие мысли. В начале недели с котомкой в руках заявился в казарму старший брат Матвей. Он был отравлен газами в русско-германскую войну и мучился от периодических припадков. Выглядел брат блестяще — шикарный английский светло-коричневый китель, брюки галифе, сверкающие офицерские сапоги. На груди — Георгиевский крест. Когда сопровождавший его офицер ушел, он разделся, достал из-под брючного ремня пачку печатных листов. Половину сунул Семёну, вторую — Пашке Савельеву.

— Спрячьте в подушку, потом раздайте ребятам. Пусть изучат. Вы что сюда забрались? Воевать захотели? Дурьи головы! В городе Красное подполье действует. Партизаны собираются ворваться и Советы вернуть. Давайте тикайте отсюда, пока в вагоны не посадили под охрану.

Это событие многих растревожило и заставило задуматься. Семён был особенно озабочен, поскольку привык верить брату.

Торжество быстро закончилось, и всех вновь отправили к местам теоретических занятий.

В классе курсантов ожидал штабс-капитан, начальник курса по подготовке командиров орудия. За столом сидел писарь из штаба школы. Рядом со стопкой бумаг стояла чернильница, лежала ручка. Было понятно, что готовилась выдача документов и направлений на службу в соответствии с приказом верховного правителя Колчака.

Как только курсанты расселись за столы, открылась дверь, вошел дежурный по школе капитан. Все встали. Начальник курса приготовился к рапорту, но вошедший остановил его движением руки и скомандовал: «Савельев и Коробов, на выход! Следовать за мной!» В коридоре к вышедшим присоединился солдат из охраны, и все двинулись к штабу. На втором этаже курсантов завели в кабинет к подполковнику — замначальника школы, который тут же поднял со стола листовки, принесенные Матвеем, и грозно спросил:

— Ваша работа? Вы распространяли эту красную заразу?.. Молчите? Ну и понятно, говорить нечего. Десятки курсантов дали показания о том, как вы раздавали и прятали под подушки эту гадость. Вы предатели и вместо армии пойдете под следствие.

— Капитан, — обратился он к дежурному, — отправьте их на гауптвахту, обеспечьте охрану. Утром отвезем в особый отдел генштаба. Там из них вытрясут всё, что надо.

Подполковник все больше распалялся и уже кричал:

— Позор! С комиссией заходим в казарму, а там это дерьмо валяется на койках. Хоть провались! Уберите этих негодяев от меня!

Гауптвахта располагалась на краю территории в каменном полуподвальном помещении. Охраннику дали ключ, и он повел туда курсантов. Солдат был благодушен и разговорился:

— Пошто вас эдак-ту велят закрыть?

Парни долго молчали, потом Савельев ответил:

— За што, за што! В казарме накурили много перед комиссией, вот за што!

Солдат засмеялся:

— Будете знать теперь! Пошумят, пошумят, да и отстанут. Завтра выпустят. Сегодня начальство понаехало, не до вас теперь.

Когда подошли к гауптвахте, конвоир долго пытался открыть висячий замок, ругаясь:

— Туды их растуды, язвило бы их в душу, все заржавело. Давно, видно, никого не сажали.

Поставив мешающий карабин к стенке, солдат наконец справился с запором и открыл вход.

В этот момент Пашка толкнул его в спину, а когда тот упал через порог, захлопнул двери и навесил замок.

— Давай, Сенька, скорей в конобоз. Когда шли сюда, я видел там лошадь запряженную. Может, еще не уехали. Сядем, и на проходную. А там видно будет.

Они быстро зашли под навес для стоянки лошадей и уже через минуту выехали, направляясь к проходной.

По всей территории школы проехали беспрепятственно, а у ворот их остановил часовой из служивых солдат.

— Куды направились на ночь-то глядя? Команды не было. В списке нету-ка. Осади назад!

Павел остановил лошадь, которая уперлась головой в железо ворот, и нахально закричал:

— Ты разуй глаза-то! Видишь, мне оружие выдано. Завтра все разъезжаемся. Кого куда. По всем фронтам. За овсом срочно посылают. Утре некогда будет. Открывай, а то начальнику пожалуюсь!

— А это хто в коробе-то хоронится?

— Грузчик, кто еще. Мешки-то кажный боле трех пудов ведь. Иди, потаскай! Открывай, а то завернусь обратно, тогда сам будешь отдуваться.

Солдат молчал, а сам тревожно поглядывал на офицера, направляющегося к проходной. Пашка и тут не оплошал.

— Вон дежурный идет, он так поддаст, что и своих не узнаешь.

Солдат, опасливо оглядываясь на приближающегося, выдернул задвижку, и ворота распахнулись. Лошадь рванула в карьер. Комья снега из-под копыт застучали по передку саней.

— Ну, теперя, Сенька, только держися! — заорал Пашка, нахлестывая лошадь.

Полозья бодро посвистывали на ходу, Семён успокоился и улегся на подстилку из сена. Но через несколько минут Павел вдруг натянул вожжи:

— Тпру! Тпру! Стой, холера тебя задави!

Семён вскочил на колени и увидел, что лошадь почти распряглась. Оглобли выпали из гужей, и сани тащились на ремне чересседельника. Пашка уже определил причину:

— Силантий, пень тупоголовый, хомут не затянул, балбес!

Парни выскочили из саней и дружно взялись перепрягать лошадь.

Когда вновь упали в короб, увидели, что из ворот школы выехали два всадника и устремились за ними. Пашка матерился и гнал лошадь, но конники неумолимо приближались. Уже видны были револьверы в их руках, блестели офицерские погоны. Стало ясно, что оторваться невозможно.

Вдруг Пашка схватил карабин и выстрелил в сторону всадников, которые сразу остановились.

— Ага! Полные штаны у господ офицеров! Семён, бери вожжи и гони, а я их сейчас грохну, если они не отстанут.

Павел приподнялся на ноги, но тут же опрокинулся на спину. Со стороны всадников донесся револьверный хлопок. Пашка удивленно вытаращил глаза:

— Сенька, убили меня. Болит в нутрях. Горит все. Не бросай меня на дороге.

Он глухо застонал, румянец растаял на его щеках. Семён кричал, теребил его за шинель, тер ладошкой по лицу, но друг был недвижим. Лошадь перешла на шаг, и всадники вновь приближались, продолжая стрелять. Семён оторвался от раненого и уставился на погоню. В голове метались обрывки мыслей.

Побег из-под стражи. Вооруженное сопротивление. Раз офицеры стреляют, значит, дана команда живыми не брать. Да и зачем преследователям рисковать, лучше расстрелять беглецов в поле…

Семён сжал зубы, поднял карабин и стал целиться. Сани на раскатах бросало по сторонам, опытные всадники, опасаясь пули, гоняли коней то к одной стороне дороги, то к другой. Попасть в них было сложно.

Семён не слышал выстрела, но почувствовал отдачу приклада в плечо. Все внимание его сосредоточилось на преследователях, и сердце его дрогнуло, когда лошадь переднего всадника испуганно вскинула голову, свернула с дороги и упала грудью в снег. Всадник отлетел далеко в сугроб. Второй офицер остановил коня и бросился к упавшему. Вскоре дорога пошла под гору, и главный тракт стал невиден.

Спуск вывел на торную дорогу, проложенную конными обозами по льду реки. Сани тряхнуло, Павел застонал и даже повернул голову.

— Пашка! Живой, чертяка! Держись! Скоро приедем.

Семён вскочил на ноги и вновь погнал лошадь, дергал вожжи и радостно кричал:

— Я тебя к доктору! С сыном его вместе учились. Папаша-то мастак. Вылечит как надо. Не закрывай глаза! Гляди на меня.

Впереди замаячил мост, который охранялся, и Семён направил лошадь на первый сверток, ведущий в городскую улицу. Ранние сумерки сочились между крайними деревянными домами, укрывали колеи и выбоины на разбитой санями дороге. В небе над центром города тускло засветилось отражение уличных фонарей.

Вскоре беглецы подъехали к каменному дому с ярко освещенной вывеской «Аптека». Увидев замок на дверях, Семён подогнал лошадь вплотную к стене и постучал в окно. Никто не отозвался. Тогда он встал на край короба, лицо его поравнялось с оконным стеклом, и, колотя в раму, он закричал:

— Изя! Открой! Это Семён! Коробов!

Открылась форточка:

— Шо гремишь? Шо надо? Аптека закрыта.

— Изя, позови отца. У меня вон друг раненый, надо помочь.

— Папа нездоров. Поезжайте в больницу. Мы уже спим.

Семён схватил карабин, поднял ствол к форточке и, срывая голос от злости, прохрипел:

— Зови отца! Стрелять буду! Всех перебью!

Было видно, как находящийся в доме отпрянул от окна, и сразу раздался умиротворяющий голос хозяина:

— Шо ж ви так крычите? Я тут как здесь. Сенечка, я прамо не понимаю, шо ви с меня желаете иметь, шоб я дал лекарство или вылечил вашего друга? Так я имею вам сообщить, шо я не лекарь.

— Абрам Адольфович, я знаю, что у вас подпольно лечится полгорода больных, а раненого будут искать везде, кроме вашей аптеки. Нужно сделать так же, как вы лечили раненого комиссара. Тайно.

— Сенечка, шо ж ви сразу не сказали, шо ваш друг имеет разногласия с сегодняшней властью?

— Он ни в чем не виноват, но его будут искать.

Старый еврей надолго замолчал, рассматривал в окно раненого, что-то обдумывая, и, наконец, обратился к сыну:

— Изя, шо-то я тебя не понимаю? Зачем ты не открываешь ворота? Неужели хочешь, чтоб люди увидели эти сани, и нас потом заарестовали и посадили за решетку? Нужно быстро, быстро пропустить подводу прамо в конушну, а раненого принести ко мне в кабинет.

Через пару минут загремел засов, раскрылись ворота, из них выбежал пожилой невысокий чернявый человечек — горноалтаец. Он уже много лет служил у аптекаря конюхом, а фактически был единственным помощником и слугой. Никто не знал его настоящего имени, но все звали Сашкой. Он замахал призывно рукой и хрипло заговорил на ходу:

— Чё стоишь? Давай, закади. Санки прятать надо!

Быстро подскочив к подводе, он подхватил лошадь под уздцы и завел во двор. Пашку отнесли в дом и раздели. Раненый повеселел и даже слабо заулыбался. Осмотрев его, Абрам Адольфович сделал заключение, что ранение неопасное. Револьверная пуля попала в грудную кость и застряла.

Подошел Изя, выслушал короткий рассказ о случившемся, покачал головой:

— Ай-ай-ай! Бог ты мой! Какие глупости!

Затем скомандовал Сашке переодеть Семёна, отдать ему охотничий полушубок, валенки и шапку, отвести в лес к избушке рыбака — там примут. И предупредил, что люди там разные — большинство дезертиры, так что держать язык за зубами. А потом можно решать — хоть к белым, хоть к красным, хоть еще куда.

Через пару часов на небе появилась луна. Она то пытливо смотрела в окна, то пряталась за облако, то вновь осторожно выплывала и пристально оглядывала землю. Семён и Сашка отправились по дороге, ведущей в тайгу.

Сибирское зимнее утро поднимается над землею медленно и с трудом. Предрассветный мягкий ветерок, отдохнувший за ночь на ковре желтого осокаря бескрайних васюганских болот, начинает легкое шевеление, разгоняется, набираясь в пути решимости и силы, начинает будить березовые рощи, заставляя их размахивать худыми голыми ветками и затем появляется на левом низком берегу Оби. Вылетая на ее просторы, он гонит перед собой играючи холодную пыль снежной поземки. На правом крутом берегу ветер врывается в лесную чащу, разлохмачивая зеленые чубы дремлющих сосен. С Васюгана летят уже более мощные волны ветра. Им предстоит трудная работа — разбудить всю томскую тайгу, разлегшуюся на сотни километров. Она непроходима круглый год. Зимой завалена пухлыми снегами. Летом бессчётные малые речки и ручьи наперегонки стремятся отдать свои воды великой Оби. Они размывают дороги и тропинки.

Множество людей, обиженных или недовольных властью, уходили в глубь тайги. Одни переживали трудные дни на старых заимках, охотничьих и рыбацких станах. Другие группировались в мелкие банды, живущие грабежом населения и друг друга. Здесь же формировались партизанские отряды, возглавляемые большевиками.

Тайга скрывала всех. Была обителью обиженным и укрытием для воинствующих.

Еще в темноте Сашка и Семён подошли к дому, стоящему недалеко от реки. На крыльце в тулупе дремал пожилой бородатый мужик с охотничьим ружьем. Сашка разбудил его, и они вошли сначала в сени. Охранник скрылся за следующей дверью и, вернувшись, взял Семёна за руку и повел в дом. Из открытых дверей пахнуло резким запахом от множества несвежих тел. Сопровождающий зажег спичку и пнул лежащего на полу:

— Убирай лапы-то, зараза! Растянулся, как дома! А ты ложись рядом, — обратился он к Семёну, который сел и вскоре уснул.

Поздним утром проснулся от того, что его кто-то толкнул. Перед ним стоял высокий крепкий небритый мужик в расстегнутом белом грязном полушубке. Из-за его спины выглядывали еще человек пять.

— Это о тебе городской жид маляву закинул? Значит, дезертир? В штаны наклал от страху или украл чего? Ежели так, поделись с нами, а то все равно заберем, а тебя на сучок повесим. Сушиться будешь до весны.

— Ничего у меня нет. Еду, и ту забрали.

— Это плохо, когда нет ничего. Кормить никто не будет. Кодла сама хавать хочет. А дезертиры мы тут все. Кто откуда. Один я срок мотал. Восемь лет парашу нюхал! Окромя блатных, от красных есть и от белых полно. Главное, не воевать! А то и правда убить могут, — захохатал он и закончил: — Сегодня ночью на деревню пойдем. Мяса, рыбы, хлеба надо и, ясное дело, самогоночки. Проверим тебя. Первым пойдешь. А теперь вали на улицу, не болтайся тут.

Один из мужиков обратился к вожаку:

— Блатарь, ружье-то у его хапнуть?

— Пущай к ночи готовится. У нас никуда не девается. Чуть чё — стреляйте. Горевать об ём не станем.

Во второй половине дня, когда Семён сидел около затухающего костра и ломал голову, как ему выбраться из этой компании, на тропе со стороны города показались два запыхавшихся наблюдателя. Подбежав поближе к стану, они наперебой закричали:

— Идут! Трое идут. Баба с ними. Где Блатарь? Что делать? Мужиков стрелять, а бабу — в хату?

Из дома на дорогу повалили лесные жители. Все уставились на тропу. Семён тоже подошел к ним и стал смотреть в сторону подходивших.

Впереди шла крупная молодая женщина в барчатке, опушенной по краям белой овчиной. На голову и плечи накинута вязаная шаль, на ногах — короткие валенки, руки скрещены на груди. За ней вышагивали два худых высоких мужика в шинелях. За плечами виднелись стволы винтовок. Шли дружно, безбоязненно. Равномерно покачивались штыки.

Встречающие расступились. И все трое прошли в середину толпы. Женщина громко спросила:

— Кто командир?

Все молчали, удивленно глядя на пришедших.

Отозвался с крыльца Блатарь:

— А ты хто будешь?

— Я комиссар партизанского отряда имени Пролетарской революции.

Женщина спокойно сняла шаль. Все увидели портупею, офицерский ремень и сбоку кобуру с револьвером. Воцарилось молчание. Мужики поглядывали то на Блатаря, то на комиссаршу, а она двинулась прямо к крыльцу. Мужики беспрекословно расступились. Блатарь спустился ей навстречу.

— Дык ето вы добрый люд баламутите? Власти захотели? А ума-то нет! Где ж такую армию из лесу наскоками победить можно? Сдай оружие, сука!

Он схватил женщину за горло, выдернул у нее из кобуры револьвер, приставил к ее виску и заорал:

— Вяжи их всех! Утре на продукты сменяем. А не согласятся — ее по рукам пустим. Стой, стерва, не рыпайся, а то башку отшибу, падла.

Семён, стоявший рядом, вдруг почувствовал, как в груди всплеснулась какая-то энергия, она наполнила его веселой лихостью и удалью, исчезли сомнения, все стало ясно и просто. Он вскинул карабин, приставил к груди Блатаря.

— Отдай наган, гадюка! Убью!

Казалось, весь мир замер. Сколько это продолжалось, он не помнил. Один из бандитов подкрался сзади и ударил его огромной палкой по затылку.

Очнулся он глубокой ночью. Казалось, что головы нет совсем. Стоило пошевелиться, как боль заполняла все тело. Он почувствовал, что лежит в снегу, руки и ноги связаны. Недалеко горел костерок. Около него кемарил часовой, слегка подогревая повернутый к нему бок, поставив меж ног карабин. Семён снова закрыл глаза, но вдруг услышал шепот.

— Парень, очухался? Молчи. Слушай. У меня за голенищем спрятан нож. Подползи и достань его. Может быть, разрежешь веревку. Тогда заживем.

Это был голос комиссарши. Семён шевельнулся и тихо застонал. Со стороны донеслось:

— Не смей стонать, а то умрем. Я тебе приказываю — ползи и действуй. Ты же молодой, смелый, сильный. Давай, двигайся, и я к тебе пододвинусь, сколько смогу.

Старания обоих продолжались долго. Руки закоченели от холода, ничего не чувствовали. Он кое-как засунул пальцы за голенище валенка комиссарши, долго держал их там, отогревая на теплой ноге, и лишь потом вытащил небольшой ножик.

Освободившись от пут, пленница подползла к часовому, ударила его ножом в шею и взяла карабин. Затем освободила обоих солдат, лежавших по другую сторону костра. Еле перебирая ногами, все двинулись по тропинке вдоль реки. Спутница поддерживала Семёна и шептала:

— Шагай, парень, шагай. Через семь километров — наш отряд. К утру надо добраться.

По тропинке давно никто не ходил, шагали по колено в снегу. Вспотели от усталости и тяжело дышали. Изредка перекидывались словами.

— Ты кто, парень? Как звать? За кого воюешь?

— Мобилизованный я в артшколу. Два месяца учился. Сбежал. Еще не воевал. У меня брат у красных в подполье.

— Как звать брата?

— Матвей. Коробов.

Комиссарша остановилась и уставилась на Семёна.

— Матвей, говоришь, Коробов? Ты его когда видел?

— В начале недели. Навещал меня, агитировал. Листовки приносил. «За красных иди, — говорит, — Сенька, к партизанам. Скоро Красная армия придет. Чтоб я тебя здесь не видел».

— А меня Марией зовут. Мария Сергеевна.

Она повернулась к солдатам:

— Вы, дружки, шагайте вперед. Дорожку топчите, а то приспособились сзади тащиться. Больно хитрые! Вперед. Охрана называется. Сами оружие отдали. Если бы не Семён, ухлопали бы всех. Видишь, на банду наткнулись, язви его в душу.

Дальше шли молча. Силы кончались.

Под утро их окликнули часовые.

— Товарищ комиссар, это ты? А с вами кто?

— Здорово, Михеич! Все свои. Пошли кого-то в отряд — пусть встретят. Раненый у нас.

Семён еле слышал разговор, словно издалека, он не вызывал у него никаких чувств. Вся воля его была сосредоточена на одном — чтоб не подкосились ноги и не упасть в снег. Под рассветными лучами холодного солнца из тьмы леса поочередно выглядывали белые березы, качались перед глазами. И Семён перестал понимать — то ли это кружится голова, то ли весь окружающий мир пришел в движение. Семён не заметил, как потерял сознание.

Город Томск зародился на правом берегу реки Томь. Дерзко вихляясь среди лесистых берегов, река через шестьдесят километров, расширившись в устье, успокоившись, осторожно соединяла свои воды с неоглядной гладью могучей Оби.

До самого начала XX века город не знал железной дороги. Он считался глухоманным краем даже в самой Сибири, служил местом ссылки государственных преступников. Революционную деятельность здесь вели ссыльные Киров и Куйбышев. Уже в 1901 году в Томске был создан Сибирский союз РСДРП, а в декабре 1917 года провозглашена Советская власть.

Город охранялся отрядом красноармейцев и воинской частью чехословацкого корпуса, который состоял из добровольцев, признавших Советы.

По решению правительства корпус медленно продвигался к Владивостоку для отправки на родину. Однако после прихода к власти в Омске Колчака было решено разоружить корпус. Из Москвы по всем красным штабам полетела телеграмма: «Каждого чеха с оружием в руках расстреливать на месте. Предреввоенсоета Троцкий».

Чехословаки взбунтовались, разгромили Советы, перебили и разогнали красноармейские отряды. Они решили пробиваться на восток самостоятельно. 31 мая 1918 года в город вошли белогвардейские отряды Сибирской добровольческой армии Колчака. К ним примкнули восставшие части чехословацкого корпуса. Вот тогда-то ушли в леса остатки красных — революционно настроенные рабочие железнодорожных мастерских, типографий, часть крестьянства. Там, в лесах, зарождалось партизанское движение. Группы и отряды действовали недалеко от фронтов и вдоль железной дороги. Несмотря на то, что Томск находился далеко в стороне от транссибирской магистрали, именно здесь комплектовались и отдыхали после боев белогвардейские части, ремонтировалась военная техника. В этом плане Томск имел особое значение. Здесь же обучались военному делу мобилизованные.

Партизаны, руководимые подпольным центром, знающим обстановку в городе, наносили иногда ощутимые наскоки на гарнизон и железнодорожные посты. В один из таких отрядов попал Семён. Он очнулся и увидел, что лежит в полутемной землянке. Солнечный свет пробивался через низкое, но широкое окно почти под потолком. У печурки, слепленной из глины и самодельных необожженных кирпичей, дремал бородатый старик в шапке и фуфайке. Увидев, что раненый пошевелился, заговорил:

— Очухался? Давай, вставай, а то комиссарша весь порог истоптала. Только и ходит да заглядывает.

Семён ощупал забинтованную голову и с трудом сел. Еще раз внимательно осмотрел старика.

— А ты партизан, что ли? Сидел бы дома на печи.

Старик подкинул в печурку мелкие сучья, прикрыл дверцу, пощупал ладошкой глиняную боковину печи, наконец повернулся к сидящему и ответил:

— Усидишь тут, как же. Из соседней деревни я. Старуху схоронил и проживал один. Все спокойно было, а тут нагрянули чехи. Карательный отряд. И сразу по домам шариться. Давай мужиков на улицу вытаскивать. И ко мне двое с переводчиком явились. Сына ищут, а он у меня как с германской шел, так и остался у красных. А энти все знают! В деревне ничего не утаишь! Давай они меня вязать. «На ворота, — говорят, — повесим». Ну, я ножик-хлеборез схватил да и прикончил чехов, а переводчика отпустил. Потом через огороды коня вывел, да и в лес. А дом чехи сожгли. Вот так вот, мил человек!

— Ну, а если бы не напали на тебя, жил бы спокойно в своей деревне?

— А чё не жить-то? Всяко дело не хуже, чем здеся. Сижу, как таракан. Санитаром числюсь. Когда после расстрелянных пленных одёжу соберу — вот и вся работа. Ну, а так-то теперь суди — не суди, обратно отступу нету. Ждать надо, когда опять власть сменится. Тогда будет видно, куды податься.

Старик смолк, а Семён сжал зубы, сомкнул глаза и надолго задумался: «Здесь все понятно, а кто же я? Дезертир? Но я к этому не готовился. Так сложились обстоятельства. Иного выхода не было. Значит, я прав? Так или иначе, а старик верно сказал: «Отступу нет». Если возьмут — останусь здесь, если нет — буду искать Матвея».

Заскрипела небольшая входная дверь и, согнувшись почти пополам, в землянку залез человек. Когда он выпрямился, оказалось, что это здоровый молодой мужик в ладном полушубке, перетянутом ремнем с кобурой, из которой торчала рукоятка нагана. Он щурил глаза.

— Ну и темнотища тут у вас! Ни хрена не видать! Который тут пришлый? Ты, что ли? — склонился в сторону Семёна. — Давай, пошли со мной. В штабу ждут. Айда вперед, я за тобой.

На улице Семён буквально ослеп от яркого солнца, блестящего снега и остановился. Сопровождающий подтолкнул легонько его в спину со смешком:

— Чё встал? Трусишь? Не трухай! Мы не колчаковцы, возиться со следствием не станем, пристукнем, и все, если заслужил. А не виноват — шагай смело. Счас разберемся!

В глубине леса виднелась небольшая избушка. Войдя в нее, Семён увидел, что за столом сидят пожилой мужик и Мария-комиссар. На лавках вдоль стены разместилось еще человек пять. Сопровождающий тоже сел за стол, махнул рукой на Семёна:

— Вот вам ишо доброволец! Он, туды его мать, даже на гимнастерке погоны не снял. Видать, обратно целит. А вы тута растаяли: «Свой человек, надежный».

Мужик за столом поморщился:

— Ты погоди, Антон. Вечно со своими подозрениями. Разобраться надо. Он брат Матвея Коробова.

Антон с ядовитой улыбкой оглядел присутствующих, призывая их поддержать его:

— Дак у него ни одного документа нет. Поди, это все сказки одни. Может, он не Коробова брат, а самого Колчака? Откуль известно?

Встала Мария:

— Товарищ Козеко, прекрати глупые шутки. Не мешай работать членам штаба. Давайте послушаем его.

Семён подробно рассказал о всех своих приключениях, а когда закончил, один из сидящих на лавке солидно заключил:

— Нечего копаться. Парень честный. Свой. Вон посмотри на его руки — видать, немало поработал. Не белая кость. Да и комиссар за него стоит. Не таких грешников принимали, а этого без разговора надо в отряд зачислять.

Присутствующие согласно закивали, а командир встал и, упершись руками в стол, заговорил, время от времени поднимая голову и оглядывая членов штаба:

— У нас, мотри ты, шибко строго стало. Ране бывало, што любого радешеньки брать были. Правда, немало и разбежалось, но этот не уйдет. Опять же, мотри ты, брата евонного хорошо знаем. Да и сам он грамоте обучен и дело военное разумеет. А у нас, окромя Марии, грамотеев-то раз, два — и нету. Партейных до десятка добрать не можем. Дак я, мотри ты, вот что думаю — поставить его рядом с Антоном. Пущай оглядится, а там и помощником может стать. Как, Мария, ладно будет?

Комиссар, строго глядя на всех, заявила:

— Я за него ручаюсь! Он нас от банды спас и, видать, что человек рабочий, честный и смелый. Кто за предложение командира, прошу проголосовать.

Все подняли руки, кроме Антона, который, явно волнуясь, заявил:

— Решайте как хотите, а я бы на него в деле посмотрел. В отряде-то пусть бы поболтался, а в нашу группу — надо еще подумать. У меня и так пленных да беглых белогвардейцев полно. Только и смотри, чтоб штыком не проткнули. А этот-то в бою еще не бывал. Ну, раз уж решили, дак пущай за мной ходит навроде посыльного.

На следующий день ближе к обеду часовой привел паренька, который сообщил, что в соседнюю деревню нагрянул карательный отряд. Допрашивают, куда разбежались мужики. А в домах, из которых кто-то ушел в партизаны, творят разгром. Парнишка весь мокрый от пота без конца повторял: «Деда Мишака на воротине повесили. Хотят деревню спалить. Ищутся, кто бы указал, где партизаны скрылись».

Большинство живущих в отряде были именно из этой деревни. Скрывались от мобилизации.

В штабе решили направить на помощь землякам боевую группу из полусотни бывалых солдат. Командиром спасателей был Антон. Он крикнул Семёну:

— Эй, пришлый, айда, пошли воевать, кажи свою храбрость!

Часа через два подошли к деревне Заречной. Остановились за огородами. Командир приказал:

— Отдыхаем минут десять, а потом «ура» и «вперед».

Семён хотел смолчать, но все-таки заметил:

— Куда вперед? Может, там уже никого нет или сосредоточились и ждут, когда мы на открытую дорогу выскочим. Давай, я сейчас в крайнюю хату проберусь, может, что узнаю, а вы подождите.

Он перевалился через жердяной забор и, пригибаясь, побежал к дому, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Приблизившись к крыльцу, вдруг услышал, как около уха взорвался воздух, и всем своим существом почувствовал, что это пронеслась смерть и жестко ударила в стену дома. Семён упал на левое колено, снова над головой чиркнула пуля. Он моментально повернулся в сторону выстрела, вскинул карабин к плечу и прицелился. Перед ним у забора с наганом в руке стоял Антон.

Оба не ожидали такой обстановки и замерли без движения. Казалось, время тоже замерло, пораженное случившимся. Семён держал стрелявшего на мушке, а в голове летели мысли, и казалось, что все враз: «Если я выстрелю, то прибегут партизаны и расстреляют меня на месте. Если не сделаю этого, он все равно когда-то убьет меня». Семён почувствовал, как из-под шапки по вискам потекли дорожки горячего пота. Он вскочил на ноги и крикнул: «Бросай оружие! Убью!»

Антон выронил наган в снег и услышав: «Три шага вперед! На колени!» — выполнил команду, упал в снег, задирая кверху голову и, неотрывно глядя в ствол карабина, без конца повторял: «Нет, нет, нет!»

Подбежали несколько партизан.

— Кто стрелял? Чё случилось?

Семён кратко ответил:

— Все в норме. Он обознался. Ждите все здесь, я сейчас.

Когда он вошел в дом, хозяйка, дрожа от страха, объяснила, что каратели обыскали всю деревню, арестовали многих, а сейчас собрались отметить удачное окончание задания в доме старосты.

Антон как ни в чем не бывало выслушал доклад, открыл ворота, выбежал на улицу и заорал: «Партизаны, за мной! Ура!»

Семён стал останавливать солдат:

— Вы что, сдурели? Окружить надо их без крика.

Но было уже поздно, весь отряд кинулся за командиром, громко крича и стреляя. На подходе к дому старосты их встретили организованными залпами каратели, растревоженные стрельбой Антона. Партизаны залегли в снег на открытой площади улицы, раздались крики раненых. Закрутился в сугробе и заматерился от боли Антон. Семён добежал до лежащих бойцов и что есть силы закричал:

— Расползайтесь по дворам, прячьтесь за заборами, забирайте раненых, отстреливайтесь прицельно, берегите патроны.

Он вскочил на ноги и перебежал в соседний двор. За ним последовало человек десять. Двое тащили раненого Антона. Пуля разбила ему колено, и нога болталась из стороны в сторону. Он был без сознания.

Семён отобрал четверых парней, усевшихся к забору:

— Ну-ка, вы! Встать! Слушай меня!

Парни вскочили и удивленно уставились на Семёна, а он скомандовал:

— Уходите в кусты за огороды и бегом на край деревни к дороге, по которой белые пойдут в город. Доберетесь — начинайте стрелять. Они подумают, что путь в город отрезан, и начнут отступать. Вы их встречайте. Как поравняются с вами, открывайте огонь, а мы надавим отсюда. Старшим назначаю тебя, — Семён махнул рукой в сторону одного из парней и снова закричал:

— Бегом! Марш!

Затем он оглядел оставшихся. Их было шестеро. Построил всех в шеренгу и опять скомандовал:

— Раненого занести в дом. Ты, — обратился он к самому молодому, — снимай шинель и, сколько есть мочи, перебеги улицу. В бегущего не попадут. Там наших много. Расскажи им, чтоб ждали, когда каратели побегут в сторону города, и начинали огонь вместе с нами. Останешься там. Нечего два раза подряд под пули лезти.

— Ты, — обратился он к одному из солдат, — приоткрой калитку и изредка постреливай по дому старосты, чтоб знали, что мы здесь. Остальным отдыхать, ждать команды. Можете зайти в дом. Я остаюсь на улице.

Солдат у калитки лениво постреливал вдоль улицы, а Семён как помешанный ходил по двору от одного забора к другому и не мог отвязаться от одной и той же мысли: «А вдруг эти четверо посланцев чесанут в лес, и ищи их тогда. Вся операция сорвется. Ведь я их совсем не знаю, а они меня и вовсе. Оправдаются потом. Скажут, что подчиняются только Антону».

Он вытоптал в снегу целую тропу, как вдруг со стороны города на окраине деревни четко прогремели четыре выстрела, потом еще и еще. Из дома выскочили отдыхающие и уставились на Семёна:

— Теперь кого делать станем? Куды бежать?

А он, не отрывая взгляда от дома старосты, решал: «Клюнут ли пришельцы на обман? А вдруг задумают уйти в лес? Правда, он для них чужой, а скоро будет темнеть, и заблудиться очень просто, а в такой мороз еще и опасно».

Минут через двадцать ворота дома старосты распахнулись, и каратели, прикрываясь арестованными, вывалили на улицу и, отстреливаясь, кинулись из деревни.

Семён выскочил за ворота, а партизаны — за ним. Они открыли стрельбу по уходящим. Когда отступающие попали под обстрел четырех засевших в кустах ранее пришедших парней, они бросили арестованных и в панике побежали по дороге, уходящей в лес.

Скоро стрельба прекратилась, на улицу вышли жители, вернулись арестованные, обнимались, бабы плакали. Партизаны стали расходиться по домам, и Семён понял, что они не собираются покидать родных и знакомых. А это уже полная потеря боеспособности и невозможность управления отрядом. Чужим здесь оказался сам Семён. На него теперь никто не обращал внимания. Он задумался на минуту, потом поднял карабин и стал раз за разом стрелять в воздух. Партизаны и жители начали выбегать из домов, а Семён продолжал стрелять. Скоро вокруг него собрались почти все бойцы.

— Ты чё, сдурел? Кончай палить! Отберите у него винтовку, едрена мать!

Семён оглядел окруживших его:

— Мужики, мы выполняем боевое задание. Справились хорошо. А почему? Потому что мы были все вместе. И действовали дружно. Война не окончена. Нам нельзя расслабляться. Мы должны подчиняться военной дисциплине, а поэтому слушайте меня.

И он командным голосом прокричал:

— Отряд, становись!

Бойцы запереглядывались, потом сначала медленно, затем толкаясь и спеша, встали в строй. Семён отвел группу в сторону, приказал забрать раненых и повел партизан лесной тропой в расположение основного отряда.

Он смотрел на шагающих и думал, что подчинить своей воле людей, послать их на смерть можно только уверенному в своих действиях человеку, убежденному в том, что это единственный путь, выбранный им навсегда.

Возвращения боевой группы ждали все оставшиеся в лесу члены отряда. Семён построил пришедших, которые по привычке стали разбредаться. Они, с недоумением переглядываясь, выполняли его команду. Тогда он уже уверенным голосом доложил подошедшим командиру и комиссару:

— Боевое задание штаба партизанского отряда выполнено. Деревня Заречная от карателей освобождена. Арестованные жители также освобождены. Пятеро из них изъявили желание вступить в отряд и прибыли с группой. Уничтожено шесть карателей. В нашей группе четверо раненых, в том числе командир Козеко — тяжело. Шесть шинелей и винтовок доставлены в отряд. Докладывает Коробов.

Было видно, что подобных построений и докладов в отряде ранее не было. Командир стоял с открытым ртом и ошарашенным видом, комиссар радостно улыбалась. Сёмен немного подождал и спросил:

— Разрешите бойцов распустить?

Командир закивал головой и замахал рукой — пускай, мол, уходят, а Мария вышла вперед и громко заговорила:

— Товарищи красные партизаны, партия большевиков и весь сибирский народ доверили вам великое дело борьбы за Советскую власть, за освобождение нашей земли от засилья помещиков, кулаков, других богатеев, сидящих на шее трудового народа. Их охраняют штыками белогвардейцы и интервенты, в смысле, чехи, японцы, французы и другие войска иностранных государств. Но мы непобедимы, потому что с нами миллионы сибиряков, потому что Красная армия идет нам на помощь, она сметет всю белогвардейскую нечисть и установит народную власть.

Из рядов стоящей группы вдруг раздался голос:

— Пущай бы поторопились, а то покамест они доберутся, мы тута все погибнем. Патроны вон кончаются! Да и на каше с картошкой ноги протянем.

Бойцы зашевелились, забурчали: «В баню надо, исчесались все. Шесть лошадей держим. Можно хотя бы одну на мясо пустить. Табак кончается. Спички по одной делим. Пока от кресала прикуришь, пальцы отколотишь».

Мария вся напряглась, глаза загорелись дерзким огнем. Она вновь заговорила:

— Да! Партизанская жизнь трудна! Так долго жить нельзя. Мы вместе с вами из одного котла едим, знаем о трудностях. Именно поэтому мы все и пришли сюда сражаться за другую жизнь — за жизнь равноправных людей. И вы своими боевыми делами приближаете это время, за что вам огромная благодарность. Люди не забудут ваших подвигов.

Воспользовавшись паузой и понимая, что как-то нужно остановить эту перепалку, Семён встал впереди комиссара и скомандовал:

— Отряд! Разойдись! Всем на пункт питания и отдыхать.

Бойцы вяло разбредались, поправляя на плечах винтовки, доставая кисеты, крутили «козьи ножки» и прикуривали друг у друга.

Командир, комиссар и Семён остались одни. Решили навестить раненого Антона. Увидев вошедших в землянку, тот еще больше побледнел и испуганно повторил несколько раз: «Простите, простите».

Мария погладила его по голове.

— Держись Антон, скоро отправим тебя в соседний отряд. Там доктор есть. Он поможет. Подлечишься, и обратно. Ждать будем. Завтра штаб соберем. На твое место пока придется Семёна назначить. Как ты думаешь?

Раненый заплакал и, размазывая ладонями слезы, дрожащим голосом прохрипел:

— Ну а кого еще-то? Боле и нет никого. Пущай рулит.

Когда пришедшие стали прощаться с Антоном, Семён, стоящий позади всех у дверей, не подошел к нему, хотя тот, пожимая уходящим руки, неотрывно тревожно и умоляюще смотрел на него.

На следующий день штаб назначил Семёна заместителем командира партизанского отряда по военно-оперативной работе. Командир сказал напутственную речь:

— Давай, Семён Степанович, мотри ты, смелее за ето дело берись. Люди сказывают, как ты в деревне командовал. Довольны все. За тебя ратуют. А ето, мотри ты, умение надо — за один день всех бойцов под себя умять. Погляди, что в отряде надо изладить, чтоб порядок держался. Ты все ж таки военному делу учен. А мы хто? Хрестьяны мы. Нам бы теперь в поле робить, а не здеся с ружьями бегать. Одним словом, как это у вас сказывают — командовай, как положено, а с нами все обсоветовай. А то молод еще шибко, горяч. Можешь не в тую сторону побежать. А вместе-то, да еще с комиссаром, все утрясем, как надобно.

Выйдя из штаба, Семён достал из нагрудного кармана последнюю английскую сигарету, оставшуюся от школы, и закурил. «Вот и все! Стал красным партизаном. Радоваться или жалеть?» — сомнения, все еще сидящие в голове, таяли под давлением чувства ответственности за дело, доверенное ему этими простыми людьми, большинство из которых, в общем-то, не по своей воле оказались в лесу.

В партизанском отряде имени Пролетарской революции числилось 165 человек. Из бывших солдат и охотников была выделена группа из ста бойцов, которая называлась «боевое звено». Она проводила нападения на часовых, охраняющих железную дорогу, разбирала пути, делала нападки на гарнизоны.

Возглавлял эту группу боевиков Антон Козеко, бывший кучер знаменитого томского купца. Однажды, возвращаясь с лесной заимки, он по пьяни перевернул санки, и железной оковкой от перил задавило купца. Антон сбежал в рыбацкий домик Блатаря и пробыл в его шайке около месяца. В одну из ночей во время набега бандитов на деревню он спрятался в подполе заброшенного дома, просидел там всю ночь, а утром, выспросив дорогу, ушел к партизанам. Здесь он быстро завоевал авторитет как непримиримый боец с эксплуататорами, убивший своего хозяина. Остальные члены отряда занимались охраной и хозяйственными работами, хотя при необходимости все они обязаны были вступить в бой.

Командиром отряда избрали Ивана Евграфовича Бобова, бывшего председателя сельского совета одного из крупных сел Томского заречья. Он хорошо знал эту местность и население, среди которого имел авторитет как свой человек. Малограмотные крестьяне уважали его за спокойный, но твердый характер, за умение общаться на равных с любым собеседником. Установить Советскую власть на селе он смог без стрельбы, арестов, драк, и хотя она просуществовала менее года, молва об Иване Евграфовиче распространилась по всему Приобью.

Комиссаром была назначена учительница русской словесности, член РСДРП с 1917 года, двадцатипятилетняя Мария Сергеевна Добронравова.

Холодное, злое солнце недовольно поднялось над молчаливым, безлюдным городом. Часам к четырем дня оно, как бы насмехаясь над людьми, выдало порцию чуть заметного тепла, потом вдруг опять охладело и заторопилось к горизонту. Жители Томска уже привыкли к тому, что конец февраля — вроде и не зима, но еще и не весна.

К дому номер четырнадцать по улице Нагорной подъехала подвода. В санях сидели трое гражданских и двое солдат. Впереди двигался всадник. Он постучал в калитку:

— Здеся Коробовы живут? Отворяй!

На улицу вышла Мария Андреевна. Она сильно похудела и выглядела болезненно. Спросила, опираясь на ворота:

— Чё надо? Болеем мы, не ходим никуда со стариком.

— Где сына прячешь? Из армии сбег. С красными якшается. Если в доме — пусть сдается, а то всех велено арестовать.

— Вы же его забрали в декабре. Служить, мол, обязан в солдатах. Боле и не видели.

Унтер-офицер и солдат вошли в дом. Степан Филаретович стоял посреди комнаты, скрестив на груди руки, сурово глядя на пришедших. К печке жался Александр — младший брат Семёна. Хозяин, огладив рукой бороду, твердым голосом спросил:

— Кого опять надо?

Офицер оглядел дом, скомандовал солдату:

— Открой-ка голбец, посмотри, может, он тама. Да гляди по сторонам-то, а то он шмякнет по башке. Ему терять нечего. Эта семейка — оторви да брось. Два сына, и оба бандиты — супроть власти пошли.

Говоривший Ермолай вел себя беззлобно, голос звучал устало и монотонно, взгляд у него был безразличный. Он вернулся в свою деревню с германской войны ефрейтором, три года отслужив рядовым. Думал заняться развалившимся без мужика хозяйством, но был мобилизован, произведен в унтер-офицеры и зачислен в войсковую часть особого отдела Добровольческой белой армии. Аресты, конвоирование, карательные рейды были ему не в радость. Сначала он нервничал, плохо спал, срывал голос, ругаясь при обысках, потом привык и поутих. Первое время стеснялся, когда предлагали спиртное, а вскоре сам искал, где бы опохмелиться. Работая в городе, пил по ночам, а выезжая в деревни — напивался с утра. Нередко проснувшись утром в домике, где квартировал, обнаруживал, что засунутая в ножны шашка покрыта засохшей кровью. Что происходило днем — вспомнить было трудно, да он со временем и не пытался это делать. Снова уходил на службу, выслушивал задание и отправлялся его исполнять. Вся власть и политика для него заключались в приказах вышестоящих офицеров. Основной командный состав его уровня вел свою жизнь подобным образом. Они не приблизились к солдатам и были далеки от кадровых офицеров.

Из погреба вылез солдат:

— Нетука никого. Пусто.

Унтер не удивился и спросил:

— А ты думал, он тебя тама ждет — сидит? Лучше скажи, горло там промочить ничего не нашел?

— Нету. Говорю — пусто.

Офицер обратился к хозяину, с недоверием поглядывая на полки, висящие вдоль стены:

— Чё, правда, чё-ли, выпить ничего нет?

Степан Филаретович спокойно ответил:

— Сам в рот не беру и детям заказал.

Унтер встал, еще раз уныло оглядел дом, громко вздохнув, приказал:

— Давай, бородатый, оболокайся. С нами поедешь.

— Куда это я с вами-то? Зачем?

— Велели привести. Там разобъяснят. Быстро давай, а то свяжем к ядреной матери.

Уходя, наказал солдату:

— Давай, выводи его, нечего тут сидеть. Ни выпить, ни занюхать. Живут жители и сдохнут не родители! Минут через десять Степана усадили на розвальни и увезли.

Мария Андреевна и Шурка проводили его без крика и слез. С вечера стали собираться к нему на свидание.

С рассветом отправились искать. Следственные места, как всегда бывает при смене власти и политической борьбе, были переполнены арестованными, но Степана Филаретовича нигде не числилось. Только после обеда обнаружили его в старой бане, приспособленной для размещения заключенных. В раздевалке сделали «кабинеты» из нестроганых досок, мойка была заполнена подследственными.

Один из охранников взял у пришедших документы и куда-то унес. Через некоторое время вывел в коридор Степана. Криво улыбнулся:

— Давайте, милуйтеся, пока его не пристукнули.

— А за что его эдак-то?

— Найдут, за что. Сюда токо попадись! Быстро крылья-то общиплют. Умеют как. На это учены.

Степан Филаретович сразу сел на скамейку.

— Ноженьки отпали. Больше все стоять приходится. Люду много. Больных полно. Которые в жару без памяти бьются. Дохтур был. Постоял, поглядел, велел кипятком поить, похоже, тифом люди болеют. Слышали, как дохтур офицерам докладывал: «Надо, — мол, — ваше благородие, распустить людей-то. А то заразим всех. И вам с ними возиться опасно». Так скоро, видать, домой возвернусь. Да и делать здесь больше нечего. Вчерась вечером на допрос уже водили. Матюшу с Семёном ищут, а я говорю: «Сам бы на них поглядел, да не кажутся». Офицер-то спокойный, вежливый. «Сообщи, — говорит, — отец, когда объявятся. Надо разобраться, что у них не заладилось». С меня-то здесь в конторе допрос сняли, а некоторых в котельную уводят, а оттуда волоком. Двоих в парную унесли. Тама окно выбили да покоянку сделали. Мертвяки лежат.

Солдат-охранник подошел к Степану и тихо, оглядываясь на кабинеты, почти прошептал:

— Ты, ето, лишку не болтай, а то сам в покоянку загремишь. А вы давайте до дома шагайте, — обратился он к посетителям, — опосля придете. А может, он сам заявится. Айдате, отчаливайте, а то разболтались тута.

Мария Андреевна и Шурка отправились домой уставшие, встревоженные, но и довольные тем, что нашли Степана живым и здоровым.

На следующее утро, подходя к бане, увидели над крыльцом доску с черной надписью: «Карантин». Вышедший солдат замахал руками, отгоняя пришедших:

— Больные здеся заразные. Заходить нельзя. Начальство не приходит. Фершала ждут. Завтра будет. Разделит всех. Кого домой, а кого в лечебницу. Утре приходите. Ваш-то бородатый получше других кажется. Наверно, домой отпустят.

Вечером Мария Андреевна унесла соседу-коновозчику свои любимые сапожки, в которых ходила только в церковь, и упросила его съездить за мужем.

К обеду следующего дня Степана привезли домой. Он уже не вставал с кровати. От жара терял сознание. Мария переселила Шурку в баню, а сама упала на колени перед иконами и неистово молилась.

Вечером Степану полегчало. Он стал говорить.

— Худо дело, Мария. Люди умом рехнулись. Весь люд раскололся. Напополам. Одне богачество накопили, за его бьются. Другим волю давай, власти надо. Стали бунт бунтить. Хозяев гнать. Нашего-то на заводе трубой убили. Много набедокурили! Как армия подошла, оне по лесам скрылись. Старая власть вернулась, давай с ними воевать. Ты, Мария, за сыновей молись, пущай их Господь на путь правильный наставит. Я уж всяко думал! Нам с тобой их учить без пользы. Оне у нас парни неглупые. Если уж куда пошли, стало быть, нельзя иначе. Моли Бога за здравие ихнее. А я вот отлежуся, дак рядом с тобой стану. Господи, спаси, помилуй детей наших! Они никогда не богохульствовали!

Степан задохнулся от долгой речи, снова закрыл глаза и надолго замолчал. Мария плакала перед иконами.

Сумерки за окнами сгущались, в избе все покрывалось мраком, гнетущую тишину нарушало лишь редкое тяжелое дыхание больного.

В полночь раздался осторожный условный семейный стук в ставню. Мать кинулась к дверям, накинув на голову шаль:

— Господи, кто-то из ребят знак подает!

Она выбежала во двор и вскоре вернулась со старшим сыном, его остановила посреди комнаты, а сама наклонилась к умирающему:

— Степа, Степа, смотри, Матюша пришел. Узнал, ведь, что ты хвораешь. Сразу прибежал.

Больной открыл глаза и напряженно искал взглядом сына. Матвей взял со стола керосиновую лампу и подошел ближе к отцу, тот увидел его и с трудом заговорил:

— Матюша… Сынок… Нашелся… Пришел… Сеню не видел ли? Ищут его. Вот и меня допрашивали. Все ведь было ладно. Куда он делся?

Матвей только сейчас снял шапку, хотел ее положить на кровать больного, но передумал и оставил в руке.

— Семён в порядке. Недавно ушел в лес к партизанам. Я сообщу ему о тебе. Он придет… Как чувствуешь себя, папа?

В комнате воцарилась тишина, и лишь через некоторое время отец ответил:

— Я-то ладно, а ты вот где? Поди, уж в большевики вписался? Раз прячешься, значит, супротивник власти?

— Нет. Я ни в какой партии не числюсь. Просто помогаю подпольщикам в военных делах.

Было видно, что Степан Филаретович устал. Он вяло махнул рукой:

— Ну, дело ваше. Бога не забывайте. Не гневайте его да не бегайте с краю на край. Счас власти каждогодно меняются, за ними не углядишь. А вы куда ни попадя не лезьте, а то никому станете не годными. Устал я. Отдохну.

Он снова закрыл глаза, а Матвей отошел к матери. Они тихо поговорили меж собой, потом он еще постоял около отца и тихо вышел во двор. Мать, провожая его, плакала и наставляла:

— Ты уж Сеньку-то не забывай, он ведь моложе тебя на целых шесть лет. Всегда к тебе пристраивался. На главную улицу-то не выходи, айда огородами. Там ни света, ни людей нет.

Матвей обнял мать и ушел.

К утру Степан Филаретович скончался.

На второй день уговорили священника, чтобы отпел усопшего на дому. После обеда пришли рабочие с завода и толпились во дворе, а соседи у ворот. Все проводили катафалк с закрытым гробом до кладбища. Поминки сделали у соседки в небольшом доме. Мужики заходили, одни прижимались к горячей печке, другие торжественно выпивали стакан самогонки, крестились и уходили.

На девятый день Семёна вызвали в штаб, сообщили о смерти отца и в сопровождении вооруженного солдата направили ночью в город. Там они в домике на окраине встретились с Матвеем и отправились на кладбище. Сторож зажег фонарь «летучая мышь» и привел братьев к могиле отца. Они молча постояли без шапок, затем Матвей достал бутылку, налил в две рюмки водки. Братья выпили, а остальное Матвей отдал сторожу.

Лишь здесь у могилы отца Семён по настоящему понял и почувствовал, насколько жестокая, беспощадная борьба идет между двумя лагерями российских людей, еще вчера живших совместно, а сегодня разделенных ужасной ненавистью. И каждая сторона считает себя правой и справедливой. Также понял он, что уже не может быть равнодушным к этой борьбе и что изменить что-то можно только в сражениях. Какая-то из сторон должна быть повержена, другого выхода уже нет.

Линия фронта белогвардейцев, действовавщих совместно с частями Антанты и Чехословацкого корпуса, проходила по Уралу, Оренбургской губернии и Уральской области. В столице белого движения Омске в конце 1918 года было спокойно. Увеличился объем рыночной торговли, работал драматический театр, рестораны были забиты младшими офицерами и богатыми обывателями. Разрасталась сеть увеселительных заведений. Однако во всем чувствовались скрываемое напряжение и нервозность. Кратковременное правление Советской власти до предела довело вражду между красными и белыми.

В стороне от центра города, недалеко от водного вокзала в опрятном купеческом особняке располагалась резиденция Верховного правителя Российского государства адмирала Колчака. Все улицы, ведущие к этому дому, были перекрыты патрулями, а снаружи и внутри его на первом этаже находилась личная охрана правителя.

Прошло лишь три месяца после его вступления во власть. Сибирское эсеро-кадетское правительство было расформировано. Вместо него был назначен Совет Верховного правителя, заседания которого были сугубо засекреченными. В него входили пять человек: Вологодский, Пепеляев, Михайлов, Сукин — организаторы передачи власти Колчаку и полковник Лебедев — представитель командующего военными силами Юга России генерал-лейтенанта Деникина.

В середине февраля Верховный вызвал членов совета. Он вышел из своего кабинета вдвоем с английским генералом Ноксом и остановился во главе стола. Одетый в наглухо застегнутый френч без погонов, верховный выглядел усталым и озабоченным, смотрел на присутствующих строго и требовательно. Однако в нем не было монументальной властности, картинного поведения, обычно присущих наследным монархам. Согласившись возглавить борьбу с большевизмом, он в основном подразумевал руководство военными действиями, но содержание огромной армии потребовало таких больших затрат, что ему пришлось признать все долги перед иностранными государствами. Они составляли более двенадцати миллиардов рублей. После этого США, Англия и Франция переадресовали на него кредиты, предназначавшиеся ранее Временному правительству.

Просматривая доклады с мест, бывая в воинских частях, он видел, что армия неоднородна. И хотя все утверждали, что с провозглашением его командующим настроение и дисциплина войск повысились, он не позволял себе успокоиться. Его крайне тревожило дезертирство, особенно в резервных частях, террористические нападения местных жителей, прежде всего тех, которые укрывались в лесах.

Парадоксально вели себя солдаты, прошедшие германскую войну в царской армии. Они рассказывали об отмене единоначалия в войсках, создании солдатских комитетов, имеющих право отменять приказы офицеров. Все это разлагало дисциплину, снижало боеспособность армии. Надежной опорой оставался офицерский корпус. В основном это были испытанные в боях специалисты. Их насчитывалось более тридцати тысяч, чего по армейским канонам было вполне достаточно, но это в условиях монолитной армии, а не во время гражданской войны. Поэтому в целях поддержания порядка в войсках офицеров, способных по званию и опыту армейской службы руководить дивизиями, полками, пришлось назначить командирами батальонов, рот и даже взводов. Это ударяло по самолюбию офицеров и также вызывало недовольство.

Государственные и армейские проблемы, порой необходимость их сурового решения вызывали у верховного постоянную озабоченность. Уже давно никто из окружающих не видел улыбки на его лице. Присутствующие знали его неукротимый характер кадрового боевого офицера — в случае недовольства он антимонии разводить не станет, а рубанет, не оглядываясь на последствия.

С появлением адмирала все члены совета вскочили, обратившись в его сторону. Тот молчаливо переглянулся с каждым и произнес:

— Господа офицеры!.. Прошу садиться.

Сам он остался стоять и спокойно, уверенно начал говорить:

— Сегодня мы имеем армию, считая все виды войск, около четырехсот тысяч штыков и сабель. Более двадцати бронепоездов, контролирующих основные линии железных дорог.

Однако в боях на фронтах участвует только от ста тридцати до ста пятидесяти тысяч. Остальных мы вынуждены держать в тылу для поддержания порядка на освобожденных от Советов территориях. Наши потери здесь почти равняются фронтовым в результате террористических актов и нападений со стороны местных банд. Учитывая, что нам предстоит решительное наступление с началом весны, такое положение в тылу недопустимо. Дальнейшее продвижение через район Уфы в направлении Царицына позволит объединить наши части с армиями командующего войсками Юга России генерал-лейтенанта Деникина. Целесообразно также объединить забайкальское казачество с донским. В дальнейшем нанесем окончательный удар в направлении Москвы. Это будет ликвидацией советско-большевистской власти в многострадальной России. О мерах, которые должны обеспечить нашу победу, внесет предложения генерал Нокс — командующий тылом и снабжением. Прошу доложить.

Правитель сел в кресло и уставился на генерала. Тот, не вставая и не глядя на присутствующих, заговорил негромко без эмоций:

— Как вам известно, господа, захваченный Чехословацким корпусом в Казани золотой запас России передан в распоряжение Верховного правителя, кредиты Англии, Америки и Франции такеже позволили значительно пополнить армию оружием, обмундированием, продуктами и боеприпасами.

Предполагается поставка более четырех тысяч винтовок, около 300 артиллерийских орудий, 270 тысяч комплектов обмундирования, самолетов и танков. Особое значение в данный момент имеет поступление боеприпасов и продуктов питания.

Часть запланированного уже поступила, находится в резерве и распределяется штабами по воинским частям. Расчеты с учетом стратегических замыслов позволяют надеяться, что армия не будет испытывать недостатка в снабжении.

Однако особенности территории страны, огромные расстояния перевозки грузов значительно увеличивают сроки выполнения этой работы.

Если Южный фронт имеет морские границы и развитую сеть железных дорог, то снабжение Западной и Восточной Сибири обеспечивает в основном Транссибирская магистраль. Именно здесь сосредоточены группировки партизанских отрядов. Грабежи эшелонов, а в летнее время пароходов и барж, нападения на склады, как было сказано, учащаются с каждым днем.

Члены совета хорошо извещены о том, что ежемесячно бандитами уничтожается до тридцати железнодорожных мостов. Мною предоставлен Верховному правителю России адмиралу Александру Васильевичу Колчаку рапорт о необходимости принятия срочных мер по усилению охраны поступающих из-за границы товаров и оружия… У меня все!

После некоторого молчания сделал заявление полковник Лебедев:

— Господа, обязан также информировать вас, что несмотря на зимние условия, участились нападения на некоторые гарнизоны, имеются случаи перехода воинских частей как к партизанам, так и в Красную армию. Считаю необходимым повысить требовательность к офицерскому составу и прежде всего к нижним чинам. Активизировать деятельность полевых судов с применением высшей меры наказания.

Остальные члены совета молча смотрели на верховного.

Он, сохраняя спокойствие, заговорил, то глядя в стол, то поднимая глаза на присутствующих:

— Нельзя долго держать армию в резерве. Она разлагается. Но и нельзя вывести ее на фронт, имея в тылу такую организованную террористическо-партизанскую силу.

Предлагаю: первое — поручить штабу разработать в секретном порядке срочные предложения по формированию из резервных, а если потребуется, из действующих частей специальных отрядов для наведения порядка в тылу. Назначить во главе их проверенных офицеров с предоставлением им права применять любые меры, необходимые для выполнения приказа. Второе: предоставить в течение двух недель для рассмотрения на совете план проведения данной операции с целью включения его в приказ. Третье: операцию начать 30 февраля, с тем, чтобы массовое наступление на фронтах возобновить 15 апреля 1919 года.

Будут ли дополнения?.. Нет! На этом совещание закончим. Господа, прошу вас после перерыва отобедать.

Верховный встал, встали присутствующие. Он, не оборачиваясь, удалился.

Войдя свой кабинет, Колчак приблизился к окну, достал из нагрудного кармана серебряный портсигар и закурил тонкую английскую сигарету. Он смотрел на окружающий двор, а сам думал о другом. Он размышлял о том, как бы собрать все воинские силы воедино. Официально и формально все вместе. Но, как известно, французский генерал Жанен назначен союзными государствами исполняющим обязанности главнокомандующего всеми иностранными войсками на востоке России и в Западной Сибири. В это же время генерал Чехословацкого корпуса Гайда ведет свою политику, при удобном случае пытается вывезти на родину остатки своих частей через Владивосток. Совсем недавно корпус был на стороне Советов. Причем это было решение солдатских добровольцев. Как они поведут себя дальше, примкнув к белой гвардии? В какой мере на них можно надеяться?

Деникин всколыхнул весь юг России. С рассыпающихся фронтов Корнилова, Каледина, с Украины и из Петербурга кадровые военные, прежде всего офицеры, идут в его формирования. Он практически самостоятелен, и никогда невозможно знать его тактических замыслов, а стратегические настолько укрупнены и обобщены, что знание их не имеет фактического значения для развития общего театра военных действий.

Колчака не оставляли его раздумья. И в Забайкалье еще одна заноза! Генерал Семёнов разоделся в форму атамана, упивается властью и никого не признает. Приказам не подчиняется, на связь не выходит. Кому бы, как не ему, сейчас включиться со своей конницей в борьбу с тыловыми бандами, начиная от Читы до Томска? Оставлять эту проблему нельзя. Придется, как решили, использовать кадровые части и резервы. Больше терпеть невозможно, а то начнут грабить поезда, пароходы, баржи, и все, что идет из-за границы, растащат по лесам. Армия останется небоеспособной… В общем, придется срочно разделаться к дьяволу с партизанщиной, а уж затем расставить по своим местам всех этих «суверенов».

Правитель загасил окурок в пепельнице и вышел в приемную, где ожидал адъютант. В его сопровождении спустился на второй этаж в столовую.

Обслуживали за обедом два молодых интеллигентных офицера, одетых в накрахмаленные сорочки с черными бабочками вместо галстуков. Один из них разлил по бокалам слабое терпкое вино. Адмирал провозгласил тост:

— За нашу единую и неделимую Россию!

Все стоя выпили и приступили к обеду.

Февральские снегопады и метели хозяйничали в приобских лесах, засыпая партизанские тропы и санные пути между деревнями. Ночью мягким снегом покрывали зеленые лапы спящих прибрежных сосен. Утренний дерзкий ветер, пропитанный морозом, налетал на деревья, они сбрасывали с себя белый покров. Наступило время сибирских буранов.

Возвратившись из города, Семён детально ознакомился с расположением отряда, его структурой и порядком действий. Многое его удивило. Он высказал свое мнение командиру и комиссару. Было решено обсудить вопрос на заседании штаба. Собрались на следующее утро. Семён кратко высказался о том, что в отряде нужно повысить дисциплину, разбить его на взводы и отделения, избрать командиров, назначить начальника хозчасти, подготовиться к нападению со всех четырех сторон, наметить пути к отступлению, определить группы обороны и прикрытия отходящих. Вспоминая краткие уроки в артиллерийской школе по организации и тактике боевых действий различных армий, он закончил:

— Нужно, чтобы каждый подчинялся своему командиру и знал, что нужно делать в различных обстоятельствах.

Члены штаба, сидящие на скамье, молчали, уставившись в пол. Наконец один из них, пожилой, седовласый, медленно поднялся и, погрозив зажатой в руке шапкой, заговорил горячо и сердито:

— Ты этта, царские порядки не подтаскивай. Наслужились мы, не дай Бог! Тута партизаны, а не армия. Кто желает — айда к нам. А кто не хочет — гуляй себе. Свобода, дак свобода, нечего тута командиров расставлять. Все должны быть однаки. Вот так. Мы как били белых, так и дале будем бить с подкраду.

Семён не ожидал такого заявления и без прежней твердости в голосе ответил:

— Дело ваше. Решайте. Я считаю, отряд должен быть готов к серьезным сражениям. Нужна система управления боем. Сегодня мы не готовы защищаться от армейских частей.

Он впервые сказал «мы» и сам мысленно отметил, что уже не может сознавать себя в отрыве от отряда. В нем еще больше укрепилась уверенность в том, что нужно убеждать этих людей организоваться для сохранения их жизней. У него не было сомнения в том, что рано или поздно по партизанской базе будет нанесен удар. Тем более, что белая гвардия имеет на фронте явный успех.

Поднялся командир. Он говорил примиряюще, обращаясь то к Семёну, то к партизанам:

— У нас, мотри ты, все по ранжиру. Все есть. Лошади, кухня походная от красных осталась, крупа, мыла два ящика, хлеб печем. Сахару вот нету. Зато у одного купца сахарин достали. Помаленьку раздаем к чаю. Ох, и сладкий, сволочь! Одна капля на стакан, и пить невозможно.

Семён делал вид, что внимательно слушает, а сам думал: «Хитрец командир, о главном не говорит — каково вооружение, сколько боеприпасов, какие задачи стоят перед отрядом».

А тот продолжал:

— Что касаемо порядку — надо наводить. Себе же лучше. Пущай белые нападают, а мы тут как тут. Готовые встретиться. Дисциплина должна быть военная, а то и правда — нагрянут неожиданно, и бежать не знаем, куда. Семён верно говорит, что каждый должен знать свое место и чего делать. Мы вот, этта, список изготовили по назначению командиров. Надо его утвердить. А Михаил зазря противится. Тута не армия — все делаем по согласию. Давайте, Семён Степанович зачнет читать, а вы голосуйте. Что неладно — подправим.

Все внимательно слушали, замечаний почти не было. После выступления комиссара члены штаба единогласно утвердили приказ.

Во второй половине дня Семён с комиссаром обходили партизанское зимовье. Вернувшиеся с ночного дежурства спали в землянках. На поляне, очищенной от снега, горело несколько костров. Вокруг них на бревнах, на разостланных ветках сидели мужики в фуфайках, полушубках, шинелях, армяках. Одни лениво курили, другие дремали, кое-где шел неторопливый разговор. Партизан с седеющей щетиной на подбородке, глядя на огонь, рассказывал:

— Мы, этта, на подрыв моста ходили. Осенесь. Только лед на Томи взялся. Гришка-храпун санки со взрывчаткой тащит. А мы с Серёгой должны его прикрывать. Подбираемся к мосту спокойненько и не думаем даже, что беляки нас на мушке держат. Я на лед выскочил, подсклизнулся, да и пал на зад-переды. В ето время аккурат пуля около уха просвистела. Белые палить зачали. Гришка-то с Серегой в снегу зарылись, а я лежу на льду, как таракан на ладошке. Только знай стреляй, кому надо. Ладно, с другой стороны моста наши боевики с Антоном палить взялись. Белые на них кинулись, а я до снегу дополз да и залег. Ежели бы не пал, так и знай — пулю бы сглотил. Вот што бывает, — закончил он и повернулся к огню другим боком.

Слушатели молча смотрели на пламя костра. Рассказ никого не взволновал. Видимо, такие случаи были обычными. Наконец кто-то безразлично спросил:

— Ну, а мост-то как? Так и оставили?

— Пошто это? Охрану перебили, да и его бабахнули. Только шпалы полетели.

У второго костра тешились над худым китайцем. Он сидел на подстилке из еловых веток, сложив ноги калачом.

— Ходя, соли надо?

— Нету, нету? Сама кушай будешь.

Сгрудившиеся вокруг мужики добродушно смеялись. Лицо китайца тоже расплывалось в улыбке.

Бородатый мужик, щуря глаза от дыма, рассуждал:

— Вот китаёза! Хлеба не надо. Мясо не ест. Горсть зерна пихнёт в рот и с утра до утра носится как конь, хоть бы хны.

А над костром опять звучит едкий вопрос:

— Ходя, ты за красных или за белых?

— Са красных. Харасо кушай дают. Зерына, рыпа, чай. Мыного дают. Брухо харасо, кусно!

Мария с горечью тихо проговорила, обращаясь к Семёну:

— Видишь, какой политик? Хотя все правильно — «бытие определяет сознание». Точно по Марксу. Зато в бою не знает страха. Убить никого не убьет, но и не отступит. Будет стрелять там, где его поставят, до тех пор, пока не зарубят или не застрелят. У нас их трое было. Остался только этот. Приспособили его дрова заготавливать.

Еще долго комиссар с Семёном ходили среди костров, на хоздворе. Беседовали с партизанами, разъясняли суть предстоящих изменений в отряде.

Утром с командиром во главе с трудом собрали всех в строй и зачитали приказ. Началась тренировка по взаимодействию в бою всех подразделений. Люди участвовали в этой подготовке с желанием. Это сплотило их. Отряд стал более организованным и боеспособным.

В конце марта 1919 года пришел связной из городской подпольной организации большевиков. Он сообщил, что там формируются войска для наведения порядка в партизанских отрядах. В каждое такое подразделение привлекают военнослужащих из местных жителей, хорошо знающих приобские леса.

Ранним утром усиленный головной дозор, которым командовал Семён, вступил в бой с наступающими белогвардейцами. Несмотря на потери, те упорно двигались вперед. Выполняя задуманный маневр, Семён дал команду отступать. Не прекращая огня, дозор уходил в сторону от партизанской базы, маня за собой наступающих. Через несколько километров к партизанам подошли основные силы боевого отряда. Сражение ожесточилось. Однако командир и комиссар считали главной задачей сохранить бойцов. По ночам отряд уходил все дальше в тайгу. Белогвардейцы днем настигали его, однако после короткой перестрелки партизаны вновь скрывались в лесу. Так продолжалось до самой распутицы.

Измотанный бесконечными переходами, отряд белой гвардии вернулся к месту своей дислокации. Партизаны возвратились на свою базу. До глубокой осени восстанавливали разрушенные объекты, лечили раненых, готовились к зиме.

В конце ноября в отряд прибыли два представителя Тасеевской Советской партизанской республики, образованной в лесах южнее Енисейска. Их привел член томского подполья.

Решили собрать всех партизан.

Семён построил отряд повзводно, впереди каждого подразделения стоял командир. Пришедшие удивились:

— У вас прямо как в армии, чувствуется порядок.

Один из представителей шагнул вперед и начал говорить:

— Дорогие товарищи! Разрешите передать вам горячий привет от всех членов партизанского движения Восточной Сибири. Тысячи, десятки тысяч партизан сражаются, как и вы, с колчаковскими бандами. Сегодня ясно, что время хозяйничанья на нашей земле ставленников империализма уже сочтено. Красная армия освободила Челябинск и Екатеринбург и сейчас уже концентрирует силы для окончательного наступления на рубеже реки Тобол. Партизаны Сибири наносят сокрушительные удары по тылам колчаковцев. Белая гвардия разваливается. Началась массовая сдача в плен партизанам белогвардейцев. В районе Барнаула на нашу сторону сданы три бронепоезда: «Сокол», «Туркестан» и «Степняк». Партизаны совершают героические подвиги. На станции Ачинск недавно взорван целый эшелон со снарядами и другими боеприпасами. Все участники этой операции погибли смертью героев. Среди них ваш земляк, член томского революционного подполья Коробов Матвей Степанович.

Семён сначала не воспринял сказанное, но потом, осмыслив, почувствовал, как сердце лихорадочно затрепетало, лицо обдало жаром.

— Неужели Матюша? Как же так? Почему? Не может быть! Как сказать матери? Какое горе! Матюша-а-а!

Семён по-прежнему строго смотрел перед собой, но ничего не видел и не слышал представителя, продолжавшего говорить все торжественнее и громче. Спокойно стоять было трудно. Хотелось бежать в бой, стрелять, колоть и кричать изо всех сил так, чтоб все поняли, как ему тяжело.

Закончилось построение, представители ушли. Семён молча выслушал соболезнования. Командир отряда обнял его.

— Держись, сынок! Все мы в горе и беде. Война, будь она проклята! Но надо пережить. Ты сибиряк и должон терпеть.

Еще долго Семён днями автоматически исполнял свои обязанности, а по ночам не мог уснуть и до рассвета отбивался от воспоминаний своего детства, проведенного со старшим братом.

С наступлением холодов партизаны вновь начали нападения на гарнизоны, железнодорожную охрану. 22 декабря после упорных боев в Томск вошли части Красной армии. Вновь установилась Советская власть. Партизаны ликовали и готовились разойтись по домам.

Не считаясь с названием и сутью установившейся среди людей власти, январские морозы 1920 года свирепствовали в Сибири.

Визжат жалобно полозья саней на городских и сельских дорогах. Скрипит снег, измученный солдатскими сапогами и ботинками.

В середине месяца расформировался партизанский отряд имени Пролетарской революции. Командир Бобов был срочно направлен снова председателем сельского совета своего села без выборов как «оставивший свой пост после временной оккупации белогвардейскими силами». Комиссар Мария Добронравова с шестью коммунистами на сутки раньше отправки отряда для торжественной встречи в городе была вызвана в областной партийный комитет РККА на общее собрание большевиков. Во главе отряда оставили Семёна, несмотря на его возражения.

Ранним утром обоз из шести лошадей с оставшимися боеприпасами, продуктами и людьми в пешем строю направился в город. Отдельная повозка со взрывчаткой, охраняемая двумя стрелками, двигалась сзади колонны на безопасном расстоянии. После привала продолжили путь, показались строения города. На его окраине их ожидали войска. Они приняли обоз, а отряд направили дальше.

Через час вышли на небольшую площадь, здесь стояли в строю около сотни вооруженных красноармейцев. Впереди — два командира. Один — высокий, с усами, в долгополой шинели, с правого бока — наган, с левого — шашка, на голове — шапка с алой лентой. Он вышел вперед и громогласно скомандовал:

— Отряд! Стой! Нале-во! Смирно! Здравствуйте, товарищи красные партизаны!

Пришедший отряд от неожиданности и непривычной торжественности замер и молчал.

Усатый предоставил слово второму встречающему, назвав его комиссаром полка. Тот, поправив ремни портупеи на кожаной куртке, начал говорить, размахивая рукой.

— Красная армия смела с сибирской земли полчища белогвардейцев и интервентов. В этой победе большую роль сыграла ваша, товарищи, героическая борьба в тылу ненавистного врага. Ваши подвиги будут помнить вечно. Настало долгожданное время нашей братской встречи, наших дальнейших действий по освобождению Дальнего Востока. Сейчас командир полка Сандалов объяснит вам совместные планы.

Командир поправил усы и зычно продолжал:

— Товарищи партизаны, теперь будем подчиняться одной дисциплине. Те, кто желает, может вступить в ряды Красной армии, кто не хочет этого, вернется домой к родным.

Он немного помолчал, снова поправил усы, и наконец объявил:

— Но прежде все должны сдать оружие!

Партизаны замерли как замороженные, потом растерянно запереглядывались, зароптали, раздались крики:

— А ты нам его давал? Мы кровью завоевали! Как дома без ружья? Кругом банды! Неправильно! Мы твово не просим, свово не отдадим!

Отряд зашевелился, некоторые вышли из строя и стали снимать с плеч оружие. В этот миг красноармейцы, стоявшие перед ними, разбежались в обе стороны, и шумевшие партизаны увидели направленные на них два станковых пулемета. Лежавшие за ними стрелки спрятались за щитами и начали брать на прицел весь отряд.

Роптавшие снова окаменели. Вдруг из их рядов выскочил небольшой мужичок в зипуне с оружием в руке. Его, жителя соседнего села, вечного балагура и споруна, все по-дружески называли Гришка-шемела. Он выбежал вперед и, размахивая карабином, звучно закричал, обращаясь то к выступавшим командирам, отошедшим в сторону, то к пулеметчикам:

— Ты кого пугаешь? Я с этим винторезом всю германскую прошел. Никто не отобрал. А тут? Что оно тако деется? Мы за экую власть не воевали! Не надо! Ежели чё, мы и супроть встанем!

Не успел никто опомниться, как Гришка вскинул свое оружие к плечу, видимо, желая показать храбрость и несогласие, но тут раздался выстрел, и он упал лицом в снег. Все уставились на его окровавленную голову.

Командир полка с револьвером в руке, из которого стрелял, совсем громовым голосом проревел:

— Сдать оружие! Пулеметы — к бою!

Отряд не шевелился. Первым осмыслил обстановку Семён. Он шагнул вперед, торопясь, снял портупею и вместе с наганом бросил в снег. Обратился к партизанам:

— Мужики, сдать! Все сдайте. Быстро!

Оружие полетело в снег при полном молчании на всей площади.

Кто-то невидимый скомандовал, и двое красноармейцев, подхватив тело Гришки, уволокли его в сторону за спины охраны. Третий бегом уносил шапку убитого.

Пряча наган в кобуру, командир полка снова вышел на середину. И был внешне спокоен и совсем не разозлен.

— Отряд! Равняйсь! Смир-но! Кругом! Пять шагов вперед! Кру-гом!

Перешагнув через ряды оружия, валявшегося на земле, он, подойдя к отряду, стараясь быть добродушным, заговорил:

— Ну вот, теперь вы мирные люди. Свободные! Выбирайте, кто — домой, кто — в армию. Домой-то домой, но имейте в виду, что может быть мобилизация. Короче говоря, призыв на службу.

Он молча покрутил рукой усы и вдруг снова властно крикнул:

— Кто остается с нами — отходи направо к Красному знамени. Кто не желает — уходи влево.

Он повернулся спиной к отряду и пошел к стоявшему в стороне комиссару. На ходу тихо проговорил, обращаясь к Семёну:

— А ты чего, командир, рот разинул? Кажи пример! Шагай направо. Все равно никуда не денешься.

Семён, в тайнике души мечтавший вернуться домой, на свой завод, медленно пошел к Красному знамени. За ним потянулись мужики. Там уже поставили стол и прямо на морозе записывали добровольцев в Красную армию.

Многие шагали с желанием, даже с радостью, некоторые негромко простодушно негодовали: «Ежели бы знал, не попёрся бы сюда, мать твою перемать». Записавшиеся строились в колонну, суетливо двигая пустыми руками, привыкшими к оружию.

В левой стороне виновато жались человек сорок собравшихся разойтись по домам. К ним подошел командир:

— А это что? Армию не признаете? Не желаете? Китаец вон, и тот записывается.

Вперед вышел бородатый санитар:

— Тута старики да раненые. Еще не очухались совсем-то.

Комиссар крикнул, обращаясь к охране:

— Сидорук!

Быстро подбежал шустрый красноармеец.

— Давай, Сидорук, веди их в штаб к Петрову. Пусть всех перепишут и справки дадут. Да возьми с собой еще двоих, чтобы эти не разбежались, а то потом патрули перестреляют всех.

Успокоившиеся партизаны дружно зашагали к штабу.

Список добровольцев быстро увеличивался. Фамилия Семёна, скрепленная его подписью, была в нем первой.

Начиналась новая непредвиденная жизнь в рядах армии под Красным знаменем.