Черт дернул Крайнова «хлопнуть мерзавчика» перед отъездом. На жаре в битком набитом автобусе он почти сразу «поплыл».

Старенький рейсовый «ПАЗик» вальяжно пылил по проселочной дороге под жгучим солнцем, высоко подпрыгивая на особо крупных ухабах. Пассажиры тряслись внутри, плотно прижатые друг к другу, как перезрелые сельди в банке — такие же вялые и скользкие, изнывая от духоты и тряски.

Перемогая дурноту, Крайнов ехал стоя, крепко держась за поручень.

Он специально сегодня побывал в городе, чтобы сдать продукцию. Сдал. Не то, чтобы сверхудачно, но все-таки взяли его грибки-свистульки и другие игрушки по пятаку штука. Он и остограммился на радостях в привокзальной рюмочной. Теперь, конечно, жалел об этом. Душно-черное подкатывало к горлу, мешало дышать, и голову вело так, что подкашивались ноги. На лбу у Крайнова проступила мелкая холодная испарина.

А тут еще, откуда ни возьмись, Нюра — соседской старухи дочь. Незамужняя и бездетная, летами под сорок, она работала в городе бухгалтером, а к выходным иногда приезжала в деревню навестить мать, помочь ей на огороде.

В автобусе Нюра сидела очень прямо — блюла осанку — и, крепко удерживая на голых толстых коленях белую сумочку, зорко поглядывала по сторонам. Мясистые ее руки колыхались в такт движению автобуса, густо накрашенные глаза под нарисованными бровями смотрели строго, а губы шевелились, как будто продолжали сводить дебет с кредитом.

Сама себя Нюра считала городской. Она и одевалась, как городская, — цветастый открытый мини-сарафан и белые, под цвет сумочки, босоножки на каблуке.

С Нюрой в деревне предпочитали не связываться. Слишком она была шумная, взбалмошная, а иногда, если что не по ней, то и в выражениях не стеснялась. Могла приложить так, что не забалуешь. Единственно, кого уважала, так это свою мать. Та, кстати, с дочерью не церемонилась, несмотря на возраст свой и ее. Вероятно, в этом и заключался секрет Нюриного послушания. А может быть, и семейного положения.

Основательно взмокшая под лупящим в окно солнцем, Нюра быстро наливалась раздражением. Иногда она свирепо дула на свою челку, чтобы отслонить ее от мокрого лба. Тоже мокрая, челка строптиво льнула обратно.

Крайнов хотел отвернуться, но не успел, и Нюра его засекла. Узнала, оживилась и сиплым своим, густым басом на весь автобус позвала:

— Крайнов, э! Здорово!

Все пассажиры тоже повернулись в его сторону.

Крайнов прикинул, как выглядит со стороны, и сам себе не понравился. Сухонький, сгорбленный от долгого стояния за верстаком, в застегнутой на все пуговицы, несмотря на жару, старой засаленной клетчатой рубашке с длинными рукавами. Грязные бесформенные джинсы без ремня отвисают на тощем заду, почти сваливаются. Слипшиеся волосы давно не стрижены и торчат сосульками. К тому же, от Крайнова заметно попахивало, он сам это вдруг ясно ощутил. Впрочем, запах был бы даже уютным, если бы не жара.

Крайнов замер и старался не дышать. Но у Нюры — глаз-алмаз. Враз прочла, в каком Крайнов состоянии.

— Э-э-э... Да он теплый!

Моментально исполнившись презрения, она обращалась уже не к Крайнову, а к соседке — маленькой старушке в аккуратно повязанном платке с новенькими граблями в руках. Старушка сквозь грабли тоже посмотрела на Крайнова и осуждающе поджала губы.

Крайнов и рад был что-то ответить Нюре и старушке и вообще всем пассажирам, оправдаться как-то, но не смог. Он только с натугой шевелил безбровым морщинистым лицом, которое стало будто резиновым и совсем не слушалось. Потрескавшиеся, в болячках, губы его кривились в искательной улыбке, а слезящиеся выцветшие глаза смотрели просительно: «Уймись, пожалуйста, люди смотрят...»

Нюра не унималась. То ли от скуки, то ли из вредности. Упиваясь безответностью Крайнова, она радостно заорала:

— Фу, Крайнов! Штаны-то подтяни! Ну что ты за мужик такой! Я ж тебя с пеленок знаю со своих! У тебя дети-то есть? Нет? Ну, так и есть! А зять-то, племянницы твоей муж, Вовка, говорит — а у нас Крайнов не пьет! Не-е-ет, совсем не пьет.

Крайнов только головой мотнул. И непонятно было, подтверждает он Вовкины слова или наоборот.

Нюра еще больше завелась. Вымещая на Крайнове досаду за духоту и тесноту, за многодневную жару и Бог знает еще за что, она, взмокшая, продолжала обличать, призывая в свидетели весь автобус:

— А лет-то тебе сколько, Крайнов? Ты же дяди Кости ровесник... Значит, шестьдесят? У-у-у! А я тебе все восемьдесят дам! Ты понял, нет? Восемьдесят! Потому что алкоголь мужичка старит! В шестьдесят лет мужик еще огурец, ты понял, нет? Огурец еще мужик должен быть в твоем возрасте! А ты — развалина! Слышишь, Крайнов?

Крайнову становилось хуже. Перед глазами — пелена, Нюрины вопли доносились уже откуда-то издалека и сверху. Придерживая спадающие штаны кулаком с заранее зажатыми в нем деньгами за проезд (пять рублей и пятьдесят копеек медячками по льготному тарифу для пенсионеров), другой он пытался нащупать пенсионное удостоверение в кармане рубашки. Но пенсионного там не было! Забыл! Холодный пот струйкой стекал у Крайнова между лопаток. Еще не хватало, чтобы его на глазах у всех высадили из автобуса. Непослушной, трясущейся свободной рукой Крайнов отстегнул пуговку на нагрудном кармане и достал две сложенные вчетверо сторублевые купюры — всю выручку от продажи игрушек.

Утихшая было Нюра, тем не менее, зорко следившая за Крайновым, опять подала голос:

— Крайнов! Ты чё ей даешь? По пенсионному до нас пять пятьдесят! Ты чё! Гусарить вздумал? Или пенсионное потерял? А, он пенсионное потерял! Я его знаю! На нашем конце живет.

— Без пенсионного не могу, — кондуктор, молодая девчонка лет восемнадцати, смотрела жалостливо.

— Ну и хрен с ним! Крайнов, плати по таксе! — Нюра демонстративно отвернулась к окну.

Крайнов протянул кондукторше на ладони все, что у него было. Девушка аккуратно приняла деньги, взяла одну сторублевку, отсчитала сдачу и положила Крайнову обратно в карман, а пуговицу застегнула. Крайнов поблагодарил ее взглядом и снова прислонился к поручню. Дрожащие ноги противно обмякли и не держали совсем.

— Ой, да вы садитесь на мое! — девчонка почти силой усадила Крайнова на свое кондукторское сиденье. Крайнов с облегчением откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Так было получше, и дурнота отступила, но не уходила совсем, ноя где-то у мозжечка. Но голову уже не сдавливал тот беспощадный обруч, что мешал дышать, а главное, думать.

Крайнов и задумался, точнее, засмотрелся. К нему мысли так приходили — в виде цветных самодвижущихся картинок. Если точнее, некоторые картинки двигались сами, только смотри, а некоторые надо было легонько подтолкнуть, чтобы увидеть продолжение. Крайнов с детства любил смотреть такие картинки. Они приходили ниоткуда, сами собой. Как будто внутри его головы работал телевизор с единственной программой, по которой показывали мультики. Хотя и мультики, и самый телевизор Крайнов увидел уже взрослым человеком, в армии. И удивился сходству со своими картинками.

Вот и сейчас, когда черная и душная темнота милостиво отступила, картинки пошли одна за другой. Почему-то из детства…

Родился и вырос Крайнов в деревне. Не в той, где жил сейчас, которая и не деревню-то не похожа, так, остатки большого поселка, часть которого населяют дачники (да и то летом), а в настоящей, у леса, правда, маленькой, в тридцать дворов, где мать его и отец жили, а до них дед с бабушкой и еще несколько поколений семейства Крайновых.

Бабушка Серафима так объясняла происхождение их фамилии:

— Живем на краю, вот и Крайновы.

Много было раньше таких деревенек, пока не снесли их как бесперспективные, поворачивая реки вспять, и не переселили жителей в большие поселки при колхозах.

В Крайновской деревне школы не было, и он каждый день ходил в поселок, где школа была. Восемь километров туда, восемь обратно. Дорога шла через лес и по полю. На обратном пути маленький Крайнов обычно делал привал. У него было любимое место на берегу узкой небыстрой речушки, у развалин старинной церкви рядом с их деревней. Старики говорили, что церковь ту поставили не то при Петре Великом, не то при Грозном царе. А при Советской власти взялись ломать, да не смогли и отступились — «крепко раньше строили, навсегда, да и Бог не дал».

У развалин всегда было уютно и тихо, безлюдно. Кроме того, в прохладных руинах не допекал летний зной, а в пасмурную погоду здесь же можно было укрыться от дождя. У развалин Крайнов разводил костер и жарил хлеб — просто нанизывал пару взятых из дома кусочков на гибкие прутья и жарил. Смотрел на реку, думал, глядел свои картинки, которые здесь, он заметил, показывались ярче всего.

Из-за картинок или нет, но в большом поселке, куда он с мамой и бабушкой потом переехал, его однажды привели в кружок резьбы по дереву. И он поразил преподавателя тем, что взял деревянную палочку и сразу выстругал из нее свистульку в виде головы лошади. Никто его не учил, но из палочек сами собой получались свистки и просто игрушки в виде петушков, лошадок, котят, собачек с человеческими глазами. Дома Крайнов их раскрашивал и ставил на полки. Взрослые хвалили. Говорили, что у Крайнова талант. А бабушка Серафима тайком от окружающих крестила его и говорила что-то непонятное про дар Божий.

Уже пионер к тому времени, Крайнов не понимал, что это такое — Божий дар. Ему было смешно. Почему-то представлялся Дед Мороз с кругом над головой, как у наполовину осыпавшегося изображения человеческого лица с большими печальными глазами на стене внутри старой церкви, где он жег костры. Дед Мороз с нимбом доставал из мешка коробку с надписью «Дар» и протягивал Крайнову. Крайнов прятал руки за спину и смотрел на родителей — можно ли взять? Родители улыбались и кивали: «Можно».

Взрослый Крайнов досмотрел эту картинку и улыбнулся.

И тут же ему привиделось, будто стоит он посреди той церкви, под куполом, внутри тихо, светло и просторно, пылинки в косых лучах солнца искрятся. А на стене — то же лицо, что и наяву. Только не осыпавшееся полустертое и в трещинах-морщинах, а красивое, молодое. И не нарисованное, а будто живое. Смотрит непонятно большими печальными глазами, будто в самую душу заглядывает. И во взгляде этом — понимание. И будто достает тогда Крайнов из-за пазухи кусочек хлеба поджаренного и в углубление под стеной кладет. А рядом свистульку ставит. В виде коня с копытцами и гривой. И солнечный свет становится ярче, закрывает сиянием лик, от стены отражается, глаза слепит. Становится жарко, очень жарко. Нестерпимо. И зовет кто-то его по имени из-за этого слепящего и жаркого круга.

Крайнов, охнув от боли, открыл глаза и увидел плавающее над ним лунообразное лицо бухгалтерши Нюры. Оно шевелило толстыми губами, и будто сквозь вату до него доносилось:

— Крайнов! Крайно-ов, алкаш, твою налево! Остановка наша! Сходить будешь, нет? Сдался ты мне на голову, мадрид твою лиссабон!

Автобус остановился. Кроме Нюры и Крайнова, никто не вышел. Нюра кряхтела и придерживала шатающегося Крайнова и ругалась на него. Автобус уехал. Они остались одни. Нюра доволокла Крайнова до остановки и усадила, почти бросила на скамейку. Здесь тоже никого не было. Только наглый рыжий петух гулял неподалеку, щурил хитрый глаз.

Крайнов вспомнил поговорку о том, что курица, отошедшая на десять метров от дома, считается дичью, и слабо улыбнулся. И тут его прихватило по-настоящему. Такое уже было несколько раз: колючая боль под ребрами, тяжесть в руках и сильный запах горелого. На этот случай у него в нагрудном кармане лежала упаковка нитроглицерина. Крайнов потянулся к таблеткам, но его перекосило на один бок, он схватился рукой за больное и медленно начал сползать по стенке.

— Крайнов! Ты что, помирать задумал? — Нюра перепугано смотрела на него несколько секунд, потом резко вытерла мокрый лоб, решительно взяла Крайнова за грудки и встряхнула, снова приводя в вертикальное положение. — Врешь! Вот так, голову приподыми. — Похлопала по рубашке на груди, нашарила таблетки и торопливо, оторвав с мясом пуговицу на кармане, вытащила лекарство. Вытряхнула на ладонь несколько крупинок и поднесла ко рту Крайнова. Тот не реагировал. Только хрипел, и челюсти его были плотно сжаты.

— А ну открой рот, Крайнов! Сволочь! Сука! Открой рот, кому говорю! Сдохнешь! — Нюра наотмашь хлестала Крайнова по впалым колючим щекам, стараясь привести его в чувство. Ушиблась и сунула палец в рот. Она плакала, не замечая, как, размывая тушь с ресниц и оставляя черные полосы, по ее щекам бегут горячие злые слезы. Наконец догадалась — с треском рванув из сумочки ключи, разжала ими Крайнову зубы и впихнула под язык лекарство. Придержала челюсть рукой.

— Что? — с трудом ворочая языком, Крайнов медленно приходил в себя. По щетинистому подбородку из уголка рта стекала струйка слюны. Он стер ее рукавом, оперся на скамейку, выпрямился. В тяжелой голове гудело, а ноги и руки были, наоборот, невесомые, как будто тряпичные.

Крайнов увидел заплаканное лицо Нюры. Та смотрела все еще испуганно, недоверчиво и с жалостью. Прерывисто, со всхлипом вздохнула, отвернулась, стала искать в сумочке платок.

Крайнов смотрел на ее мощную спину, обтянутую сарафаном, все еще содрогающуюся от всхлипов, на хитрого, но тоже испуганного петуха, который выглядывал из-за боковой стенки остановки, где они сидели, на битые стекла и мусор под ногами, на клонящееся к закату солнце и думал, что надо запасти еще баклуши, лучше липовые, и можно будет попробовать вырезать ложечки.

«А еще, — с некоторым смущением думал он, — надо вынести из дома и сдать всю пустую посуду, хорошенько прибраться, постричься бы не мешало… И записаться в поселковую библиотеку. Может быть, там, в одной из книг, удастся найти то лицо с печальными глазами».