В июльскую марь —

          ну совсем не к поре! —

когда его век недолог.

С тоскою ждет вьюжных крутых январей

лед синий —

          зимы осколок.

Вот здесь, будто леший,

и злобен, и груб,

сосулек доха густая,

сидит,

          уцепившись в колодезный сруб,

и в ведра стучит,

          подтаяв.

А там, где сырая враждебная

          мгла

заброшенных

          старых

                  штолен,

он мстительным глазом

мерцает в углах,

и жизнью

          он недоволен.

То сыплется градом,

          и рубит, и рвет...

На вид он — хрусталь безоружный...

А где-то

          искусственно делают лед,

и это кому-то нужно.

В людской дружелюбной

          и теплой среде

вдруг сыщется враг проталин —

он в яростный жар

          человечьих сердец

сомнений мороз вплетает.

Июльское солнце

          упрямством щемя,

природы

          закон

                  нарушив,

сугроб вырастает

          в глубоких щелях

и в мелких, как блюдце,

                   душах.

День сияет всем солнечным спектром —

Всю неделю такое дневьё,

Я шагаю Покровским проспектом

В предвоенное детство мое.

На священных камнях «Златоуста»

Развалился, как млеющий кот,

Конструктивный аналог Прокруста,

Где засел обороны оплот.

У моста, где строения редки,

Пережив угрожающий слом,

Опирался на собственность предков

Опоганенный дедовский дом.

Теплый камень у рельсовой ветки,

И мне видится в мареве грез —

Из ворот полумертвой «Монетки»,

Отдуваясь, ползет паровоз.

Перекрестка черта роковая,

И углов нестыкованых вид —

Слева Пушкин с улыбкой кивает,

Справа Гоголь с поклоном глядит.

А вдали — безымянная площадь,

Ровный скат, будто кто-то растер,

И лежит под грунтовою толщей

Четвертованный польский костел.

Повернулся истории вектор,

И далеко былая краса,

И не слышны над старым проспектом

большевистских речей голоса...

Не виденьем, не мечтой, а чудом

Мне предстала дивная краса,

Туфельки, обтоптанные людом,

И узлом закручена коса.

Мимо стен, где выла дискотека

И толкалась в полунаготе,

Девушка Серебряного века

Шла царицей в шумной суете.

Шаг размерен, стать прямой березы,

Светлых глаз живые зеркала,

Как стихи в странице скучной прозы,

Вся она в особинку была.

Где скрывались? Кто Вас долго прятал?

Ветры времени? Пласты годов?

Вы, быть может, вестница расплаты

За утрату нравственных основ?

За пивную блажь в ладошках цепких,

Да за кольца в розовых пупках,

За язык, что потерялся в крепких

Не от мира грешных матерках.

Честь и стыд — как все подешевело!

Все доступно, только налетай!

Стали в жизни беспардонно смелы

Правнучки распутной Коллонтай.

Почему? Каких резонов ради?

Где причины вот таких затей,

Что потомки пучеглазой Нади

Не берут родившихся детей.

Ослабело в мареве порока

Древних истин твердое плечо,

Будто до предсказанного срока

Нам остались дни наперечет,

Будто на пути пропала веха,

Затерялась средь житейских куч.

Девушка Серебряного века

Уходила, как последний луч.

Луч солнца то спрячется в кроне,

То вспыхнет нежданным огнем.

Какие красивые кони

Пасутся под нашим окном!

По чесаным бархатным спинам

Бежит чуть заметная дрожь,

Поляны раскрыта холстина,

Да сытости в ней ни на грош.

А губы хватают травинки,

Косит фиолетовый зрак,

И память тревожат инстинкты

Виденьем степных передряг.

И чудится ветер погони

В упругом кручении шей.

Ушли за околицу кони,

И пусто в окне... И в душе.

Бродят тени из времени близкого.

Будят память из тьмы лагерей,

Снова ставятся бюсты Дзержинского,

Пусть пока не на ширь площадей.

Пусть пока в закоулках и двориках,

Как в засаду с отрядом ЧеКа,

И сметают послушные дворники

Пыль с чугунных плечей чужака.

Что там бюсты! В державной мелодии

И в словах ее, собранных в ком,

Вдруг является хитрым юродивым

И хохочет усатый фантом.

Входит в моду опять глянец лаковый.

Кто из подлых — живет, как привык,

Кто из мелких — готовит свой ласковый,

Нешершавый и теплый язык.

Ну, а те — не жлобы и не выжиги,

На тугие мозоли глядя,

Вспоминают, как счастливо выжили

Под бетонной десницей вождя.