Осень была повсюду: на махровых цветах глазастых георгинов, на скользком сюртуке
садовой улитки; на ржавой оконной решетке, на сморщенном личике старухи-соседки,
которая угощала детей пирожками с повидлом, на желтом крыле пролетающей птицы,
уносящей с собой в теплые южные страны Катино лиловое детство…
От всего этого испортилось настроение у кошки Дуси, и она перестала ловить
мышей. А если даже и поймает одну из них — поиграет в салочки, да и отпустит на
волю. И обнаглели эти юркие существа до самого предела: вчера прогрызли в
кладовой мешок с пшеном для цыплят, перевернули на полке пол-литровую банку
сметаны. И бабушка Варя на своих подошвах разнесла ее остатки по всем комнатам…
А Дуся, не обращая на мышей никакого внимания, лениво слизывала белые следы,
мурлыча себе под нос осеннюю заунывную песенку…
— Мам, укрой, мне холодно!
И мама, отработав сутки медсестрой в детском доме, в том самом, где когда-то
давно вырос Катин папа, в отделении для отказных детей, среди которых вырос в
свое время и известный московский тенор господин Пиотровский, встает среди ночи,
шлепая босыми ногами по деревянному полу, и укрывает любимое дитя верблюжьим
одеялом, приговаривая:
— Спи, родная, иначе придет дядя милиционер в фуражке и заберет тебя в отделение
на допрос…
И Катя покрепче закрывает глазки, складывает ручки лодочкой и кладет их под
пухлую щечку.
— Мам, а ты не отдашь меня дяде милиционеру?
— Что ты, родная! Ты мне самой нужна. Как же я завтра без твоей помощи чеснок на
зиму сажать буду? И кто помоет посуду после завтрака?
Успокоившись, Катя засыпает… И в ее сон стучится дядя милиционер, и входит он в
комнату и, сняв фуражку, начинает допрос:
— А скажи-ка мне, девочка, зачем ты вчера рвала яблоки в чужом саду?
И ответа нет. И он не проходит, не садится за стол, не пьет чай с молоком, не
закусывает пряником… И берет дядя милиционер Катю под мышку и уносит в свое
отделение. Там начинают отдаляться Катя — от мамы, мама — от папы, пирожок — от
повидла, яблоко — от косточки, кошка Дуся — от сметаны…
И тут Катя будто бы просыпается и слышит, как мышка пищит в уголке комнаты:
«Катенька, милая, сходи на кухню и посмотри, спит ли кошка?» И Катя босиком идет
на кухню и зовет Дусю:
— Кис-кис-кис, моя девочка, кис-кис-кис, моя Дусенька!
А Дуся все видит и все слышит, но не отзывается. Она знает, что Катя не даст
мышку в обиду. И чтобы не ссориться с хозяйкой, Дуся ускользает прочь из дома,
прочь из сада, в чистое поле, где стоят возле норок часовые-суслики. Кошка важно
ступает, задрав хвост, а суслики, учуяв опасность, начинают залихватски
свистеть, предупреждая собратьев о чужаке, и ныряют в норки. Но здесь Дусю
догоняет растрепанный дядя милиционер в фуражке и кричит:
— Дуся, сейчас же вернись на допрос!
И кошка в недоумении выгибает дугой свою полосатую спинку и шипит в ответ:
— Меня допрашивать незачем, так как по ночам никого не беспокою, а вот Катя
постоянно маму будит, ее и забирай.
И дядя милиционер, перепрыгнув на ходу через огромный стог соломы, мчится в
обратную сторону в деревню по чистому полю, мимо норок сусликов, через сад, где
ярко пестреют глазастые георгины, где все еще кружит птица с желтым крылом… И
дядя милиционер вбегает на кухню, а там Катина мама, сутки отработав медсестрой
в детском доме, сидит за столом с бабушкой Варей и известным московским тенором
господином Пиотровским. И Катя видит, как тот уже открыл рот, чтобы выдохнуть
первую фразу из непонятного Кате романса «Перелетная птица Осень»…
Слаще запаха черного вереска,
Голубее эмалевых сосен
От пасхальной поры до рождественской —
Перелетная птица Осень…
Ярче золота пышные волосы,
Рассудительнее абрикосин,
Кудреватая, с ангельским голосом —
Перелетная птица Осень…
Сам Ван Гог твои крылья расписывал,
Среди желтого — бледная просинь.
Ты победно паришь над кулисами,
Перелетная птица Осень...
