Мне руки оттянули холщовые сумки. В одной — картошка, в другой — овощи и крупы. В поисках продуктов приходится порой совершать большие переезды по городу и пребывать в качестве мешочника. В трамвай в давке залезть успел (с частым дыханием), а вот когда пришла пора вылезти, тут оказалось, что я негабаритный. Оказывается, у меня есть продолжение тела в виде поотставшей немного в левой руке сумки. Всю жизнь я выскакивал ловко, не отягощенный ничем. Теперь эти денечки кончились. Сумку прижало захлопнувшимися дверями. В отчаянии пойманного в силки я заорал, а в ответ услышал: «Побольше рот разевай!» — от водительши трамвая, прокричавшей мне это в распахнувшиеся вновь двери. Сумку свою я все-таки освободил.

Пока я добирался до дома, меня стала обступать вечерняя тьма. Дело в том, что здесь раньше были зажженные лампочки. А сейчас только потухшие. И не видны, как днем, рекламные призывы: «Прикоснись к источнику!» Под источником фирмы и фирмочки подразумевают разное: воздух, воду, пищу и электрический свет — и все это они рекламируют. Можно подумать, что без их подсказки мы бы не знали, что нам необходимо. Пусть не обольщаются, все приемлем, все потребляем! Так почему же нет лампочек на улицах? Вернее, нет зажженных, а только потухшие.

Жизнь шумит, продолжается. Если ничего не видно, то ведь можно слышать и слушать, через слух жизнь тоже воспринимается.

Но в мой адрес появилось много окрика. Что-то во мне людей раздражает. Я уж не буду вспоминать реплику водительши трамвая, но я расскажу, как на днях меня обругали примерно так же, хотя и другими словами. Шел я к трамвайной остановке, уже никуда не торопясь и совершенно без сумок, и задумчиво смотрел на пасмурное небо. Тут откуда ни возьмись подкатил трамвай, из него повыскакивали люди, чтобы разбежаться кто куда. На остановке стало тесно, какой-то мужик ко мне обернулся и зло крикнул: «Не картинная галерея!» И я поневоле задумался о том, что, видимо, не вписываюсь в общую картину. Проворства не хватает, отстаю от других, и сумки мои отстают.

Хочу заметить, что мое отношение к этим зарисовкам строится свободно. Как отношение художника-портретиста к бродяге: торопливые наброски натуры, пока натура далеко не ушла.

Стало заметно, что сейчас многие увлекаются эксплуатацией всяческих источников. Даже литературных. У себя дома я недавно обнаружил, что у меня есть «Золушка-M». Это, оказывается, некое средство для чистки ковров и обивки мягкой мебели — приобретение моих домашних. Я взглянул на это средство и почему-то мне вслед Шарлю Перро, автору знаменитой сказки о Золушке, захотелось провозгласить: «Золушка-M, я забочусь о тебе даже больше, чем о своих родных дочерях», «Золушка-М, прибери в доме, вычисти посуду, перебери пшено!»

Вы думаете, почему у детдомовских девочек короткие волосы, как после тифа? Чтобы не устраивать размывания в казенных условиях, не тратить на них лишнего мыла. Убирается из жизни всякая бытовая дотошность. Впрочем, я уже начинаю повторяться.

***

В детстве удивительная духовная жизнь — но, как правило, недоступно ребенку ее выразить творчески (за редким исключением), а когда человек, став взрослым, уже может это сделать — однако уже недоступна, невозвратима сама эта духовная жизнь. Хотя не для всех...

***

Как-то один читатель не понял мое выражение «железный лист пути». Я имел в виду железнодорожный путь, железнодорожное полотно. И я объяснил тому читателю, что не только можно писать по листу бумаги, что дорога — это тоже лист, железный лист, по которому можно писать поездами. Читатель подивился. А я сказал: да, да, можно писать и кораблями по синему морю, и сенокосилками по душистому полю, можно писать новой линией электропередач и новым газопроводом, строитель пишет новыми домами, а астроном — новыми звездами.

***

В личной любви, по-моему, на какой-то, пусть даже короткий момент, получает выражение высшая форма любви — это любовь ко всем людям. А разве не так? Разве, когда тебя любят и ты любишь, — не становимся мы добрее к окружающим нас людям? К сожалению, это часто обусловлено личным счастьем.

***

Можно прекрасно разбираться в поэтических красотах и в серьезной музыке, но не воспринимать чужую боль как свою. А это, я считаю, важнее.

***

Не думая о других, ты тем самым не думаешь о себе. Стараясь хапнуть у других, ты тем самым ущемляешь себя; неминуемо происходят потери в личности.

***

В работе писателя за словом стоит совесть. Если у писателя, грубо говоря, совести нет, то в его слове чувствуешь фальшь. Вся жизнь человеческих отношений — это единая субстанция, единый океан, где каждый твой поступок на тебя же и влияет. Если двинешь волну от себя, она все равно откатит к тебе...

***

Я теряю физическое здоровье, когда пишу.

Такого, я думаю, не бывает, когда просто царапаешь по бумаге.

Настораживает, когда поэт не отказывает себе ни в чем, кружится в вихре жизненных удовольствий и в то же время говорит: «У меня улыбка Будды».

Настораживает, когда такой поэт говорит, что с физическим здоровьем у него все в порядке, что он его не теряет.

***

Я сожалею о многих вечерах, когда мне разморённо, счастливо и по-детски хотелось спать, но у меня была забота дописать какое-то стихотворение или рассказ. Забота?! И я перемогал себя, я перебирал слова, мучительно борясь со сном, который постепенно превращался в пробоину. Ночь была пробита. О ночь, которая поначалу еще жила во мне, которая так счастливо начиналась! Прости! Хотя... вы понимаете, разве я убивал только ночь? О, если бы я легко и просто лег спать, если бы пошел навстречу своему естеству! Мне сейчас кажется, что в сокровенном смысле для меня это бы значило больше.

Или лес... Или просто солнечный чудесный день... Но обязанность что-то написать или дописать отнимала у меня день и лес. Природа призывно сияла за окнами, но я хронически терял ее для себя. И вот такую природу, такой лес уже никогда не вернуть. И тот я, который бы раскрылся среди той природы (если бы я среди нее был) — тот я уже неосуществим. Повторяю, мне жаль.

***

Уехала ты,

а куда — не знаю.

Дайте мне справку!

Я в адресный стол,

только знают — уехала.

Дайте мне справку!

Номер поезда, что тебя увез,

напрасно искать в картотеке.

Дайте мне справку!

Все падающие листья были без номера.

Дайте мне справку!

Все равно, что послать цветы переводом.

Дайте мне справку!

Ночью сделать налет на музыкальную школу,

чтобы там поиграть на рояле.

Тогда думы мои о тебе, наверное,

все услышат.

Дайте мне справку!

Я в милицию, в розыск, а мне вопрос:

в каких я с тобой отношениях?

Это сам бы хотел я выяснить.

Дайте мне справку!

Друг-астролог развел руками:

«Я предсказываю только будущее».

Что же, выходит, все у нас в прошлом?

Дайте мне справку!

То, что встречались,

ни в одном документе запись не сделать.

Канцелярские крысы! Дайте хоть справку!

***

Я яблоки другу в больницу принес.

Однако в смущении он извинился,

но яблоки взять у меня отказался.

«Пусть будет тебе не в обиду, — сказал он, —

но ими меня завалили, ей-богу!

И теща, и мать, и жена нанесли…»

Ну что тут поделать? Я ехал обратно

и яблоки всем просто так раздавал.

Запомнил особенно я конопушку

двенадцати лет или, может, чуть больше,

которая рядом со мною сидела

в маршрутке и яблоко грызла мое.

Пока на трамваях, автобусах ехал,

учебник листал и, засунув его

в портфель кое-как, продвигался на выход,

кому-то звонил, на колене своем

какую-то просьбу записывал вкось,

опять на трамвай, на автобус садился,

знакомых встречал или так… из окна

едва успевал им рукою махнуть,

и что-то читал я и что-то писал

(наверное, было местами неплохо),

и что-то я делал, кого-то любил,

садился и снова куда-то я ехал,

вот так я не яблоки только одни,

вот так я для всех раздавал свои дни.

***

Земля летит во Вселенной.

Одна ее половина светом облита.

Это навстречу тянутся руки двоих.

Это пассаты баклану достичь

помогают желанного берега.

Другая ее половина

тонет во мгле.

Это двое руки поднять навстречу

не могут.

Это у чайки в борьбе с одичавшим

морем устало крыло опустилось.

Жизни две половины!

За черту постоянно уходите

света

и тьмы.

***

Свою жизнь утверждают многие криком.

Они думают: в крике они правы.

А сочувствие в душу

приходит тихо,

как журчание соков,

идущих в стебли травы.

В некрасивой речи своей

хочу быть услышан.

Я зову по лощине

бегущий поток и траву.

Я зову человеческий слух —

даже если я косноязычен.

Из прибрежных кустов

веткой каждой зову.

Я не знаю, как вам объяснить,

но в каждом бурьяне

в чистоте своей

непричесанно дышит любовь.

Только люди в погоне за благами —

в вечной брани!

И поэтому сердце мое

содержит крапивный ров.

***

Трескучий январь.

Как студено и ломко!

В синюю высь вскинута кисть

лапы березовой.

Пальцы ее я пожал бы, да вот

боюсь, что осыплется снег,

прижатый морозом.

Вот уже вдоволь дождями омылась

поздняя-поздняя осень!

Словно живого, скажите на милость,

Вижу чугунного лося.

Он, испещренный кустарником голым,

Ветви надлобные поднял.

Листья-стручки увядающим хором

Шепчутся: поздняя, поздняя…

***

Солнца мягкое прикосновение

золотыми лучами-пальчиками

породило веселые зайчики

и осеннее пожелтение.

По Господнему произволению

осыпается лист с тополей.

И, как строчка стихотворения,

Вереница летит журавлей.

***

…Моей жизни сумасшедший поезд —

он так разогнал мое сердце,

что уж поздно мне будет

прыгать сейчас под откос.

Все же где эта спасительная,

говорю вам,

где эта дверца?

Только где-то зловеще в тамбуре

хлопают двери вразнос.

Он помчался куда-то в ничто,

он пустым стал, летучий поезд,

чтоб просторней мне было гулять

без людей

из вагона в вагон.

Осужденный, покинутый всеми,

я вселился в старинную повесть,

где из залы в залу

кто-то шел по следам

и в красном был он.

Кто же ты, машинист,

судьбы моей мрачный гончий?

Почему ж захватил ты меня одного

и куда же меня ты везешь?

Будет жизнь на Земле в новом веке?

Но сейчас моей жизни помочь бы…