День начинался как обычно. Чуть забрезжил рассвет, а он уже торопливо бежал на завод, где работал слесарем. Не дай бог опоздать на минуту. Тогда прямо за проволоку, тем более что у него уже есть два замечания.

В цехе все как всегда: верстаки, шум, грохот. Пацаны и взрослые женщины протирали станки — цех готовился к пересмене. Переодевшись в спецовку, Баранов получил инструменты. В это время к нему подошел мастер и как-то обыденно вручил повестку:

— Дмитрий, тебя на фронт забирают завтра. Иди домой, — сказал мастер и, шаркая ногами, отправился дальше.

Будущий солдат Баранов шел сосредоточенный, глубоко вдыхая морозный воздух. Он как бы заново узнавал давно знакомые улицы, дома. Вот школа, куда бегал восемь лет на учебу. Вот пустырь, где гонял мяч, играл в городки или лапту. А там, за поворотом, дом, в котором живет Катюшка — девочка с зелеными глазами. Когда она была рядом, сердце Дмитрия, казалось, вот-вот выскочит из груди от волнения.

В комнате раздавался стук швейной машинки: мать обшивала всю округу. Подняв голову, вопросительно посмотрела на сына. Дмитрий как-то засуетился и, смущаясь, сообщил ей о повестке. Та схватилась за сердце, побледнела, глаза наполнились слезами, ведь ребенок еще совсем, семнадцать всего.

Вечером пришли гости: старый мастер с завода — друг отца, сосед и Катюшка. На столе роскошная закуска — вареная картошка, квашеная капуста, сало и, о боже, бутылка марочного, довоенного вина. Все это мать выменяла у спекулянтов за отрез крепдешина, который берегла еще с мирных времен.

Неожиданно погас свет. Катя испуганно схватила Дмитрия за руку и уже не отпускала ни на минуту. Так они просидели до утра: мать, влюбленные и мастер, которому некуда было идти — он жил при заводе. Изредка переговаривались о чем-то незначительном, но им казалось, важном. Рассвело. На улицах появились спешащие люди. Город просыпался.

В военкомат Дмитрий Баранов поехал один. Он убедил женщин, что если его не будут провожать, он обязательно вернется домой живым и невредимым. Но в душе — боялся по-детски расплакаться на глазах у родных ему людей, потому что было просто страшно.

Еду раздавали бесплатно и много. Мясные и рыбные консервы, паштеты, галеты, хлеб, колбаса в специальных упаковках — все это находилось в кузове автомобиля, куда рвались все заключенные, способные еще ходить.

Они отталкивали друг друга, а тех, кто падал, затаптывали ногами. Выражение лиц было нечеловеческое. Всех гнало одно желание: добраться до пищи и жрать, жрать, чувствуя, как еда оседает в желудке давящей тяжестью.

Андрею Гаравскому не удалось добраться до кузова. Его ослабевший организм не имел больше сил противостоять напору толпы. Тихо скуля, узник опустился на землю и потерял сознание. Это спасло ему жизнь. Большинство военнопленных, отведавших американских деликатесов, вскоре после этого пира умерли от заворота кишок. Их животы не выдержали такого количества пищи после постоянного голода последних двух-трех лет.

Выздоравливал бывший заключенный Андрей Гаравский долго и медленно в лагере для перемещенных лиц, который находился в западной зоне, освобожденной от фашистов американцами. А когда он смог адекватно реагировать на обстановку, стал упрямо проситься домой, в Россию. И, в конце концов, добился своего.

…Этот пятнадцатилетний подросток из небольшого белорусского села, который был захвачен немцами в начале войны, ничего не понимал в стратегии и тактике. Советских войск он не видел, как не видел и немецких. Просто приехали какие-то люди и доходчиво, по-русски объявили о новой власти, о новом порядке. Ему и матери приказано было явиться в комендатуру для регистрации. Они явились ровно в назначенный срок — привыкли, что власть нужно слушать беспрекословно. Их определили во вновь созданный немцами колхоз на уборку картофеля. Жили в бараках, которые, кстати, почти не охранялись. И это был соблазн. Соблазн побега. Андрей к этому времени уже понимал, что такое фашизм, война. Его воображение будоражили слухи о партизанах, о лесной жизни.

Решение бежать возникло спонтанно. Вечером после работы он вышел из барака и подался в поле, где пролегал большак.

Схватили утром на следующий день. Два полицая вытащили беглеца из стога сена, отдубасили и отвели к главному. Тот, не разбираясь, приказал отправить в лагерь для военнопленных, находящийся совсем близко. Напрасно парень доказывал, что он никогда не служил в армии, что живет в соседнем городке, там мать… Но его внешний вид, не по годам большой рост и спортивное сложение сыграли роковую роль — его приняли за молодого солдата. Так он стал военнопленным.

Спустя несколько месяцев парень повторил побег уже с двумя подельниками. Их взяли неделю спустя, продержали немного под арестом и, оформив соответствующие бумаги, отправили на запад. Так Андрей Гаравский очутился в концлагере с пометкой в сопроводительных документах «склонен к побегу». Это и решило его судьбу. В лагере определили в отряд, подлежащий уничтожению в крематории. Нет, специально их не убивали и не расстреливали. Они просто постепенно умирали от непосильного труда, голода и холода. Тут Андрей чудом продержался почти три года. В свои 18 лет весил всего 32 килограмма. Последнее время плохо понимал, где он, что делает. Хотелось только есть.

Сознание прояснялось лишь на вечерних проверках. Состояли они в следующем: нужно было пробежать по мосткам, которые качались под ногами, перед бараком. Пробежать — это сильно сказано; пройти, проползти, так вернее. На финише этого «пробега» стояли конвоиры с железными крюками в руках. И если считали, что ты не жилец, отбрасывали вправо — в крематорий, если позволяли жить дальше, пропускали в дверь барака. Откуда бралась у Андрея в этот момент сила, не знает до сих пор, но пробежку он выдерживал всегда. Вплоть до освобождения.

Представитель Советских вооруженных сил, майор контрразведки, усталый пожилой человек, увидев парня, которого шатало от ветра, и выслушав его историю, решил судьбу Андрея радикально — отправил его в Россию. Добирались освобожденные два месяца — шли колонной пешком до Урала. Там объявили, что все они участники всесоюзной стройки. Нет, это были не сталинские лагеря, но документы, удостоверяющие личность, выдали только через пять лет. Тогда и разрешили ехать, куда захотят. Андрей отправился в Сибирь…

Заслуженный строитель России, кавалер многих советских орденов и медалей, он вырастил троих сыновей, имеет восьмерых внуков. На пенсии. Заядлый рыбак. О военном лихолетье напоминает номер, наколотый на руке.

Благодаря своей национальности Роберт не попал в кольцо блокады Ленинграда и не испытал весь тот ужас, который выпал на долю переживших голод, холод, людоедство, смерть родственников. Роберт попал в Сибирь, в далекий город-порт Дудинка, что на реке Енисее. После финской кампании всех жителей деревни, откуда был родом Роберт, выслали в Сибирь как неблагонадежных. Там были и карелы, и финны. Везли 15-летнего Роберта вместе с такими же бедолагами по железной дороге до Красноярска. Затем водой до места назначения на пароходе.

Молодой финн с трудом привыкал к новой жизни. В душе были недоумение и обида: за что? Он не понимал, в чем виноват. Но ответа не находил. Вскоре от непосильного труда умерла мать. На глазах угасал дед. Когда пришел смертный час, дед позвал внука и напутствовал:

— Беги отсюда, иначе помрешь. Только никому не говори, что ты финн, смени фамилию.

Так у Роберта появилась цель. Всю зиму он готовился к побегу: припрятывал продукты, одежду, копил деньги, осторожно выспрашивал у местных, как добраться до Красноярска. В первом же прибывшем в порт пароходе спрятался в трюме. До «большой земли» добирался пять месяцев: когда удавалось, плыл на каком-нибудь судне, а иногда шел пешком, бывало, подвозили на машине, случалось, и на оленьих упряжках. Питался, чем бог подаст — кормили добрые люди. Работал за еду, воровал. На него мало кто обращал внимания — много таких оборванцев бродило в то время по дорогам бескрайней Сибири.

В Красноярске, по наущению знакомого бродяги, которому рассказал об отсутствии документов, пришел в приемник-распределитель. Там заявил, что бумаги у него украли, что он русский и фамилия его Соловьев, зовут Иваном (говорил-то по-русски без акцента).

На удивление, справку на новое имя выдали быстро. После долгих мытарств добрался до Омска. Устроился на завод разнорабочим. Там же встретил Победу. Получил профессию шофера. Через несколько лет женился. Свою горькую тайну открыл жене только после смерти вождя всех народов. Она вначале перепугалась, переживала, но потом смирилась с этой новостью. Про финское имя не спрашивала. Однако все время уговаривала переехать в другое место. Так они кочевали из города в город, пока не оказались в леспромхозе, только что созданном в Тюменской области.

Прошло более полувека, на предприятии знали о нелегкой судьбе Роберта — понимали: время было такое! За большие достижения в труде ему присвоили звание почетного работника лесной промышленности.

Однажды Роберт решился съездить в родные места. Нашлись даже дальние родственники: предлагали остаться, вернуть настоящее имя. Он не согласился: жизнь, хорошо или плохо, прошла. В Сибири дети, внуки, могилка жены — вернулся обратно. Доживал свой век в кругу семьи, где царили любовь, забота и уважение.

На его похоронах было много народа. Говорили речи о том, какой это был удивительный, порядочный человек, о трудной судьбе и как стойко переносил все тяготы, выпавшие на его долю.

…В родительский день на могиле Роберта всегда много цветов.

На нее без улыбки нельзя было смотреть, особенно когда она поглаживала себя по округлившемуся животу, старательно выговаривая: «Рус Иван, рус Иван». Так она утверждала, что будущий отец ребенка русский солдат. Упрека в ее словах не было. Ее практичный ум говорил, что победители всегда правы: так воспитывал их фюрер. Когда молоденький безусый солдатик, бормоча что-то ласковое, пригласил ее в сарай, она не сопротивлялась, наоборот, показала готовность. Немка думала о своей дальнейшей судьбе. Знала, беременных от русских солдат женщин берут на довольствие советские комендатуры. Продуктов, получаемых по продаттестату, хватало не только себе, но и родственникам.

Марта приходила в здание комендатуры каждый понедельник как на работу, что практически так и было. Помогала убирать помещение, стирала солдатское белье, в общем, старалась отблагодарить за заботу и помощь. Ее знали все: от рядового до командира. Каждый норовил сказать приветливое слово, проявить внимание, помочь. Когда наступило время рожать, волновался весь личный состав.

Роды, на удивление, прошли хорошо. Появившийся на белый свет мальчик громко кричал, заявляя о своих правах на жизнь.

— Ты смотри, какой горластый, — отрезая пуповину, добродушно пробасил фельдшер, — боевой пацан вырастет.

Молодая мать с умилением смотрела на кровную частицу своей плоти, воркуя что-то по-немецки.

…Шел 2005 год. Наша делегация туристов волею судеб оказалась в том самом немецком городке, где когда-то произошли эти события. В гостинице нас встречал хозяин отеля — мужчина средних лет. На сносном русском языке он объяснил, что сегодняшний обед будет за счет заведения и что на нем хотела бы присутствовать его мама — фрау Марта. Делегация, конечно, согласилась.

Обед прошел «на ура». Мы с любопытством поглядывали на пожилую женщину, которая держалась торжественно и чинно, с явным удовольствием рассматривая нас. Когда трапеза подошла к концу, в зале появился хозяин гостиницы и сказал, что его мама хочет выпить с русскими туристами водки. Бутылку принесли тут же. Старая немка встала и начала говорить на своем языке, затем чокнулась своей рюмкой с каждым из нас, приговаривая при этом:

— Спасибо, рус Иван, спасибо.

На наш вопрос, что бы это все значило, сын коротко объяснил:

— Это традиция приглашать на обед русских, посетивших первый раз наш город.

Фашисты появились в этом украинском селе утром. Люди только что управились с домашним скотом, возились в садах, огородах, завтракали. Первыми по улице проехали мотоциклисты, следом грузовая и легковая автомашины. Немецкие солдаты столпились у здания сельсовета, оживленно разговаривая между собой.

Шестилетний мальчик в окне с любопытством рассматривал чужих людей в военной форме. Еще его интересовали мотоциклы — их он видел впервые. Мать за его спиной беспокойно суетилась, пытаясь оттащить от окна, и что-то прятала, перекладывала с места на место.

В хату вошли трое — один был с властным лицом. Двое осмотрели комнату, затем вышли и обследовали все дворовые постройки. Оставшийся в комнате солидный дядька приказал покинуть им дом:

— До 14 часов, — на ломаном русском отрывисто сказал он.

Мать торопливо подхватила ребенка на руки, бросилась из хаты. На улице было уже много односельчан. Галдели солдаты, собравшиеся у колодца. Умывались, пили воду, лежали в тени фруктовых деревьев. Окрик старшего по званию заставил их встрепенуться. Выслушав приказ, двинулись к сельсовету. Через некоторое время выволокли оттуда двух женщин и потащили на окраину села к скирдам соломы.

Стояла звенящая напряженная тишина. Мальчик прижался к матери и застыл в ожидании чего-то страшного. Раскаты автоматной очереди взорвались как гром среди ясного дня. Хором взвыло все село. Детский плач, рыдание женщин и старух, мат стариков — все смешалось разноголосьем. Так народ отреагировал на гибель расстрелянных — председателя и бухгалтера, которые числились на этих должностях всего две недели.

Три молодые девушки, заламывая руки, бросились к скирдам, где лежали убитые. Бабы пытались удержать девушек — около расстрелянных стояли в боевой решительности солдаты с автоматами. Девушки были дочерями убитых и все равно кинулись. Спустя время опять раздалась очередь: теперь у скирды лежало уже пять трупов.

— Не дадут забрать и похоронить, — шепотом передавали бабы, — даже дочерей убили ироды.

Испуганный мальчик прижимался к матери. Они стояли, прислонившись к яблоне.

«Когда же наступит 14 часов, о которых заявил главный немец? — думал мальчик, — часы-то остались в доме!»

Измученный ожиданием, он не заметил, как заснул. Его разбудили громкие голоса, а также шум моторов мотоциклов. Немцы колонной двинулись из села к большаку. Замыкала вереницу легковая машина.

Люди еще долго боялись входить в свои хаты. Боязливо, то один, то другой заглядывали во дворы, окна. Когда стемнело, все уже были под родными крышами.

В доме мальчика все оставалось, как было. Немцы ничего не тронули. Более того, на столе лежали несколько банок консервов и круг колбасы. Мать подошла к столу и как-то автоматически стала собирать ужин.

— Давай вечерять, — обернулась она к сыну.

Уже засыпая, мальчик подумал: «Интересно, тетенек закопали или нет».

Так закончились шесть часов оккупации. Шел июль 1941 года. Больше в селе не было ни одного немецкого солдата за всю войну.

Старшина Зятьков был далеко не «отец солдатам». Вечно придирался к молодым, ябедничал начальству, да и к тому же приворовывал. А к Степке-пулеметчику имел просто патологическую ненависть. То ли за его вечно улыбающуюся физиономию, то ли за готовность помочь любому нуждающемуся, то ли за его молодость, но факт оставался фактом — изводил парня старшина. И довел бы, наверное, до греха, если бы не молчаливый пожилой солдат, смоливший одну самокрутку за другой.

— Ты это, — прижал он к брустверу старшину, — отстань от парня. Добром прошу. — Его глаза недобро блеснули.

Тот кивнул головой, и солдат понял, что его слова не восприняты серьезно.

Сегодня обед запаздывал. Вернее, опаздывал старшина, который отвечал за его доставку на передовую. Еще утром Зятьков с двумя солдатами отправился к походной кухне. Чуть позже немецкий снайпер ранил Степку. А еще командир взвода, после разговора со старшиной и явно с его слов, долго распекал старого солдата за якобы антисоветскую агитацию и паническое настроение, которое он распространяет среди личного состава.

Солдат, чертыхаясь, устроился у пулеметного гнезда и, чтобы успокоиться, стал протирать орудие. Вдали показались трое. Двое тащили обед во флягах. А третий шел вслед за ними, размахивая руками, это был старшина. Солдат чуть развернул пулемет, прицелился и дал очередь поверх головы Зятькова. Тот от неожиданности сиганул в сторону и плюхнулся в грязь. Полежал, прикрыв голову руками, приподнялся. Пули, тут же прошившие рядом землю, заставили его опять ткнуться в жижу. Так повторялось до тех пор, пока комвзвода решительно не дернул стрелка за рукав бушлата:

— Хватит, он, наверное, уже в штаны наложил. Да и догадался, что это не немцы.

Солдат привел пулемет в изначальное положение и принялся за самокрутку под одобрительные взгляды однополчан.

Иосифу Качинскому повезло. Его, двенадцатилетнего мальчишку, спас артиллерист. Он вытащил его из-под печки, оставшейся от избы, которую сожгли каратели. Артиллерист был белорусом и оказался земляком Иосифа.

Это и определило дальнейшую судьбу подростка, осиротевшего в фашистскую оккупацию, — немцы сожгли всю деревню.

Спаситель, которого звали дядька Петро, добился невозможного: сироту оставили при батарее, определив сыном полка. Иосиф, Юзик, как звали его, жил вместе с солдатами в казарме. Ему справили военную форму и повелели находиться при лошадях, которые таскали артиллерийское орудие на позиции. Руководил этим делом дядька Петро. Спуску парнишке не давал, поэтому солдатскую пайку новоиспеченный сын полка отрабатывал сполна: кормил, убирал, чистил животных, попутно выполнял поручения командира орудия.

Прошло несколько месяцев. Однажды (они базировались в небольшом селении под Берлином) батарее пришлось принять бой. Немцы ожесточенно оборонялись. Необходимо было предупредить командира артиллерийского дивизиона о передислокации противника. С таким поручением отправили Юзика — благо штаб находился недалеко. Парнишка приказ выполнил, но, возвращаясь, получил пулю в ногу.

В госпитале ему сообщили новость: он представлен к правительственной награде — медали «За Отвагу», самой уважаемой в солдатской среде. Вручая награду, командир дивизиона сказал:

— Молодец, ты нам как взаправдашний сын, но рисковать мы тобой больше не можем. Поедешь в суворовское училище — тебе учиться надо.

Так Юзик оказался в глубоком тылу. Однако необходимость подчиняться военной дисциплине оказалась не по нраву бывшему сыну полка. Его взрывной, независимый характер никак не мог смириться с новой жизнью. Качинский убежал из училища. Мотался по городам и весям, беспризорничал. В конце концов, за мелкую кражу попал в милицию. Два года в детской колонии отбыл от звонка до звонка.

Кадровик лагеря, вручая сопроводительные документы, предложил пареньку идти в ФЗО (фабричное заводское обучение). Там давали рабочую профессию и, что самое главное, одевали и кормили за счет государства. Юзик согласился. Там он выучился на тракториста и отправился в далекую Сибирь осваивать свою профессию.

Работал в коммунальном хозяйстве. Женился, родились дети. О своем фронтовом детстве никому не рассказывал, кроме жены. Жена как-то во время празднования Дня Победы похвасталась профсоюзному лидеру, что ее муж был сыном полка и награжден медалью. Тот заинтересовался. Спустя некоторое время вызвал Иосифа к себе и спросил:

— Где медаль-то?

— Так в суворовском училище осталась, — развел руками Качинский.

Спустя год бывшему сыну полка торжественно вернули фронтовую награду. И имя Иосифа Качинского было внесено в списки участников Великой Отечественной войны.