Борисом Путиловым я была знакома еще в начале 1960-х. Я тогда работала в газете «На смену!», а у него завязывались серьезные отношения с «Уральским рабочим», куда он отдавал свои первые очерки. Я нередко видела, как он летящим шагом несся по коридору в эту редакцию. Встречались мы с ним на самых разных перекрестках городской жизни — на выставках, на просмотрах в киностудии, потом, когда я работала уже в Средне-Уральском книжном издательстве, мы встречались чаще, но также на бегу.

Как-то мы с Борисом ехали в автобусе. Народу было немного, и в динамике одна другую сменяли мелодии. И вдруг зазвучала «Голубка». Борис как-то странно изменился в лице и нахмурился. Потом мы продолжили разговор. А мелодия тихо плыла по салону автобуса: «Ты мои перья нежно погладь рукою». Борис вдруг ударил кулаком по спинке сиденья, и пассажиры недоуменно оглянулись. Борис извинился и резко сказал: «Ненавижу!» Я не поняла и спросила: «Что?» Он ответил: «Да эту «Голубку»! Ты представляешь, где она звучала! Гестаповское сентиментальное зверье под эту песню пытало людей. В одной комнате они, прихлебывая шнапс, слушали, а из-за стены в это время неслись дикие вскрики от боли. Понимаешь, какой ужас! Я лучше пойду пешком». И на остановке он вышел. Потом я неоднократно слышала, что эта мелодия одна из любимых солдат вермахта, они выводили ее даже на губной гармошке.

И вот теперь в плане редакции, среди других папок на моем столе, лежала папка с повестью Путилова. Захотелось взять ее домой, потому что этот человек был мне интересен. Прочитанное меня и обрадовало, и озадачило. Я уже предвидела, что Борис не из тех, кто покладисто принимает редакторские замечания. Так оно и вышло. Над первой повестью мы с ним крепко схлестнулись. В некоторых местах сюжета он углублялся в такие подробности, что уходил от темы. А Борис считал, что данная «мелочь» дорога ему, потому что характерна для героя. Он начинал рассказывать, где, когда он с ним встретился, чем он ему дорог, ну и так далее. Он говорил азартно и убедительно, незаметно отвлекая меня от работы, и мы не сразу возвращались к страницам. Как я вскоре поняла, Путилов умел восхищаться людьми и влюбляться в них. Он наизусть читал отрывки из героической поэмы Бориса Марьева о Качканаре, часто повторял, как крепко сделаны «Сталевары» Геннадия Бокарева. Говорил о Вячеславе Терентьеве как об одном из лучших уральских поэтов, помнил массу его стихов.

А наши споры над повестью закончились полным взаимопониманием, и Борис шутливо заключил: «Что ж, гроссмейстерская ничья!»

Самыми пронзительными и любимыми для меня остались вещи — «Детство на Пароходной улице» и «Спокойной ночи, малыши».

Романтик-реалист, Путилов не придумывал своих героев, не создавал какую-то особую атмосферу. Он искал их в гуще трудяг и для того, чтобы по-настоящему понять их быт, настроение и отношение к окружающему миру, он сам перебрал немало профессий. И не просто перебрал, а по-честному, на равных трудился в тех коллективах, где ему пришлось побывать. Он был на тюменском Севере, участвуя в нефтяных разработках, работал в шахтах, поработал он и учителем литературы в вечерней школе, и весь этот опыт нашел отражение в его писательском деле.

Борис никогда не уходил от самых острых тем, и нередко возникали у него трения с цензурой. Редакции вместе с автором приходилось искать хитроумный путь, чтобы и цензуре «угодить», и сохранить остроту проблемы. Очень своевременная и острая по сюжету повесть «Сокрушение Лёхи Быкова» хотя и была написана как будто в легком ироничном тоне, заключала в себе позорную историю лжегероя. Сынок высокого чина прошел войну в льготных условиях. После войны, придя доучиваться в десятый класс вечерней школы, Лёха Быков подавал себя как бывший фронтовик, прикрывая этим свое порой дерзкое поведение. Хамил молодой учительнице, прикармливал подхалимов, однако нормальные «вечерники», которые садились за парту после заводской смены, недолго терпели Лёхины безобразия и дали ему соответствующий отпор. Бравый Лёха Быков был беспощадно посрамлен.

Повесть вышла из печати и сразу же получила хороший читательский резонанс. Но удивительным образом отозвалась эта повесть на редакторе и авторе. Произошла крутая разборка, в которой я, как редактор, оказалась прямым участником.

Дело было в Средне-Уральском книжном издательстве, где вышла в свет повесть Путилова. Пришли товарищи из обкома и заявили, что повесть о таком персонаже — прямая дискредитация советского фронтовика, критика в недозволенной форме и так далее. Сказали, что все должны быть наказаны.

После этой разборки меня еще раз вызвал директор Николай Дмитриевич Еремеев и, искренне сокрушаясь, скорее с отчаянием, чем с возмущением, сказал: «Ну как же это так, Светлана Владимировна, вы же опытный редактор, у вас столько книг уже выпущено! Как вы могли такую бомбу подложить своему родному издательству? Вы представляете теперь, что с нами будет?» У директора пылали уши — признак высочайшего волнения. Я онемела. Не знала, что сказать. Так молча и просидела несколько минут. Затем Николай Дмитриевич сказал: «Ну ладно, идите пока на свое место». Надо заметить, наше издательство курировала Москва, то есть столица запрашивала из очередного плана выпуска какую-нибудь рукопись и частным порядком рецензировала — рекомендовала или, наоборот, советовала отклонить. Экземпляр каждого издания мы высылали нашим кураторам в Москву. Иногда они сами приезжали к нам. Так состоялось мое знакомство с Птицыным, к сожалению, не помню его имени. Зато запомнилось, какой это был живой, умный, понимающий человек, не номенклатурная единица. Расстались мы с ним очень дружески, уезжая, он дал мне свой московский телефон. Как же он теперь мне пригодился!

В полном отчаянии и растерянности я вернулась домой после разговора с директором. И тут вспомнила, с кем можно посоветоваться, что мне теперь делать. Взяла и позвонила — на счастье, Птицын сразу взял трубку. Выслушав мой сбивчивый рассказ, он сказал: «Прежде всего, не волнуйтесь, успокойтесь... Хорошая повесть. Я прочел. Путилов просто молодец. Никакой дискредитации тут нет, наоборот, отпор и разоблачение негодяя». У меня сразу отлегло от сердца, но я спросила: «А мне-то как теперь быть дальше, ведь никто не знает, что я вам позвонила?» Он ответил: «Все будет хорошо, я завтра сам позвоню Николаю Дмитриевичу».

Больше меня никто не беспокоил, никуда не вызывали.

Не менее острой и современной была трилогия «Крушение», где одна из частей была та самая, моя любимая, «Спокойной ночи, малыши» — она раскрывала сложность отношения поколений взрослых и детей — как отражаются на маленьких семейный разлад и разлуки с любимыми на пороге разводов. Тогда эта повесть прозвучала очень живо, свежо и драматично.

Путилов — прозаик, но им написано немало очерков о выдающихся людях разных профессий. Одним из главных и серьезных моментов своей писательской жизни Путилов считал встречу с уральским академиком Сергеем Вонсовским. Началось с того, что ему поручили написать интервью о наших достижениях в космосе с каким-нибудь известным физиком. Это было в эпоху успешного запуска космических аппаратов. Борис начал поиски. И вышел на самого крупного уральского физика Сергея Васильевича Вонсовского. Следующая встреча состоялась через десять лет. Сергей Васильевич долго не соглашался быть героем очерка и настаивал, чтобы поискали «более достойного». Путилову стоило немалых трудов в конце концов уговорить академика. Вонсовский всегда отличался строгостью и скромностью, это еще больше раззадоривало Путилова, потому что он чувствовал в нем великую личность. Борис всерьез заболел этим человеком и погрузился в его судьбу. Впрочем, так он работал со всеми своими героями, но впервые его захватила многогранность знаний и интересов ученого, и уже тогда зародилась мысль написать о нем отдельную книгу.

В это время Путилов много писал о нефтяниках, геологах, ездил на нефтяные разработки, но книга о Вонсовском его уже не отпускала, и он продолжал над ней работать в течение двадцати лет. Помню, он как-то мне сказал: «Меня целиком заполнил один человек. Я работаю над монографией о Вонсовском. Я с первого разговора понял, что передо мной гений. Настолько он поглощен наукой, что смотрит на мир через призму своих великих знаний, и в то же время это человек среди людей, он прост и щедр в общении». Первое издание этой монографии было в 1981 году, потом последовали переиздания. Третье, дополненное и серьезно переработанное автором, вышло в 1999 году под названием «Магнит души».

Надо сказать, что эта книга была настолько глубоким проникновением в мир ученого и так прекрасно показывала атмосферу уральской науки, что она, по существу, дала начало целой серии об ученых «Урал. 20 век».

Работать с Путиловым было интересно, радостно и порою очень трудно, потому что его постоянно захлестывали какие-то новые повороты в судьбах героев, и он порой забирал то, что написал, одним словом, работал кропотливо. Как-то, попросив рукопись обратно, он со смехом заметил: «Толстой вон тридцать раз переписывал Каренину, ну а я вот только три раза переделывал. Хотя бывает, кое-что у меня получается сразу как надо и идет, что называется, с колес».

Борис умел искренно радоваться чьей-то удаче и с удовольствием делился этой радостью при каждом подходящем случае. Он был счастливым человеком, так как ему была неведома зависть.

Путилов, как все крупные личности, был открыт и душевно доступен, поэтому вокруг него роились самые разные люди, случайно попавшие на его пути, иногда совершенно ему не равные ни в помыслах, ни в делах, иногда просто друзья по бутылке — это выглядело как его неразборчивость в отношениях. Но была у Бориса и строгая мера в оценке качеств человека, он не терпел подлости во всех ее проявлениях, стоит только вспомнить его повесть о Лёхе Быкове. Его любопытство к человеку порой шло от искреннего желания понять, чем он живет. Борис считал, что все интересны, достойны внимания и постижения, что в жизни никто не случаен, каждая встреча что-то дает или отнимает в человеке.

В отношениях с людьми он был щедр и отзывчив, и некоторые этим пользовались.

В «гонорарный день» на лестничной площадке перед бухгалтерией было многолюдно и шумно. Это окололитературная братия ждала Бориса, когда он выйдет из дверей со своим гонораром. Тут же его окружали тесным кольцом, и все дружно сбегали по лестнице, покидая издательство.

По неписаной традиции Путилов отмечал каждую свою книгу с друзьями, преданными и случайными. Писал он много, писал он смело, и книги выходили у него почти каждый год. Поражала широта его писательского кругозора, потому что он брал настолько разные темы, что трудно было представить, как он находил время на работу и все успевал, тем более что стиль его жизни никак не содействовал творчеству. Получалось так, что ни одной более-менее солидной попойки не обходилось без Путилова — его приглашали, звали, уговаривали, возможно, потому, что он не только умел поддерживать веселье, но в компании всегда кому-то в чем-то помогал. Он совершенно не умел отказывать.

Всю теплую пору Путилов работал на даче — в скромном домишке коллективного сада. И там тоже образовалась садовая компания, которая охотно тратила его время и силы на «веселое» застолье. И только богатырское здоровье и неукротимая писательская страсть не давали ему сбиться с пути. «Смотрю на свою «пишмашинку» как на друга и спасителя и иной раз просто зарекаюсь бросить всю эту пьяную кутерьму, но слишком много в жизни гадости, которую не так легко убрать, и в этом споре с самим собой и с людьми я срываюсь», — говорил Борис. А еще вспоминаются такие его слова: «Почему больше всего боли и неприятности приносим мы своим самым лучшим людям?! У меня прекрасная семья, хорошие дети, внуки — главная моя радость, дай Бог, чтобы их судьба сложилась лучше моей». Я слушала и чувствовала, какая боль выжигает сердце этого человека. Он говорил долго, выворачивая себя наизнанку, это была единственная его исповедь за время нашего знакомства: «Я люблю Женю, Евгению Сергеевну, жену мою. Я понимаю, что порой ее мучаю — такую жену поискать нужно, как она только меня терпит?» А жена не только терпела, она старалась создать все условия для работы, взвалив на себя весь груз забот.

Путилова отличали удивительная работоспособность и верность своему писательскому делу, несмотря ни на какие обстоятельства жизни. На даче писатель пытался укрыться от суеты городской жизни, где была масса друзей, в любой момент не против выпить, но ведь и туда, на дачу, в эту ячейку большого коллективного сада, тоже наведывались местные выпивохи, предлагая свою компанию. Путилов не умел быть категорически строгим, за что платил своим здоровьем, временем и напряженными отношениями с семьей. Но этот человек никогда не подводил никого в творческой договоренности. Все рукописи в редакцию поступали в назначенные сроки. В этом он был уникальным.

У него на даче в машинке осталась первая страница его нового рассказа «Старик и Дина». Это о его необыкновенной дружбе с собакой, которая поражала своим пониманием и всегда четко улавливала интонацию настроения своего хозяина. Даже когда он внешне не проявлял душевного волнения, она молча сидела около и, не сводя глаз, ловила каждое движение Бориса, словно старалась как-то ему помочь. Словом, она разделяла все тяжелые минуты его уединения, когда на даче никого не было. Дина была с ним до самого последнего дня его жизни.

С Диной связан случай, поразивший многих. Помню те трагические дни августа, когда Бориса не стало. На домашних поминках собрался уже узкий круг в доме Путилова. Дина постоянно выбегала в прихожую на каждый звонок в дверь. Как-то раз, возвращаясь в комнату, она застыла на пороге и в упор уставилась на портрет Бориса в черной рамке, который стоял на краю фортепиано. Неотрывно глядя туда, она вдруг стала взвизгивать и лаять. Это настолько поразило людей, что ее с трудом увели в другую комнату. Она словно чувствовала, что потеряла друга.

Борис был человеком очень эмоциональным и порой взрывным, он не терпел лжи, предательства и в таких случаях парировал наотмашь. Его любили, уважали, но и побаивались. Охотно сплетничали по поводу его личной жизни. На его поминках звучали по-настоящему теплые слова о нем, добрые воспоминания, но витала и почти неуловимая напряженность. Когда поминки шли к завершению, слово взяла Евгения Сергеевна Путилова. То, что она сказала и как сказала — это пример благородства и женского достоинства. Она говорила немного: «Этот человек был более всего предан творчеству, это был писатель. Да, ему свойственны были неординарные поступки, ему были свойственны любовные увлечения. Я считаю, что без этого не может жить ни один художник. Это была, что называется, своеобразная подпитка его романтичной души. В памяти, конечно, остается все то, что было в его жизни светлым, добрым и святым».

К сожалению, мне нередко приходилось бывать на таких скорбных застольях при весьма сложных ситуациях. Но особенно мне запомнилось светлое и теплое прощальное слово Евгении Сергеевны Путиловой, она показала себя настоящей спутницей большого художника.

Борис активно воспринимал свое время, но открыто восставал против чинуш, формализма, его бесили тупая цензурщина, постоянное стремление перекрыть кислород в столкновении с острыми проблемами. Он умел отстаивать правду, не оглядываясь, чем это ему может грозить. Но он не умел подать себя, не выстраивал себе карьеру, не заботился о широкой известности, оттого, видимо, оказался в тени.

У него много книг, которые в свое время получили живой резонанс читателей. Но все же настоящей заслуженной оценки этот писатель пока не получил, несмотря на то, что глубина его авторского погружения в уральскую жизнь позволяет увидеть пласт противоречивой и трагичной советской эпохи.