…В комнате Александровской тюремной больницы (это в семидесяти верстах от города) Белоголовый собрал синклит здешних медиков. Всё люди в годах. Меченные многолетним совместным навыком. Знают друг друга как облупленные. И разговор ведут совсем не медицинский — каждый о своем, а больше о новой винокурне, открывшейся на днях на берегу Иркута. А дело предстоит пустяшное — освидетельствовать каторжанина, назначенного к пятидесяти плетям за попытку побега. Вон и санитар, долговязый малый из семинаристов, готовит в углу кипяток для чая.

Белоголовый замечает, что на него, старшего городового врача, местные эскулапы украдкой то и дело поглядывают. Небось догадки строят, как поведет себя этот молодой да ранний в каждодневности: одно — когда вчерашним студентом пребывал, а другое — остепененный блестяще защищенной диссертацией. Да ведь не в России же угнездился, а к отчему дому прикатил!

Читая все это по лицам сослуживцев, Николай Андреевич, однако, был спокоен: первый совместный акт трудности, похоже, не представит. Санитар, водрузив на широкую плаху стола большую закопченную посудину, уже разливал чай по тюремным алюминиевым кружкам.

Ввели босого каторжанина в одних портках и длинной арестантской рубахе. Молодой, его же, Николаева, возраста, еще не износившийся парень. Руки в колодках. Лицо безбородое и если бы не заплывший синяком глаз, прямо сказать, взрачное. А другой глаз в соседстве с синюшным правым — ни дать ни взять соколиный. Белоголовый заметил, что парень выбрал взглядом из всех его и смотрел вызывающе, не моргая.

Николай Андреевич взгляда не отвел. Была у него такая скрытная игра: кто пересмотрит, тот и прав. Парень, как видно, принял эту игру. Секунды длились и длились. Вдруг лицо каторжанина в глазах Белоголового начало как бы двоиться, троиться веером игральных карт. Вокруг стояла тишина, и на одной из «карт» явился Николаю Андреевичу лик Андрея, несчастного брата его учителя-декабриста Петра Ивановича Борисова. Психика Андрея с далеких пор была уязвлена глубокой меланхолией; всякий посторонний человек смертельно пугал его и загонял в закуток избы. Видеться и говорить Андрей мог только с братом. А тот однажды скоропостижно оставил этот мир. Андрей, увидев бездыханное тело, в приступе отчаяния затянул на шее петлю… И вот теперь лик меланхолика вдруг предстал Белоголовому, полный боли и страдания. А на другой «карте» — молящее лицо женщины. Помнится, она распахнула дверь острожной больницы, держа на руках труп сынишки — его с понтонного моста затянуло под тонкий в октябре лед Ангары… И еще… Откуда они? Почему так чувствительны ему? Неужели всё это время жили в нем? Но почему явились именно сейчас при виде здоровяка, обреченного на плети? Кто он ему теперь — этот детина с фиолетовым глазом? Брат? Свихнувшийся декабрист? Весь неоглядный Иркутский округ?

Николай Андреевич сдался, первым закрыл глаза, и видение исчезло.

А за столом ничего не произошло. Позвякивали в кружках меченные тюремными дырками ложечки. Каторжник, казалось, меньше всего занимал врачующих.

— Приступим, господа, — сказал Белоголовый, трудно отгоняя наваждение.

Собранию, кажется, было ясно как день, что кроме лилового фингала под глазом у этого молодца нет других недомоганий, и пять десятков плетей ему ничем не повредят.

Николай Андреевич достал из кармана стетоскоп и велел солдату-стражнику поднять рубаху каторжанина. Процедура длилась минут пять. После прослушивания было простукивание груди и спины. Санитар подливал в кружки кипятка.

— Я считаю, господа, что наказания он может не перенесть. Сердце слабовато: шумы, сбои… Да вы сами послушайте, — Николай Андреевич протянул стетоскоп коллегам.

Изобретению французского диагноста Лаэннека минуло уже полвека, но иркутские эскулапы только приобщались к диковинке. Они и увидели-то ее впервые в руках ученого земляка. Четверо по очереди несмело водили пластиной стетоскопа по груди и спине пациента. В рубахе, накрывшей голову, каторжанин стоял незавершенным изваянием. Двое не преминули согласиться со старшим городовым врачом, третий кивал на уши, мол, закладывает по утрам, и только четвертый заупрямился. Это был акушер лет сорока, тоже из местных. Удивленно глядя на Белоголового, он твердил, что ни шумов, ни сбоев у этого остолопа нет, и полсотни заслуженных плеток будут ему как детская считалка. А если, мол, у старшего городового врача, помимо обязательной врачебной истины, есть какой-то иной резон, то он ему не потворщик.

Тремя голосами против двух каторжанин был от плетей избавлен.

Во дворе тюрьмы, где пустовал помост с безработной ременной плетью, каторжанин, как-то уломав стражу и улучив момент, подошел к врачу:

— А что, доктор, много ли мне осталось на этом свете?

Николай Андреевич потянулся к его уху, чтобы не слышал стражник:

— Еще меня переживешь.

«А ведь и было, было уже такое!» — больно стучало теперь в голове Белоголового. Еще и в первой иркутской практике было. Недуги ранее пользуемых им людей, их несчастья и пагубы вдруг разом сосредотачивались на очередном пациенте и будто усугубляли его состояние; чуть ли не былью витали лица, искаженные страданием. Кто-то являл неизбывную их череду. Больной, страждущий мир сталпливался вокруг. И малой каплей в этом море виделся Белоголовому очередной страдалец.

Но тогда в Иркутске Белоголовый был еще очень молод, его сердце не отдавалось такой острой болью при встрече со страждущим миром. А нынешняя нагруженность бесконечными приемами, выездами к больным, деяниями созданного им медицинского общества ослабила его организм и отозвалась сильнейшей тифозной горячкой. Врач слег, и город тотчас ощутил тяжесть возможной потери. Весь наличный персонал, включая акушера, почитал теперь за честь дежурить у постели больного.

Организм справился, но болезнь положила неизбывный след, время от времени напоминая о себе. Пришлось оставить сибирскую практику, обезлюдевший после утрат родных Иркутск, могилы незабвенных каторжан.

Родительское наследство было невелико, и Николай Андреевич, по смерти отца, отказался от своей доли в пользу братьев, чем обрек себя на трудовую скитальческую жизнь вольнопрактикующего врача, который сам едва справляется с собственными недугами.

Поскитавшись по зарубежью, навсегда прикипев к европейской культуре, Николай Андреевич Белоголовый в 1865 году оказался в Петербурге.

Мир вдруг обернулся неземной обителью Плутона. Ее образ Белоголовый когда-то нарисовал в своем стихотворении. Теперь его строчки нетленно стояли перед ним¹⁰:

Сюжеты, что тревожили его совсем недавно и бесцензурно облекались в текст его статей, теперь оживали перед ним картинами-видениями, чередой облегчающих фантасмагорий. Плутоновы чертоги сменились тронной залой в Михайловском дворце. Стены в зеленом бархате, огромная печь отделана бронзой, а вокруг краснобархатного трона — гербы российских владений и знамена Мальтийского ордена, отраженные в огромном зеркале. В зале собрался целый сонм прошлых российских царей-молодцов. Они и в подземном царстве продолжали наводить свои порядки: слали гонцов в Петербург, и Плутон уже был у них на посылках.

То были тревожащие и в то же время врачующие видения, а когда дыхание больного снова затруднялось, к нему возвращалась явь. Вспоминалось ему, как разворачивались события, когда он скитался по зарубежью. Решился он тогда инкогнито взять «Общее дело» на себя. Прежде всего, предложил Элпидину ежемесячные 100 франков — на печатание номера надобились 135 — но взамен потребовал, чтобы ни одна статья не появлялась на свет без его просмотра. Так на долгие десять лет Белоголовый стал закулисным редактором женевской газеты русских либералов. Знали об этом только считанные единицы ближайших сотрудников.

Может ли счастье быть горьким и мучительным? Утрами, когда в пансионе ли, в номере ли недорогой гостиницы было тихо и безлюдно, он часами торопил свое нелегкое перо. Полученные из России в письмах и газетах факты пытался обнажить и очистить от пресловутого иносказания. Те факты, что вычитал в иностранных изданиях или выспросил у здешних пациентов, он освобождал от излишней иронии и излагал в своем, более объективном, понимании. Потом ревниво просматривал тексты других авторов, посланные Элпидиным. Конституционные, законные начала, извечно руководимые средним россиянином, в хрониках и статьях Белоголового резко контрастировали с беспределом самодержавия и революционного анархизма. Он не щадил ни тех, ни других. И невольными соавторами его при этом были, помимо уймы рядовых, недавний министр внутренних дел Лорис-Меликов, язвительный сатирик «Отечественных записок» Салтыков-Щедрин, изощренный в политике философ Петр Лавров. Они не знали в нем редактора и публициста, а знали только врача, только приятеля.

А червь сомнения точил! Нигде ведь при этом не стояло его настоящего имени. Инициалы «Н.Б.» могли быть присвоены или отнесены кем и к кому угодно. Страх это у него или ложь во спасение? Герцен ведь не прятался. Драгоманов тогда же открыто редактировал женевское «Вольное слово». Не скрывал имени его близкий друг Петр Лаврович Лавров, редактируя куда более радикальный «Вестник Народной воли». Даже некий анархист Климов, не боясь, подписывал свою газетку «Правда». Уж какими только словами ни клял Белоголовый свое «малодушие», считая, что «скрытничал», «действовал из-за угла», «ломал комедию», «действовал не так, как поступал до этого».

Мучительное было противостояние. Обеспечив себя столичной практикой материально, он мог спокойно сжечь корабли и не возвращаться в Россию. Ни одна европейская держава не признала бы его деятельность опасной, нарушающей ее законы. Тогда зачем же прятаться? И тут говорила свое веское слово элементарная деловая логика. Открытое имя непременно закроет для него главный источник информации, отдалит многих старых знакомых, которые сейчас посещают его как давние пациенты и беседуют без опаски, не подозревая в нем второе лицо. Не ведал ведь даже Салтыков. Не брал в голову Лорис-Меликов. Невдомек было авторам «Отечественных записок» и их оппонентам. Бескорыстный соотечественник, ежеминутно готовый к услугам врач, приятнейший собеседник был вне всяких подозрений. Уж кому-кому, а милейшему Николаю Андреевичу можно было без опаски открыть душу¹².

Утомясь держать дыхание, он снова уходил в видения. Они опять несли облегчение, возвращали больному его счастливое время газетной работы. Да, он не чувствовал в себе писательского дара, понимал, что если прекратится прилив фактической и событийной новизны, его перо тотчас потеряет силу и увянет, и он будет толочь в словесной ступе избитые фразы.

Призраки прошлого продолжали крутить калейдоскоп событий.

Вот хоромы Плутона превратились в дровяной двор. Входят царь Александр III с наследником, оба в красных рубахах-косоворотках, в полушубках и с топорами за кушаком. Они извлекают топоры и принимаются в поте лица колоть дрова. А забор у двора щелястый — бабы, мужики, малышня сбежались со всей Гатчины, приникли к щелям и дивятся: где, мол, такое видано, чтобы государь с наследником сами для своих покоев дрова запасали? И никакой им подмоги, сами и поленницу кладут. И отдыхают, сидя на чурбаках. Царь-то, кажись, самокрутку ладит. Знать-то, дроворубам своим не доверяют? А что, мол, у мужика с топором будет на уме? Вон папаша-то царев не поостерегся…

В Петербурге по поводу самоличной рубки дров толковали разное. Одни говорили: «У нас теперь царь дрова колет, а министры ворошат пустую солому», — а другие гадали, знаменует ли это упражнение в рубке дров сближение царя с народом или аллегорическое уподобление его Петру Великому в наряде саардамского плотника?

А между тем двор дровяной преобразился в царскую резиденцию времени гатчинского же «заточения». Идет торжественное действо. Императрица с 14-летним наследником выходит к народу. Когда приблизились к одной крестьянской депутации, то мужички в порыве подобострастия, как по сигналу, вдруг упали на колени. Наследник, бледный и дрожащий, от неожиданности испуганно кинулся за спину матери и ухватился за ее платье — насилу могли успокоить...

Видениям не было конца. Теперь чертог Плутона явил Белоголовому пустой гимназический класс со столами и скамейками. За одним из столов демократично поместился сам директор гимназии, а перед ним стоял крестьянин, держа в одной руке картуз, а в другой руку сына-подростка, коего привел записать на обучение.

— Ты мне своего оболтуса не суй, вижу, каков, — говорил директор. — Ты мне наперед бумагу представь по министерскому циркуляру.

Крестьянин перебирал картуз, не понимая.

— Десять пунктов. Сам-то умеешь до десяти? Тогда вот тебе вопросник: в каком состоишь сословии и сколько классов прошел.

— Значит, крестьяне мы...

— Слушай, не перебивай: чем в городе занят, сколько лет от роду, каков доход имеешь? В доме сколько у тебя комнат и какую прислугу держишь? Кто еще у тебя в семье, да поименно назови, сколько годов каждому и чем заняты? Живет ли в доме кто, семейству не принадлежащий? К какому занятию полагаешь оболтуса своего приспособить? Готов ли плату за обучение исправно вносить, учебники и форменное платье ему справить? Кто именно и как будет сынка твоего в доме наблюдать?.. Заполнишь, любезный, по циркуляру, тогда и приходи.

Брезжит в видении Белоголового город Оренбург. В 1887-м в первом классе реальной гимназии открыты были четыре вакансии. Накануне в городе закрыли юнкерское училище, упразднили военную прогимназию, параллельные классы в гимназии классической город субсидировать перестал. То есть на среднее образование в семидесятитысячном Оренбурге могли претендовать четыре счастливчика, чьи родители угодят начальству ответами на десять министерских заповедей.

А в русских газетах — ни строчки на эту тему. Видно, в России выступать в защиту среднего образования — есть поступок, потрясающий основы государства. Словом, все шло к тому, чтобы в том же 1887-м появился циркуляр министра народного просвещения об ограничении приема в гимназии так называемых «кухаркиных детей».

А в какой-то иностранной газете вдруг резко увидились Белоголовому ехидные строки о том, что со стороны революционеров несправедливо и жестоко посягать на жизнь Александра III, который с поры своего вступления на престол был их сообщником и ревностно служил делу революционной пропаганды.

…Грудь в очередной раз схватило так, что уже отлетели прочь видения и душила за горло явь. Что-то клокотало внутри, а распахнутые глаза Белоголового стеклянно, как окуляры, ловили предметы уходящей прочь жизни. Горел ночник на столике возле его кровати. На кушетке, что напротив, не раздеваясь, спал сын Боткина Сергей. Из переднего угла в мерцании свечи глядел лик Николы-угодника. Боткин молчал со стены… Вот еще, еще одно судорожное движение, вздернется тело — и все.

Но в клокочущей груди удалось-таки на пару минут поймать дыхание. Оно судорожно, с хрипом билось теперь, возвращая жизнь. И память — тоже. Конечно, о последнем времени его никчемного детища — «Общего дела». «О-общего…» — клокотало в груди, и лицо исказила гримаса страдания. То-то и оно, что газета была только его радением и мукой. За ней не стояло ни «партии», ни даже маломальского ополчения. И некому было поплакаться в жилетку, попросить совета. Вспомнилось, как, при нем же небрежно листая газету, иностранцы каламбурили, именуя ее «генеральской козой» — по-французски название звучало «Сause Generale». Зная никчемность Элпидина, читатели могли только праздно гадать, какой же «генерал» стоит за этой бодливой животиной.

Белоголовый душу мог излить только брату. То бодрился, радуясь, что газета «пользуется симпатиями» в Болгарии, ибо только она одна и пытается примирить русских с болгарами. То жаловался на отсутствие свежих сотрудников. То она у него «изрядная», то «чахоточное детище»… Наконец в 1887-м сообщает, что на 101-м номере готов прекратить. Но все толчет и толчет в ступе аж до 1890-го. Дальше не было сил ни физических, ни душевных.

А умирать приехал все равно в Москву, к могиле Боткина…

…После очередного приступа удушья ему выдалась толика покоя. И опять поплыли видения. Подземный Плутонов мир обернулся московской площадью с Кремлем вдали и колокольней Ивана Великого. Площадь заполонили купеческие обозы, и несется благовест.

Вдруг звон колоколов дребезжаще рассыпался, и вот уже в какую-то пустоту барака откуда ни возьмись выкатился вертящийся медный таз и раздался заливистый детский смех. Белоголовый увидел в глубине долговязого парнишку лет десяти-одиннадцати в крестьянской, вышитой на вороте и рукавах рубашке, перепоясанной ремешком с пряжкой в форме груши — точно такой ремешок привез ему когда-то отец из очередного торгового вояжа в Москву. Ба, да ведь это он сам, одиннадцатилетний Коля Белоголовый! И было это в том самом бараке, что стоял в центре городского сада на берегу Ангары в Иркутске и где заезжая труппа давала первое в городе театральное действо — спектакль под названием «Купец Иголкин». На афише, помнит Белоголовый, было разъяснено, что если какой актер появится на сцене в пьяном виде, то чтобы зритель не подумал, что он действительно пьян и не посылал бы за околоточным.

«Ну и киятр, — говорил отцу обратной дорогой их кучер Кузьма. — Купец Иголкин у меня армяк-то и выклянчил. Говорит, послуга за послугу — пущу смотреть без платы. Только, вишь, он ему маловат пришелся».

Так вот чем врачуют его миражи прошлого — вдруг открылось Белоголовому. Все, им писанное — это есть «киятр», «зрелище», «позорище», как еще судили иркутяне! Именно такой конфуз и случился тогда в храме Мельпомены на берегу Ангары: медный таз, призванный производить колокольный благовест, выскользнул из рук звонаря с деревянной колотушкой и, гремя, выкатился на сцену.

Все внешнее в этом мире — театр, жестокие игры недоумков, политических и властных лицедеев. А караван идет. Жизнь вершится в ее глубине, пусть медленно и трудно. Да, за тридцать лет после благодетельной реформы материальная жизнь мужика мало изменилась, но несомненно, что это уже не «святая скотина». Безотказный в любом хозяйском деле кучер Кузьма… Отец, трудно и медленно добывавший на сибирских пространствах купеческий достаток семьи… Колины наставники-декабристы, расточавшие сибирякам свое достояние, материальное и душевное… Сколько их, закулисных, прошло перед ним на его веку! Они не унизили свое достоинство ни эксплуатацией ближнего своего, ни безволием эксплуатируемого. Несть числа и края этому поистине золотому серединному трудящемуся сословию, увы, мало задетому балаганным пером «Общего дела». Листая его хроники, далекий потомок только светло улыбнется первобытному историческому лицедейству.

Губы еще успели произнести:

— Scripta manent¹³.

Белоголовый уходил из мира сего просветленным. Мальчишкой в расшитой узорами холщевой рубашке, перепоясанной ремешком с застежкой в виде груши.

На погосте московского Покровского монастыря они лежат рядом — Боткин и Белоголовый, два бескорыстных русских болеутишителя. На могиле Николая Андреевича, у скромного надгробия, живет соотечественница — мягкоигольчатая сибирская пихта.

К майорскому обличью своего Михайлы Осипыча Таисья еще не привыкла и даже робела перед ним. Вот и нынче, провожая мужа на мост, величала на «вы» и остерегала, не лясничал бы перед начальством. Ведь день-то какой — первый конь по мосту!

— Не брали бы пику-то, батюшка, — кричала уже вдогон. — Да парик-от, парик-от съехал! — и крестила, крестила мужа вслед.

Чуть хромая, он шел от своей усадьбы по свежемощеной Першпективе¹, кивнул вытянувшемуся сторожевому солдату Митину у жердяного шлагбаума, загородившего выезд с моста на парадиз². Направляясь на левый берег ерика, он стучал по мосту своими тупоносыми башмаками, и мост пружинил под ним. Вода не слышалась внизу под крепким уже ледком. А в слободе, едва проступавшей строениями в хмуром рассвете, уже звучали команды — батальон строился к его приходу.

Майором Аничкова (в старину Аничковы писались Оничковыми) ублажили за вот эту самую слободу, которую он возвел для своего адмиралтейского работного батальона. Сам главный начальник флота генерал-адмирал и тайный советник Федор Матвеевич Апраксин к патенту руку приложил. И то сказать, лихо было сработано. За месяц-другой на берегу Безымянного ерика³, на унавоженном месте прежней финской деревушки, сосенками взявшемся, у самого то есть паромного перевоза на Першпективу слобода нарисовалась. Помнится, взял тогда Аничков в руку алебарду на трехаршинном древке, засучил рукава и мерной саженью зашагал по кочкарю. Срубит сосенку и указует прапорщику-сопроводителю: «Здесь себе дворец ставь». Еще отшагнет по ровной: «А здесь экс-поручика Соснова будет усадьба… Туто-ка Федьку-каптенармуса поселим». Ну ни дать ни взять Петр на Берёзовом острове. Прапорщик только кулаком грозил за спиной солдатам, чтобы в ладонь прыскали: не дай Бог до царя дойдет аничково шутовство.

Каждого солдата в своей команде знал Михайло Осипыч по имени и в лицо и всех по ерику расселил. Потом они в охотку и споро рубили себе «дворцы». Если жердей-бревешек недоставало, возили на клячах остатки раскатанных шведских строений, что на Охте-реке. Когда шведов здесь Шереметев одолел и городок их Ниеншанц разметал, много всякого добра и пленных ему досталось. Мужиков к адмиралтейской службе приноровили, жен их — в услужение, а безмужних женщин адмиралтейские же служивые себе в жены разобрали. Глядишь, и в аничковой команде кое-кому пофартило.

Слобода встала на любой вкус. Флотско-гренадерский дистрикт. Вся по Аничкову. Михайле Осипычу и его батальону где ведь только ни довелось. Набирали его с бору по сосенке, из разных строевых полков: пехоты, драгун и флотских — кого по малому увечью, кого за провинность, а иного из тех, кто к топору больше прилежен, чем к фузее. Даже «навигатор» был в его команде — бывший поручик Соснов. По цареву хотению учился в Голландии морской и прочей мудрости, но там же и пьянством проштрафился. А под рукой Аничкова дюже пригодился. Словом, на воде и на суше держались аничковцы молодцами. Одинаково умели топором, теслом⁴, конопаткой, молотом. И на воде не плошали. На остатке трудового дня иные брались за весла и собирали на мелководье булыжники для мощения первых улиц будущей столицы-крепости. Совсем юному еще Петербургу рабочие руки везде надобились. И дома в Аничковой слободе были каждый на особицу — какой-либо отметиной своему хозяину угодил.

Утренние упражнения батальона были у Аничкова непременными — время-то военное⁵. По пройденному им самим артикулу Преображенского полка. На малой площадке из жердяного настила его солдаты — фузелеры и гренадеры — в кафтанах темно-зеленого сукна, кто в черных поярковых треуголках, а кто в кожаных касках со страусом ухитрялись на манер немецких пехотинцев каждодневно имитировать неразрывный строй, ровный шаг, метание фитильных бомбочек, дружную ротную пальбу из фузей и даже атаку с примкнутыми багинетами (штыками). Аничков при этом стоял в мундире, обшитом золотым галуном, при белом полотняном галстуке, шарфе с кистями и в шляпе с плюмажем из перьев. В руке непременный в упражнениях протазан — копье на трехаршинном древке.

Это были минуты его возвращения в совсем недавнее и такое невозвратное прошлое… Родной Преображенский полк. Тогда под крепостью Нарвой тоже стоял ноябрь, но во всю ивановскую гуляла метель, и град швырял картечью. Осаждавшие крепость, едва не на семь верст растянутые русские войска вдруг сами стали жертвами стремительной шведской атаки в центре. Плохо еще обученные, не испытавшие шведского настырства новобранцы свежесформированных полков заметались в панике. Им всюду чудилась — и не без причин — измена иностранных командиров. Первой кинулась бежать вплавь хваленая дворянская конница боярина Шереметева, державшая выгодную позицию на левом фланге и чуть ли не в шведском тылу. Сотни конников остались в водах реки Нарвы. С трудом расстреляв немногие снаряды (колеса и оси орудий не выдерживали и четырех выстрелов), артиллеристы оставили шведам свои пустые пушки, гаубицы и мортиры. Пехота, скучившись на мосту, рухнула вместе с ним в воды реки. А безукоризненные ряды шведского наступательного строя только и терпели урон на опасном для них правом фланге. Там беспримерно до ночной темноты стояли батальоны лейб-гвардейских Преображенского и Семёновского полков. Поддавшись панике, сдались в плен главнокомандующий герцог фон Круи и командир преображенцев полковник Блюмберг. Но, невзирая на хаос отступления, огородившись рогатками и брошенными артиллерийскими повозками, преображенцы ломали и отбрасывали одну шведскую атаку за другой, а потом сами поднимались в штыки… Бомбы Аничкова и острый его багинет тоже исправно делали дело. Потешная Петрова выучка брала-таки свое.

Сюда на густую пальбу и звуки боя ринулся через разбитый болотный кочкарник шведский король Карл XII. Упал, обессилев, конь, потеряна шпага, остался в рытвине ботфорт… Но вот он уже среди солдат и офицеров, в стремнине боя, под пулями и взрывами бомб! «А где же mon heer⁶ Алексеевич, затеявший рискованную нарвскую баталию? — рвалось вечно и теперь из груди Аничкова. — А он со своим фельдмаршалом Головиным хоронится за древними новгородскими крепостными стенами. Ему под пули не с руки...»

И вот тогда-то дурная в пурге и темени свейская пуля, казалось, нелепо и безобидно задела лодыжку гренадера Аничкова — только обопнулся. Ни перевязки, ни тылового обоза.

Были у него потом и другие сражения: осада Нотебурга в 1702-м и новое нарвское одоление в 1704-м… Но на одном из учений батальонный командир майор Долгоруков углядел-таки хромоту сержанта Аничкова и доложил по инстанции. Его наградили солдатской серебряной медалью «За верность и мужество», произвели в младшие офицеры и велели набирать адмиралтейскую строительную команду. Вот тогда-то Михайло Осипыч раз и навсегда решил, что дурная нарвская пуля досталась ему не от Карла XII, а прилетела аж из-за новгородских стен, где хоронился Петр, отдав руководство осадой немецким генералам. Из гренадера-преображенца, обретшего под Нарвой красные чулки⁷, да в заурядные плотники адмиралтейского стройбата?! Этого Аничков mon heer`у простить не мог.

Здравым солдатским умом понимал и даже одобрял Аничков тактику царя под Нарвой. «Все то дело, — читаем и мы в «Журнале или поденной записке Петра Великого», — яко младенческое играние было». Надобился тогда царю перед грядущей Северной войной жестокий урок необученным и необстрелянным рекрутам новых его полков, нужна была кровавая «конфузия». А Карлу хотел он дать иллюзию легкой виктории и сказать мерси за урок. Не столько воителем явил себя Петр под Нарвой, сколько мудрым державцем. Многое в этих болотах было испытано им и проверено на прочность. Собственно, новая российская армия здесь и почалась в тяжелейших родах. И дальнейшие победы, увенчанные Полтавой, тому ведь явная наглядность.

Но Аничкову-то, впитавшему с юных ногтей «потешную» военную науку молодого царя, каково было стать нелепой жертвой нарвской «конфузии»? На веки вечные угнездилась в нем мучительная, но неодолимая поперешность царевым затеям. Выражалась, правда, только на словах, в рискованных шутках и ерничестве. Страдал от них Михайло Осипыч, а избежать не мог. Накатит бессонница, и вопрошает он себя ночами: «Кто ты есть, гренадер Аничков: опора и порука царя Петра Великого, али ты шут гороховый?»

— Как колешь, Свистунов! — неслось над слободой. — Багинет далеко впереди тебя бежит и силы не имеет. Ты им не шведа рачишь достать, а сам от шведа хоронишься. Вот я тебя сошлю на плясовую площадь⁸ под monheer`овы палки.

Холостая пальба аничкова батальона ежеутренне будила пустынное левобережье и противоположный, уже столичный, берег Фонтанного ерика.

Ныне предстоял команде Аничкова последний контрольный осмотр возведенного ею моста. Начиная рабочий день, Аничков ерничал, имитируя речь Петра под Полтавой:

— Воины! Потом трудов моих создал я вас… Се пришел час, который должен решить судьбу отечества….

До указа Петра строить стабильную переправу на Фонтанной реке примеров на Невской дельте, кажется, и не было. Царю мечталось всех приохотить к воде — паромам, лодкам, баркам и верейкам. И будущий город гляделся ему этакой северной Венецией. Да и то надо помнить, что заболоченную сплошь округу куда сподручнее было одолеть водной «улицей». Мостов, не считая пары-тройки наплавных, до указа и не виделось. Разве что через Болотную протоку (позже река Ждановка) на Столбовом острове (позже Петровском) — от двух «увеселительных» домиков царя на Берёзовый остров в 1710-х мосток изладили. Так что оглянуться гренадеру с топором было не на что. А Большой першпективной дороге (будущему Невскому проспекту) мост через Фонтанную реку нужен был уже позарез. Этой дорогой стягивалась к Адмиралтейству и крепости вся строительная снасть, и паромно-лодочная переправа каждодневно собирала по обе стороны уйму людей и повозок.

Мост по указке «навигатора» Соснова возводился весело и споро. Аничков при начале работы подначивал: «А не отдохнуть ли нам, братцы, от ночных трудов?»

И сам сразу оказывался там, где то ли рук недоставало, то ли головы. Если замешкался кто, Аничков снова тут как тут: «Что-то, гляжу, капрал,⁹ больно сытно тебя шведская женушка потчует. Поди одними корабельными блюдами от mon heer`a и Апраксина?» Или еще другого подначит: «А ты, Канарейкин, не садовником ли к mon heer`у ластишься в Летний сад? Али на monheer`ово винопитие?» Если подходит время обеда, от Аничкова слышится: «Ну что, братцы? Нагрели лбы-то? Не потрудиться ли нам за трапезой в поте лица своего?»

И вот он, первый мост, ждет первого коня. На погруженных в воду, а теперь схваченных льдом срубах-обрубах намощено в ряд едва не восемьдесят саженей ошкуренного свежесоснового длинника, сцепившего оба заболоченных берега Фонтанного ерика. Поперек бревенчатого настила — ряд трехсаженного пластинника¹⁰. А поверх пластин весь мост настелен широкими досками. На перильные балясины положены гладкоструганные брусья. Подъемные щиты открывают под мостом путь санно-лодочному транспорту.

Ждали царя. Ему бы первому и проверить мост ногами и колесами. Да, слыхать, занемог. Днями не выходит из своих Красных хором на Аптекарском острове. Ждать так только до обеденной поры. А не он ли вон под видом шкипера?

Аничков не дает батальону ни стоять, ни прохлаждаться. Его команды следуют направо и налево. Щиты поднять, проверить и надежно закрепить. Метлой пройтись по настилу. Прибрать инструмент и себя привести в порядок.

Слышатся такие речи: «Гляди, устроит нам mon heer фейерверку». И еще прозвучало: «Mon heer мостов не любит. Ему бы здесь, на болоте, Венецию либо Амстердам, чтобы все плавало-качалось».

А тут вдруг докладывают: щит, мол, не ходит, стопорится чем-то у самого льда посередь ерика. У перил собралась толпешка солдат. Аничков тут как тут.

— Сердюков! — кричит солдату. — Спустись мигом, глянь, что там за оказия неровен час.

— Слушаюсь, господин майор!

Спустили лестницу на лед, держат, чтобы по льду не поехала.

Сердюков кричит наверх:

— Лед непрочен, господин майор.

— Экой ты, Сердюков, неученой: своей левой ноге веришь, а не государеву барабану. Еще вчерась били, что все воды на Неве стоят. Mon heer`ов дядька посередь Большой Невы трепака задавал. Вперед, Сердюков!

Солдат опасливо ступил на лед и заскользил к срубу. Но у самого обруба вдруг плясанул-поскользнулся и всей тяжестью тела рухнул на лед. Раздался треск, и черная вода мигом образовала полынью. Сердюков ловил руками бревна сруба, пытаясь за что-то уцепиться, но сразу намокшая амуниция тянула его вниз.

Аничков первым скатился по лестнице — ахнуть не успели. Держась за ступень, он пытался подать солдату руку, но и лестница ходила уже в воде. Майору ничего не оставалось, как спрыгнуть, чтобы дотянуться до руки Сердюкова. Лестницу он не отпускал. Солдаты наверху с суетой и гамом уже поднимали ее наверх. Другие распластались на мосту, и дюжина рук тянулась к командиру, тащившему за собой Сердюкова.

Когда оба, наконец, оказались на мосту, картина явилась трагикомическая. С обоих текло. В башмаках хлюпало. Парик с Аничкова слетел и плавал в полынье рядом с кожаной гренадерской каской.

Их тотчас увлекли в караульный шалаш, где теплился глинобитный камелек.

В ту же минуту у караулки спешились три всадника, а по мощенной камнем першпективе простучала к мосту колесами и встала карета.

— Построить батальон! Где командир? — кричали спешившиеся.

Из кареты вышли и предстали перед строем собственной персоной Петр Великий, генерал-губернатор Меншиков и начальник флота граф Апраксин. Доклада не было. Сопровождавшие царя искали глазами Аничкова. Им что-то пытались объяснить. Благо, царь не смотрел ни на строй, ни на суету, а широко зашагал по мосту и оглядывал округу с его середины. Меншиков следовал за ним.

— Хороша беляна¹¹, — сказал. — Да не плывет. А ведь пора нам, Данилыч, твердыми мостами обзаводиться, чтобы хоть что-то не шаталось и не ходило под ногами. А? — обернулся к Меншикову. — Семеновцы, — кивнул в сторону недалеких казарм Семеновского полка, — тоже пусть с накатом поспешают. — И зашагал к строю. — Командира почто не видать? — обратился к Апраксину. — Майор Аничков, говоришь?

Из караулки тем временем вышел и тоже шагал к строю Михайло Осипыч. Был он в чужом камзоле, мокр снизу по пояс, с обнаженной, без парика, головой.

— Да ты никак пьян, майор? — насупился царь.

— Твой барабан врет, mon heer? — громко, по-строевому выстукал зубами Аничков.

Один из приближенных потянулся к цареву уху и что-то долго говорил. А царь при этом недовольно смотрел на Аничкова.

Округа молчала. Недвижно стоял строй. Притихла толпа, собравшаяся у караулки. Замерла в той толпе Таисья, прижавши кулаки к груди.

Петр смерил Аничкова с ног до головы. Заметил, видно, красные его чулки.

— Преображенец? И под Нарвой был? А зачем не в строю?

— Пуля, mon heer…

Кто-то опять потянулся к уху царя. Тот вдруг громко захохотал:

— А почто сам в воду-то полез? — И тут же посерьезнел. — Справный у тебя мосток. Спасибо, гренадер.

Аничков молчал. И ветер шевелил на непокрытой голове седые клочки волос.

— Сколько он в майорах? — спросил Петр Апраксина и, не дождавшись ответа, шагнул к Аничкову вплотную, поцеловал в голову. — Завтра проснешься подполковником.

И отпустило округу. Все сразу пришло в легкое движение и в голоса.

Таисья закрыла лицо ладонями и всхлипывала облегченно. Но тут же спохватилась: да ведь он мокрый весь! Его в караулку надо! И домой, домой!

— Михайло Осипыч, родной! — закричала заполошно.

По мосту застучали копыта лошадей и колеса кареты. Кортеж, миновав мост, развернулся, снова дробанул по мосту и с гиком полетел в парадиз мощеной першпективой. Уже и несколько повозок ждали очереди на проезд.

Мост Аничкова низко нависал над водой — даже не косая сажень. Только лодке под ним и пройти, а лодочнику — пригнуться. И шириной был скуповат — не давал разъехаться даже двум подводам, и аничков часовой шпагой своей давал зеленую улицу то правому, то левому берегу. Но длинен был, нынешний ему не чета — не только ерик обнимал, но и оба его широко заболоченные берега.

Аничкова стабильная переправа сразу умалила наплавные и паромные, восстала против хляби, в коей тонула новая столица. И берегам Фонтанки одного моста оказалось мало, тотчас вслед за ним соединили ее берега Семеновский и Обуховский. С него началась славная история петербургских мостов.

А имя гренадера-строителя полвека едва ли не в одиночестве витало над округой серединной Фонтанки. На подступах к Петрову парадизу можно было услышать такой диалог:

— Скажи-ка, служивый, как мне на Аничков мост пройти?

— Это, господин хороший, дешевше пареной репы. Как Аничкову-то слободу прошагаешь, так тут тебе и мост.

— А в слободу-то как?

— Да ведь я и говорю: к мосту подступишь, слева и будет Аничкова слобода.

Свою (Аничкову) усадьбу Михайло Осипыч поставил невдали моста со стороны столицы. Вдоль усадьбы от Садовой улицы до Фонтанки параллельно Першпективе (Невскому проспекту) Аничков переулок образовался (ныне ополовиненный пер. Крылова). Императрица Екатерина I в 1726 году распорядилась выстроить прямо напротив Аничкова шалашного поста — Караульный дом. Пятнадцать лет спустя, тоже ноябрьским днем, свершился дворцовый переворот, и на штыках Преображенского полка вступила на престол дочь Петра — Елизавета. Штаб преображенцев располагался в том самом Караульном доме. В память о преображенской виктории императрица вознесла на месте караулки Аничков дворец для своего фаворита Алексея Разумовского. Были, говорят, на входе ли, на выходе ли с моста Аничковы ворота на Невском, да недолго простояли.

Еще судачат, благоволила, мол, Аничкову племянница Петра государыня Анна Иоанновна (1693—1740), и мост в ее пору остряки именовали Аничкиным.