Той ночью меня терзала бессонница. Я ворочался с боку на бок, пересчитал целое стадо овец и дюжину баранов в придачу, а потом встал и решил прогуляться. Всё равно до утра не засну.

Слишком много я выпил вечером кофе. Я всегда пью кофе, когда сажусь за очередную статью. Ведь в чем моя беда? Я не умею писать кратко. Вот и сейчас. «Реформа исторической науки в XX веке» — ну самая моя тема. Я по ней могу вот такенный кирпич накалякать, страниц эдак в пятьсот. А уложиться надо в пятнадцать. Иначе журнал не примет. Тут уж, хочешь не хочешь, нужна ясная голова, умение выбросить лишнее. И кофе в таком деле первейший помощник.

На улице было свежо. Ветерок волочил по асфальту опавшие листья. Я поднял воротник пальто.

Кстати, о кофе. Хорошо бы зайти в круглосуточный магазин, пополнить запасы. Не то увязну я завтра в эпохе Луначарского, чует мое сердце.

В свете фонарей пустынная улица казалась какой-то чужой. На углу Гарибальди и Профсоюзной я остановился: светофор горел красным глазом. Что ж, подожду. Машин нет, пешеходов в третьем часу тоже не сыщешь (я один тут такой), но на красный свет я не хожу принципиально. Я человек законопослушный. Историку по-другому нельзя.

Я столько лет занимаюсь историей, что давно уже понял: все события в мире подчиняются непреложным законам общественного развития. Революции, войны, реформы — всё приходит в свой срок. Свергнут где-нибудь монархию раньше времени, а глядишь, лет через двадцать снова король на троне. Глупо спорить с законами.

Светофор мигнул зеленым, и я шагнул на зебру.

Что случилось дальше, я даже не понял.

Скрежет, визг, громыхание, топот — а я почему-то лежу прямо на земле, вперив взор в звезду Бетельгейзе. И затылок трещит так, словно по нему сковородкой ударили.

Я поморгал, не решаясь проверить, целы ли руки-ноги. И тут надо мной склонилось лицо: девчушка лет десяти. Веснушчатая, рыжая, в глазах любопытство.

Спрашивает:

— Вы живы, дяденька?

— Сам, — говорю, — тем же вопросом задаюсь. Но раз уж мыслю, стало быть, существую.

Сел я, не без некоторого труда. Огляделся по сторонам — и присвистнул. Было чему подивиться. Прямо посреди проезжей части стояла повозка, запряженная двумя лошадьми. Лошади, в наше-то время, в огромном городе! Чепуха какая! А сама повозка? Не телега, не карета, а что-то вроде огромной деревянной бочки, опрокинутой набок.

Бочка, диаметром метра два, была насажена на толстую горизонтальную ось, к которой крепились лошадиные оглобли.

Сами лошади — одна бледно-рыжая, другая черна как смоль — переминались на месте, пугливо озираясь. Явно чувствовали себя не в своей тарелке. Бока их тяжело вздымались, как бывает после быстрой скачки.

С нарастающим недоумением я встал на ноги, машинально отряхнул пальто. Откуда здесь эти лошади? Может, загуляли прогулочные лошадки из Воронцовского парка, что катают детей по осенним дорожкам? Но парк далеко, да и лошади в нем ухоженные, чистенькие, а эти... Словно только что из деревни, где за ними присмотреть толком некому. Растрепанная грива, ребра торчат, бока все в репейнике. Еще эта нелепая бочка сзади...

Мелькнула мысль: быть может, здесь снимают кино? Но эту догадку я сразу отверг. Какое кино среди ночи? И где съемочная бригада? Режиссер, оператор, массовка?

Но главное, я был уверен: повозка возникла внезапно, буквально из ниоткуда. Ведь сознания я не терял, без памяти не валялся. А потому готов был поклясться честью историка и вдобавок своей диссертацией: еще минуту назад повозки и близко здесь не было, дорога была совершенно пуста.

— Дяденька, вы только не серчайте... Это вас Савраска немножко зашиб. Но он не нарочно, — обнадежил меня звонкий голосок.

Я обернулся к девчонке. И лишь теперь разглядел, что одета она тоже необычно. Белый ситцевый сарафан с оборками, перепоясанный красной ленточкой, на ногах плетеные лапти. Голову покрывает сбившаяся косынка, из-под которой видны вихрастые рыжие волосы. Рукой за уздечку держится.

— Ты откуда такая взялась? — строго спросил я.

— С господского двора, — бойко ответила незнакомка. — От дядьки Акинфия утекла.

Я ничего не понимал.

— Как звать-то тебя?

— Монтифеева я... — сказала девочка. Потом, видно, решив, что мне можно доверять, добавила: — Ульянка.

— Тимофеева? — переспросил я.

— Монтифеева, — терпеливо повторила девчушка. — У нас полсела Монтифеевых.

— Село, говоришь? А здесь-то ты как очутилась? — я широким жестом обвел высотные дома, тонувшие в ночной полутьме по обеим сторонам магистрали.

Никак не представлялась картина какого-то села, когда вокруг раскинулся мегаполис, живущий своей жизнью.

Ульянка вздохнула:

— Так это вот что ли и есть будующее?

— Ну что за выдумки! — рассердился я. — Какое будущее?

— Да вот это всё, — девчонка беспечно кивнула в сторону огромного торгового центра. — Здесь выпас был.

Девчушка с любопытством озиралась.

— Тут вот выпас через дорогу. А во-он там, — она указала пальцем вдаль, — дядьки Акинфия изба.

Она на мгновение задумалась, совсем по-детски сунула палец в рот и спросила:

— Дяденька, а какой теперь тут год?

«Тяжелый случай», — подумал я, но не ответить не мог:

— Год две тысячи семнадцатый, и ты прекрасно это знаешь.

Девчонка моргнула, а затем бросила уважительный взгляд на рыжеватую лошадь — должно, это и был ее Савраска.

— Ульяна, — сказал я серьезно. — Ты, можно сказать, взрослый человек. Уже, небось, пятиклассница. Изучаешь историю и всякие прочие науки. Так я тебе как историк скажу: из прошлого в будущее нет короткой дороги. История развивается постепенно, шаг за шагом, и поступь ее нетороплива. А все эти сказки про машину времени, которых ты начиталась, — обычный обман, игра, развлечение для неокрепших умов. Наука говорит однозначно (и физика тут согласна с историей): машины времени нет и быть не может.

— Ну а это, по-вашему, что? — Ульяна похлопала Савраску по боку и снисходительно мне улыбнулась, словно я был не я, а какой-нибудь деревенский дурачок.

— Это — лошадь, — доходчиво сказал я. — Эквус ферус кабаллус. Обычная лошадиная пара, впряженная в какую-то бочку по прихоти неизвестного мне сумасброда.

Я подошел к бочке.

И тут только увидел большие корявые буквы, выведенные углем по днищу (или то была крышка?): «Махина времени осьмикопытная». И в скобках: «Мощью въ две лошедiныхъ силы».

Я захлопал глазами. Как историк, я привык доверять письменным документам, особенно с ерами и ятями.

— То-то же, — сказала Ульянка, заметив мое замешательство. — Это дядьки Акинфия работа. Только у него махина не ездила, а у меня пошла. Савраска ведь только меня признает.

— Да кто такой этот дядька Акинфий?! — я готов был взвыть, поскольку происходящее не укладывалось у меня в голове. Я всегда хочу взвыть, если жизнь нарушает привычные рамки.

— Опекун мой, — пояснила Ульянка. — Он наш сельский механикус. Такие вещи порой мастерит — прямо диву даешься. Но уж я к нему не вернусь. Он меня палкой взгреть обещал.

— За что? — тупо спросил я.

— Да я ему в самогон плеснула веселухи. Он кручинился шибко, что махина его не слушается: кони ржут, бьют копытами, ушами прядут, а в будующее скакать ни в какую. Ну, я и добавила веселухи, лишь бы не горевал. Увидев это, дядька взьярился, что я испортила ему самогон, да как кинется за мной — еле удрать успела. На Савраску вскочила, и дёру.

— Так ты хочешь сказать, что эта вот колымага, нарушая законы физики, химии, истории и так далее, к нам примчалась из прошлого? — я уже не знал чему верить.

В этот миг на пустынном шоссе показался автомобиль с включенными фарами. Лошади вздрогнули. К счастью, водитель успел сбавить ход, иначе так и врезался бы в застрявшую посреди дороги бочку, то бишь «махину времени». Останавливаться водитель не стал и, дав раздраженный гудок, вскоре скрылся во тьме.

Звук сигнала заметно всполошил мою собеседницу. В один миг она взлетела на спину Савраски — и как ей только это удалось, при совсем невеликом росточке?

— Нужно уйти с проезжей части, — запоздало сообразил я. — Видишь, какое тут движение?

— Да уж, в нашем селе так не ездят, — фыркнула Ульянка, успокаиваясь и подбирая поводья. Теперь она смотрела на меня сверху вниз. Вторая лошадь переступила с ноги на ногу.

А я тем временем лихорадочно соображал, вспоминая известные мне законы, доказывавшие невозможность путешествий во времени. Но всё спуталось у меня в голове — видно, кончилось действие кофе. Я лишь чувствовал, что сейчас прикоснусь к неизведанным тайнам природы.

— Скажи, — спросил я тогда Ульянку, и голос мой задрожал. — Вот эта ваша махина... В чем ее принцип действия?

— Чего-чего? — девчонка непонимающе заморгала. — Принц, вы сказали?

— Ну, как всё это работает? — взмолился я. — Как оно ездит сквозь время?

— А... — Ульянка повеселела. — Да проще простого. Глядите!

Она хлопнула Савраску по холке, воскликнула «Нно!», лошади разом рванулись вперед, бочка туго сдвинулась с места — и в тот же миг всё исчезло...

Я остался один.

Один, на пешеходном переходе, на углу Гарибальди и Профсоюзной.

Сердце мое бешено билось. Голова сама собой крутилась по сторонам, словно я ей был не хозяин.

Впрочем, все было тщетно. Ульянка, Савраска, повозка с неповоротливой бочкой — всё как сквозь землю провалилось.

— Ульянка! — позвал я, уже зная, что ответа не будет. — Ульянка!

Постоял еще на прохладном ветру, а затем побрел потихоньку домой.

В мыслях моих царил полный сумбур. Что это было? Сон или явь? Умопомрачение, галлюцинация? Или и впрямь меня посетила гостья из прошлого? Одно я знал точно: это была самая странная ночь в моей жизни. Больше такое не повторится.

Увы, я тогда не догадывался, что утро готовит мне куда более странный сюрприз.

В свете фонарей я добрался до подъезда. Почему-то мне показалось, что тени деревьев во дворе стали длиннее, но в ту минуту я не придал этому значения.

На часах было без четверти четыре, а встреча с неведомым так меня измотала, что я сразу повалился в постель и заснул как убитый.

***

Наутро я уже решил было, что ночное приключение привиделось мне во сне. Хорошенько умывшись, я сварил себе кофе: пора было браться за статью. Пожурив себя, что так и не зашел в магазин (кофе в баночке оставалось максимум на две чашки), я взял с полки справочник — надо было уточнить кой-какие цифры насчет реформы науки.

И обомлел.

Справочник показался мне чужим. Во-первых, был он раза в два тоньше своего обычного объема. Во-вторых, текст на его страницах был напечатан на странной, чуть голубоватой бумаге очень хорошего качества. В-третьих, — и это испугало меня больше всего — я не обнаружил в нем заметки о Луначарском, эпоху которого мне как раз предстояло описать в статье. А ведь я совершенно точно знал, что Луначарский в справочнике был.

Предчувствуя недоброе, я перелистал книгу от первой до последней страницы. И чем дальше я листал, тем страшнее мне становилось. Холодный пот выступил у меня на лбу, задрожали руки. Мне вдруг стало ясно...

Это не справочник был другой. Это была другая история. Весь двадцатый век, великий и страшный, пошел по-иному пути. Не было знакомых мне имен исторических и государственных деятелей, не было знаменитых полководцев. Не было известных каждому войн — ни гражданской, ни Великой Отечественной, ни вообще Второй мировой. Первая мировая, правда, была, но без номера. Судя по всему, она так и осталась единственной.

Заглянув в другие книги, я выяснил, что исчезла на моей полке не только известная мне история, но и литература. Последним знакомым мне автором оказался Лев Толстой. Причем говорилось, что прожил он до 1924 года и успел написать еще пару крупных романов, отражающих уже иное время.

Я открыл Интернет, зашел в википедию и узнал, что живу, оказывается, не в привычной мне Российской Федерации, а во Всероссийской конфедеративной республике, государстве с населением шестьсот миллионов человек.

И наконец, я выглянул в окно и своими глазами удостоверился: даже наш двор смотрелся иным. Дома стали выше, красивее: вместо привычных восьмиэтажных коробок в высоту уходили небоскребы с куполами и башенками. Во дворе больше зелени, настоящие сосны, бассейн под открытым небом.

Я со стоном захлопнул окно и тяжко опустился на диван. Все это означало только одно. Дело всей моей жизни сгинуло. История, которой я посвятил двадцать лет, в одночасье исчезла. Я сделался профнепригоден. И это была катастрофа.

Но как же так получилось?

...Не понимая, не осознавая времени, я рылся в поисках хоть какого-нибудь ответа на своей полке, передвигая уже почти незнакомые книги. И вдруг в руках моих оказалась кулинарная книга. Она была толстенная, с большими цветными картинками, где каждый рецепт снабжался исторической справкой.

Из этой-то книги я и узнал, что больше ста лет назад по стране, а затем и по всему миру распространился новый напиток — настойка веселухи, благотворная при многих недугах, поднимающая настроение и совершенно безвредная, несмотря на высокое содержание алкоголя. В России эта настойка полностью вытеснила водку и другие крепкие напитки, что привело к улучшению общественных нравов.

А изобретателем чудо-настойки значился безвестный дотоле сельский механикус Акинфий Монтифеев. Согласно легенде, Монтифеев был так огорчен неудачей очередного своего «научного» опыта, при котором бесследно сгинули две его лучшие лошади и племянница, что ушел в многодневный запой. При этом изобретательный механикус то ли что-то напутал в рецептуре, то ли нарочно добавил в самогон веселухи — и получил тот самый знаменитый напиток, который быстро разошелся по всему свету. Так изложил эту историю составитель кулинарной книги.

Но я понял сразу: благотворную настойку, не ведая того, подарила миру Ульянка — в тот самый день, когда плеснула старинный напиток в жбан с самогоном.

Сам Монтифеев, прочел я дальше, совершенно излечился от алкоголизма и вскоре изобрел чудо-веялку, которая с успехом применялась в близлежащих селах аж до 1961 года.

...От души обругав Монтифеева (и весь его род до седьмого колена), я захлопнул кулинарную книгу. Жизнь моя потеряла смысл.

Чтобы хоть немного утешиться, я открыл сборник стихов разных авторов, неведомо как затесавшийся у меня на полке. И там, в унылой череде неизвестных поэтов, мелькнула фамилия Луначарского. Стихи, впрочем, оказались так себе.

Что ж, хоть какая-то судьба, решил я. А потом подумал: быть может, и у меня есть шанс? Ведь я теперь обладатель уникального знания. Мои статьи потеряли научную ценность, но если их причесать, пересказав хорошим литературным языком, возможно, получились бы неплохие романы.

В конце концов, лишь так я смогу отдать свой последний долг безвременно почившей истории. Почтить ее память. Пусть хоть таким странным образом безмятежное человечество узнает о революции, о великой войне, о героях и простых людях, которых никогда не было и никогда уже не будет в новом счастливом мире.

Успокоенный, я блаженно потянулся, надел пальто и отправился в магазин — пополнить запасы кофе. Мне его теперь потребуется много. Не веселуху же пить, в самом деле!