Последнее письмо в защиту одного из фронтовиков (то был Самвел Матевосян) он писал, уже прикованный к больничной койке. Рука отказывалась подчиняться, и буквы теряли знакомую стройность. Это был ответ на одно из миллиона писем, летевших в его адрес из разных уголков страны. Сам он вряд ли смог бы дать ответ на каждое из них, даже будучи в полном здравии, а поэтому разборкой почты занималась целая группа работников Центрального телевидения.

Свое последнее письмо он не дописал. Перо выпало из рук. За окнами больницы шумело Волоколамское шоссе…

Каждое время богато своими кумирами. В пору моей журналистской младости имя Сергея Сергеевича Смирнова знали и стар, и млад. Мамки-няньки кричали из окон хрущевок играющей во дворе ребятне: «Идите скорей домой! Сейчас будет выступать Смирнов!..» И ребятишки, как жуланы, разлетались по квартирам, чинно-важно рассаживались перед квадратиками крохотных телевизоров. Вот-вот сейчас на экране появится седовласый человек и поведает всей стране очередную захватывающую историю о каком-нибудь герое, участнике обороны Брестской крепости. Тогда мы о начале войны знали ровно столько, сколько сцеживала нам красная пропаганда. Правда не нужна была прежде всего бездарным полководцам. Ну представьте себе такое… Враг уже топчется возле Смоленска, а крепость продолжает огрызаться свинцом. Чем объяснить то обстоятельство, что огромная группа бойцов была брошена на произвол судьбы?

Пастор 45-й немецкой пехотной дивизии, которая наступала на Центральный остров крепости, писал: «Ровно в 3 часа 15 минут начался ураган, и пронесся он над нашими головами с такой силой, которой мы не испытывали во всем дальнейшем ходе войны».

Среди тех, кто оказался у стен бастиона в те дни, был ялуторовчанин, водитель самоходного орудия Александр Зайцев. Он дрался у Кобринских ворот десять дней. Когда вышла из строя самоходка, сибиряк и пятьдесят его товарищей четырежды бросались в яростную штыковую атаку — пытались проломить во вражеском кольце спасительную брешь. Но всяк раз, теряя убитых, откатывались назад.

Когда иссякли последние патроны и последняя горбушка хлеба, четверых обессиленных бойцов схватили.

А раскиданная по островам крепость еще долгие месяцы оставалась неприступной для врага. Бойцы, как призраки, появлялись точно из-под земли и набрасывались на обескураженных гитлеровцев. Смирнов рассказывал, что самым последним крепость покинул ослепший и оглохший солдат, которого фашисты, отдавая дань его мужеству, оставили в живых, и о котором впоследствии было сложено немало захватывающих легенд.

Слушая по радио и телевидению рассказы Сергея Сергеевича, я не знал того, с какими невероятными трудностями каждый день сталкивается неутомимый поисковик. Он оказался куда как в худшем положении, чем Виктор Астафьев после публикации своей исповеди о том, что ему довелось увидеть и пережить. Нашлись люди, которые, оказывается, знали о первых днях войны столько, сколько не знал фронтовик Смирнов. Его кабинет был завален письмами участников обороны Брестской крепости. Он шаг за шагом восстанавливал ее героические страницы, воссоздавал страшные судьбы героев, имена которых были смешаны с грязью. Главным аргументом «знатоков»-тыловиков являлось то, что де «героизация плена есть вещь недопустимая». Эвон оно как! Защитникам крепости всем до единого надо было обрести смерть, чтобы претендовать на бессмертие. Известно, что у нас героями любят называть только мертвых. Дело в том, что большинство бойцов, принявших на себя первый удар врага, угодили в «постыдный плен». Но и в неволе они вели себя достойно. Некоторым из них удалось совершить побег и через третьи страны вернуться на Родину. Однако на Родине беглецов, в том числе и сибиряка Зайцева, ждали бесконечные допросы и издевательства, а потом — дороги на сталинские лесоповалы. Смирнов, как мне кажется, не столько времени уделял написанию главной книги своей жизни — «Брестская крепость», сколько восстанавливал добрые имена фронтовиков. Имя того же «брестского Гавроша» — Пети Клыпы или Самвела Матевосяна, организовавшего в крепости первую штыковую атаку. Но что еще больше возмущает — книга лауреата самой престижной в стране премии, переведенная на полтора десятка языков, и сама однажды подверглась беспощадным гонениям. Весь набор, предназначенный для издания ее более полного варианта, был полностью уничтожен по приказу очередного стратега товарища Суслова. Из ряда библиотек страны «Брестскую крепость» вообще изъяли. А дополненная рукопись пролежала в издательстве… восемнадцать лет. За ее судьбу потом боролся как мог уже внук писателя Андрей Смирнов. И везде натыкался на одно и то же: «Книга может быть издана, если из нее будет исключена неверная оценка первого этапа войны». «А кроме того, — возмущался Андрей, — надо было указать, что такой-то герой «был парторгом или комсомольцем», точно беспартийные воевали хуже или погибали реже». Подобных советников внук писателя прямо в глаза называл «сукиными сынами». Но книга все-таки увидела свет. Ее удалось держать в руках иркутянину Тимиряну Зинатову — герою бессмертной повести и последнему из оставшихся в живых участнику обороны крепости. Посетив Брест и увидев, в каком ужасающем состоянии находится святыня (все разворовано, разграблено), он вернулся на вокзал и… бросился под поезд. «Извините, что таким образом объявляю протест государству, — писал он в своем прощальном письме. — Конечно, это не метод борьбы. Но иного способа бороться с теми, кто нас, ветеранов, поставил на колени, у меня нет. Я хочу умереть стоя».

Когда я встретился с Сергеем Сергеевичем, первое, что бросалось в глаза, — его интеллигентность. Не показная. Врожденная. Он знал пять языков, был необычайно интересным собеседником, а его память хранила такое обилие информации, которой позавидовала бы любая энциклопедия. Первый раз Смирнов навестил Тюмень еще в 1939 году, будучи корреспондентом газеты «Гудок», и вот дорога привела его сюда снова. Но здесь я вынужден сделать небольшое отступление.

О той страшной войне, которая, как утверждают некоторые историки, нас застала врасплох, мы и по сей день знаем до обидного мало. То, что к войне готовились, видно по газетам. Мой отец был взят на переподготовку перед самым началом бойни, и проходил он ее не где-нибудь рядом с домом, а в Житомире. И потом почти полтора года с боями отступал до Сталинграда. Здесь и сложил свою буйную головушку. Я дважды навещал Волгоград, писал письма в Министерство обороны. Все мои попытки отыскать хотя бы примерное место гибели отца оказались безуспешными. Ответ был возмутительным: документы утрачены. Таким образом, целый полк солдат канул в глухую безвестность. Вроде и не было его. Виктор Астафьев уже перед смертью писал: «Знай Гитлер, с каким он бардаком в России столкнется, войны бы не было». Пресловутые солдатские обмотки, быки, выволакивающие орудия из знаменитого российского клея, винтовки с пристегнутыми к ним гранеными штыками времен Первой мировой, закутанные в рвань телогреек бабушки, с тоской и недоумением провожающие отступающих солдат. И бесконечные вереницы пленных. Кажется, никогда еще не знала армия такого позора. Армия, из которой в первые же дни войны был выбит весь командный состав.

Я читал дневники Сергея Сергеевича Смирнова. Они — о Москве первых военных месяцев. Горькие строки. Горит Тишинский рынок, на товарной станции охвачены пламенем склады с зерном. Фугасная бомба сброшена на зоопарк. «Зенитчики работают из рук вон плохо, — писал Смирнов. — Сапожники эти зенитчики». Санитары тащат первых раненых. Появились ночные сигнальщики, наводящие самолеты врага на цель. Появились и первые мародеры.

Мало кто знает, что на окраинах Москвы однажды даже появился немецкий танк. По некоторым данным, он пытался пробиться к центру столицы. Его никто даже не пытался остановить. Думали, что он был задействован в съемках «Мосфильма».

Наши верховные «шапкозакидатели», ошеломленные всем случившимся, уже знали, какая нас всех ждет беда. Когда решался вопрос, куда вывезти гроб с телом Ленина, два города — Челябинск и Свердловск — тут же были отклонены. Считали, что они могут быть подвергнуты воздушному налету. И были близки к истине. Чуть позднее несколько бомбардировщиков вермахта (кажется, типа «Арадо») появились неподалеку от Свердловска. Летели бомбить поселок Полуночный, где велись разработки марганцевого месторождения, но были «развеяны» нашими истребителями.

И вот тут я снова возвращаюсь к Сергею Сергеевичу. Вместо «Рассказов о героизме» он решил тогда создать тележурнал «Поиск». Тем самым писатель мечтал раздвинуть рамки былой передачи. Как предполагалось, в нее должны были войти рассказы не только о героях войны, но и о героях мирного времени. Пока же Смирнов присматривался к участникам своих будущих передач. Из Тюмени «следопыт № 1» намеревался проследовать в Омск, Новосибирск и Красноярск. И уже потом хотел спуститься к устью Енисея и побывать на Диксоне. Была у него давнишняя мечта написать книгу о защитниках острова — еще об одной крепости, но уже затерянной во льдах. Мы долго с ним беседовали. Дело в том, что у меня к тому времени скопилось немало материалов о морских баталиях, разыгравшихся у берегов Ямала. Здесь долгое время бесчинствовал так называемый карманный линкор «Адмирал Шеер», база которого находилась в норвежском порту Нарвик. Морского разбойника сопровождало несколько подводных лодок. Одна из них даже пыталась пробраться в Обскую губу. С какой целью, сказать трудно. Правда, позднее в печати появились сообщения, что экипаж лодки надеялся дойти до Ханты-Мансийска и раздолбонить тамошний рыбзавод. На поиски корабля из Тюмени даже вылетала специальная команда, вооруженная, словно курам на смех, чуть ли не дробовиками. Однако лодка, побоявшись сесть на мель, ушла обратно в морские воды. И все-таки переполох она наделала немалый и породила немало жутких легенд. А линкор «Шеер» на пути к Диксону (вон куда, бродяга, пробрался!) учинил ряд разбоев, вывел из строя радиостанцию, которая передавала на наши суда информацию о ледовой обстановке в проливе, и, прихватив с собой пленных, убрался восвояси. Но история эта не такая короткая, чтобы ее обозначить одной строкой…

До Диксона Сергей Сергеевич не добрался. Его организм уже подтачивала неизлечимая болезнь. И умер он в больнице неподалеку от того островка, который обороняли панфиловцы. Их было двадцать восемь. Сергей Сергеевич держал оборону один.