Он был с нами. От природы большой — на голову выше многих —
он, казалось, не шел, а шествовал по родным улицам Тюмени. Человек нес в душе
праздник! И нес его людям. Он и на носилках «скорой помощи» умудрился
поприветствовать народ, собравшийся у подъезда. Подарил им, превозмогая боль,
улыбку…
В мире не стало улыбки Бориса Галязимова. Он ушел этой
весной — с мартовскими проталинами. Перестало биться его доброе и горячее
сердце. Другим стал мир.
Если журнал сравнивать с кораблем, то он был его парусом,
который наполнялся ветрами веры в добро и безоглядного поиска правды. Это была
его идея — возродить «Проталину» в виде журнала. Возрождается то, что загублено.
Первоначально она выходила в качестве приложения к газете «Тюменские известия» и
была закрыта. Борис взялся за эту работу с энтузиазмом и радостью, отодвинув
свои дела. Вместе мы наметили курс — помогать тем молодым писателям, о которых
не знают, но которые могут и одну строчку запустить в вечность. Борис называл
«Проталину» «диссертацией о литературе стола». Болел за тех, кого затирают в
тень более предприимчивые собратья по цеху. Оберегал журнал от конъюнктуры.
«Модное, — говорил, — похабное слово, неприменимое к литературе. Все определяет
талант».
«Диссертацию» Борис уже не сможет защитить.
Трудности, связанные с продвижением журнала через ямы,
пороги и наглый цинизм чиновников, у которых «медные лбы и чугунные задницы»,
являлись постоянным источником боли для писателя. «Какая странная вещь, —
удивлялся он сложившейся ситуации, — одни ищут, другие нам отказывают». А
однажды обронил горькое: «Если журнал не пойдет, то мне больше ничего не надо» —
настолько сильна была вера в то, что мы на правильном пути.
«Проталине» он отдал все силы, вот и получилось, что здесь
были его последние публикации. С исповедью «Переведи меня через майдан» Борис
подошел к своему семидесятилетию. Ждал его как какого-то рубежа. А порадовался
новому выпуску с подборкой всего с неделю. Письма читателей, не оставшихся
равнодушными, автор уже не увидел.
Он считал себя частью поколения, которое страна «пережевала
и выплюнула». «У меня нет родины — я родился в СССР», — написал в своем
блокноте. Израненный красным прошлым, выросший с матерью и бабушкой в сталинском
ГУЛАГе на Тюменском Севере, писатель и в наши дни не находил повода для
оптимизма, потому что, как он считал, «пришли новые красного цвета товарищи».
Это черта всех людей благородных, которые не для себя живут, — болеть за судьбу
страны. В России, писал он, «коттеджи ханские, зарплаты рабские, а цены
хамские». «Вечный Куршевель» — в эту галязимовскую остроту вылились его раздумья
над тем, как живет народ и как живут те, кто делает экономику на горбу народа.
Он остро переживал ситуацию с книгой и русским языком. Мир,
отвернувшийся от книги, обратно катится к пещере. Человек опустошается.
Торжествует литература приспособленческая. Ее превратили в коммерческий цех. И
все «полезли в литературу, думая, что там манна с небес валится».
В детстве он не знал, какого цвета яблоки, но путешествовал
с капитаном Немо по страницам книг Жюля Верна. Став взрослым, любовался словом
Платонова, Паустовского, Астафьева. «Там, — говорил, — были мастера, а здесь, в
наши дни, — официанты».
Его тоже называли мастером пера, хотя сам он называл себя
намного скромнее — слугой Слова. За него и дрался с окололитературной серостью,
которая, по его мнению, портит жизнь, а еще и увешивается наградами. Всех он
волновал, беспокоил. Слишком неудобным был в том смысле, какой содержится в
понятии «больная совесть». Но его свет проницателен и точен. Он был человеком,
который безоглядно служит правде жизни. Этого достаточно, чтобы его боялись. А
за страх — мстили, стараясь задвинуть за кулисы.
Практически все написанное Галязимовым в последние
десятилетия не издано. Его литература — это «литература стола»: документальная
мемуаристика, краеведческие очерки, основанные на встречах с интересными людьми,
художественная проза, топонимика — история Западной Сибири и Урала в названиях…
Он был писателем одиноким, но до конца дней своих сохранил
в себе светлый, радостный мир и щедро делился им с нами. Говорил: «Хорошо, когда
по земле ходят любящие тебя люди». Хотел знать, что там, за горизонтом, ведь
известно, что при всей остроте ума и зоркости как раз такие люди-мудрецы обычно
бывают жутко наивными и доверчивыми, но любознательными детьми.
В нем жила чистота. Именно она не давала измениться
интонации писателя. В своих поисках он старался выявить лучшее и показать людям.
Природа одарила его еще и редким чувством юмора. Но не
спасла.
Он не ушел. Он сгорел в огне очищения света. Не вынес
навалившейся на него непосильной ноши нашей эпохи.
В блокноте Бориса осталось:
