... Талантливому человеку всегда и везде трудно, потому что он — настоящая экзотика. Вышедший из глубинки, Михаил Захаров считает, что творить лучше в деревне. А жить — в городе, потому что искусство не нужно ни хлеборобу, ни механизатору. Город на сегодняшний день — благо для художника, убежден Захаров. Большой муравейник, по его мнению, помогает в реализации замыслов.

Беда только в том, что жить приходится в спальном микрорайоне Тюмени, не имеющем даже человеческого названия. Но Тюмень этим не удивишь. Самая главная задача художника — не потерять себя в сутолоке. А ведь это непросто — сохранить свой мир, непохожесть, имя! Вот вырос очередной дом — и любимый пейзаж за окном отодвинулся. Собака бездомная пробежала — и помешала, нарушила равновесие души! Можно спрятаться в скорлупе, в лесу, под елками, но одиночество тоже не идиллия.

У художника два мира: один — материальный, осязаемый, а другой — поэтически осмысленный.

Главная тема художника — его возвращение на родину. Уватская деревня, привитые отцом знания тайги, крестьянский уклад — все это замешивалось на любви. Любовью и в душе аукнулось. Не раз ему открывался подлинный смысл бытия: «...Небосвод стремительно прочертила искра. Там кто-то объяснился в любви или ненависти, а на Земле подумали: сгорела звезда...».

На потребу дня он не пишет. От дорогих тематических заказов отказывается. В далекие путешествия за свежими впечатлениями не бежит. Как-то равнодушно обронил: «Пустоглазие это — путешествия художника в далекие края».

А как же заработок, «продвижение» к зрителям?..

Отвечает: «Придут, понравится — купят».

Сказал о цене — и уши прижал...

* * *

Как-то я у него спросила:

— Жива ли твоя родная Березовка?

Задумался, словно улетела мысль в родные дали:

— Вообще-то, там живет какой-то человек…

Вырос он в глухомани, в местах, по Далю, озеристых.

— От загазованных городов это далеко. Снега там чистые, светлые. Весной воды много, особенно когда Иртыш разольется. Выйдешь на берег — от простора аж дух захватывает. Красотища!.. — рассказывает он, и лицо его светлее становится.

А в настоящей жизни никакой поэзии — проза. Дом отчий, пятистенок, разобрали. На том клочке земли сейчас одна крапива растет... Деревушка бедная была, как все кругом, а все же красивейшая. Земляки звезд с неба не хватали, просто рождались, росли, трудились, поднимали детей на ноги и уходили. Былой уклад жизни распался. Осиротело даже кладбище.

А в далекие 60-е годы, рассказывает, наезжали, бывало, в Березовку высокие гости со всех уголков страны. Отец Михаила водил их на охоту и прочил сыну судьбу инженера.

— И я ведь чуть-чуть не оправдал его мечту, — рассказывает Михаил о давнем, — сейчас бы где-нибудь стул просиживал. Сам же я планировал стать ученым, поскольку увлекался орнитологией. Но краски перетянули в другую сторону.

* * *

Он лишен дешевых амбиций. Признается: «Не понимаю, как художникам вообще можно завидовать?»

Убежден, искусство сегодня востребовано не теми людьми. Те же картины покупают люди сытые, у которых все есть. Лежит-полеживает такой ценитель высокого на диване, хлопает глазами, ковыряется в зубах и думает: «Хорошо бы картину еще завести»...

* * *

Михаил Захаров летом зиму пишет, а зимой — лето. Все наоборот. Но он считает: «Так острее чувствуется...»

А сейчас чего не хватает?

А сейчас — осень...

* * *

— Как ты относишься к одиночеству?

Захаров даже обрадовался моему вопросу:

— Люблю, когда совершенно один. Когда над головой только звездное небо, Млечный путь. И ты, один, сидишь у костра.

В редкие минуты приходило к нему ощущение причастности к звездному мирозданию. Думалось Михаилу тогда о… ежике. Колючий гость пожаловал к нему в гости в «мастерскую», что в деревушке Ерёмино. И стал ему, одинокому, хорошим компаньоном. Нальет, бывало, полуночник своему товарищу в тарелку молока. Крошек набросает. Брюшко колючему пощекочет — тот даже не свернется.

Одно только и думал мастер: «Как бы ненароком не спугнуть его!»

Ну ничего, придет весна — и друзья встретятся снова...

Захаров не бродит с мольбертом по лесам, не ищет натуру — она рядом. И даже походную палатку он отверг, потому что ее «таскать тяжело». Его «джентльменский набор» — карандаш, топор и спички. Нанюхается художник воздуха лесов, болот и речушек и пишет дома — «по памяти». Творчество получается своеобразным. Такая технология не может не вызвать улыбку. На набросках, больше похожих на шпаргалку, помечено: «Фон серо-зеленый, дымчатый. Декор с белыми прожилками. Небо выбеленное, голубое. Воробей пролетел». Для него это уже картина, которую видит он сам.

* * *

Часто повторяющийся в картинах Захарова мотив — прорубленное в мир окно... Предзакатное солнце нежно подсвечивает «летучую мышь» и бывалую одностволку. В небе парит чайка, а в баньке со стола грустно свесила свой нос плосконосая утка. Натюрморт, увиденный глазами охотника.

— Я вообще-то не парильщик, — рассказывает Захаров. — Бывает, в баню забьюсь от комаров, от всех и смотрю, как за окном меняется пейзаж — какие там цветы, какое освещение? Не цветы напишу, так рассказ... Видимо, когда художнику не хватает пространства холста, тогда просятся в его руки бумага и карандаш. И становится мастер кисти писателем.

Михаил Захаров вырос в краю угрюмом. С ранних лет ходил в леса на охоту. Снимал с полян глухарей. А все же краем глаза успевал подмечать, как высыпала роса, как раскачивается в глубоком небе звездный ковш. Какие-то мысли заносил в дневники. Однако проза художника отлеживалась долгие пятнадцать лет. Иногда он ее брал в руки, чтобы отшлифовать какое-то слово, какую-то строку. Это полезно. Чем дольше стоит вино, тем оно крепче.

И ежик, и глупая неясыть, и мокрый скворец, болтающийся в ненастье на ветке, — вот они, крупицы «золотой пыли», из которых Захаров создает свой мир. ...