... Как помнит читатель, мы оставили мою одиннадцатилетнюю маму, брошенную отцом, на куче угля в одном из тупиков харьковского вокзала. Глубокой ночью затихающие уже всхлипы услышал проходящий мимо машинист паровоза — добрая душа, спаситель, имя которого осталось неизвестным, но, знаю, оно известно Богу. Подобрал девочку, покормил чемто из своего скудного рабочего пайка, расспросил. А на следующий день посадил в кабину своего паровоза и отвез в расположенную где-то под Харьковом детскую колонию имени Макаренко, собиравшую таких же несчастных со всей Украины.

Голая степь, в степи натянуто несколько огромных палаток, в каждой палатке — по двое воспитателей, а вокруг — голод.

Мама рассказывала:

— Ночью — вдруг — кричат дети в одном углу палатки, воспитатели бросаются туда — кричат в другом углу, пока воспитатели мечутся — пары ребятишек уже недосчитались. Детей воровали… на холодец. А еще в этой колонии имени Макаренко мама видела живого Максима Горького.

Отец нашел и забрал ее отсюда года через полтора.

Увез домой.

Когда в Донбасс пришли немцы, маму вместе с тысячами других хлопцев и девчат угнали в Германию. Работала у бауэра — крепкого хозяйственного крестьянина, разводившего свиней на нужды фатерланда. Один эпизод, как-то характеризующий прелести ее жизни в неволе.

Всю зиму бауэр недоумевал: почему это у русских вечная неиссякаюшая очередь в туалет, неужто так хорошо кормит? Весной, когда пришла пора открывать примыкавший к уборной сарай, чтобы пополнить рацион оголодавших хрюшек, он оказался абсолютно пуст. Оказалось, что через проделанный из туалета в сарай лаз советские невольники таскали свеклу, прятали за пазухой, а по ночам тайком грызли ее в своих сараях рядом со свиньями.

Озверевший бауэр порол всех — единолично и нещадно. Далее следует пара фактов, которые я объяснить не могу, поскольку они не вписываются в мои представления о фашистском плене, вычитанные из книг. В Германии мама влюбилась в моего отца, и в конце войны у нее там родился ребенок.

Когда в один из налетов союзнической авиации отца тяжело ранили, его лечили немецкие монашки в одном монастырей. Каким-то образом мама несколько десятков километров через враждебную страну добиралась к нему в город Гам, везла грубый немецкий шоколад и что-то еще из гостинцев, нашла монастырь, договорилась с монашками и несколько дней провела у постели своего парня.

Ну, а потом была Победа!

В огромном потоке людей, возвращающихся на родину, у немецко-польской границы произошло еще одно маленькое чудо: отец встретил своего младшего брата, которого не видел всю войну. Дядя Володя рассказывал:

— Вижу — идет молодая пара, мужчина катит детскую коляску, пригляделся: Анатолий!..

Несмотря на все тяготы послевоенной жизни, я запомнил маму веселой, поющей, в постоянных заботах и хлопотах, которые, казалось, были для нее совершенно необременительными. И при этом никакой озлобленности, ни малейшего оттенка зависти к окружающим или обиды на жизнь. Для нее было совершенно непредставимо, как это можно позариться на чужое, немыслимы ложь, лицемерие, предательство. К ней в полной мере относятся прекрасные слова акаемика Дмитрия Сергеевича Лихачева: «Беден не тот, у кого мало, а тот, кому мало». Ей было вполне достаточно для счастья оранжевого солнца, зеленой травы, мутноватой воды ставка, на берег которого мы приходили теплыми летними вечерами, собственных детей и собственного мужа.

— Чужого нам не надо, — любила повторять она.

Я убежден, что переживаемый сегодня страной глубочайший духовный кризис не в последнюю очередь связан с уходом поколения наших родителей — последних носителей нравственности, которых, конечно, хотела, да просто не успела искорежить лицемерная власть. Христианские принципы воспитания, заложенные нашими прадедами и дедами, рожденными до кровавой революции, оказались сильнее принципов советского наробраза.

Помню послевоенные вечеринки по поводу дня ли рождения, всенародного ли праздника, на которые собирались близкие родственники и друзья. Нехитрая снедь — картошка, селедка, редко-редко — котлеты, одна бутылка водки на огромную компанию (женщины не пили), выпьют, закусят и — пою-у-ут! Русские народные песни, украинские народные.

На вечеринках, которые собирает мой старший сын, я народных песен не слышу. Неужели мое поколение — последнее, которое их помнит?..

Мама работала кассиром в бухгалтерии, а потом, когда было уже трое детей, отец заставил ее быть дома, завели в поселке корову. Денег, конечно, не хватало, и был момент, когда мама решила пойти работать, устроилась продавцом в хлебный магазин. Выдержала только один день.

— Сты-ыдно... Знакомые подходят — а я торгую...

М-да, коммерсанты в нашей семье не смогли бы вырасти ни при какой погоде.

Только после смерти отца ее взяли на его место на домостроительном комбинате — на место слесаря-инструментальщика. Естественно, всех отцовских обязанностей она выполнять не могла, просто выдавала рабочим инструменты, а в нагрузку выдавала еще в цехе аванс и получку. Вот деньги-то проклятущие, эти ничтожные бумажки, и сыграли свою зловещую роль в ее преждевременной смерти.

Мне рассказывал директор комбината Владимир Иванович Мацынин, младшего сына которого она несколько лет нянчила:

— Приходит ко мне в кабинет Лидия Андреевна, я ее такой никогда не видел — белая, как известковая стенка: «Владимир Иванович, я деньги потеряла, пачки не хватает, пятьсот рублей».

Для мамы, имеющей троих детей-студентов в разных городах страны, — немыслимая сумма.

Директор стал утешать, говорить, что как-нибудь возместят, что-либо придумают. Но мама твердила одно:

— Подумают, что я украла... Подумают, что я украла...

Злосчастную пачку пятирублевок нашли на следующий день, она просто провалилась в щель между столом и стеной. Но дело было сделано, психического потрясения ее организм не выдержал. Доброкачественная опухоль преобразовалась в злокачественную.

Я бросил работу, все свои дела в Тюмени, в том числе и связанные с получением первой своей квартиры, и уехал в Енакиево. Два месяца муки. В последнюю ночь она ухватилась за мою руку и не отпускала от себя, а я, дурак, все порывался уйти поспать, но слабая рука оказалась сильнее моих порывов. Ее безгрешная душа отлетела в небеса в 2.30 ночи. Ей было 53 года. Знаю, убежден, что мама у меня была святая. Тогда — за что? За грехи родителей?