Красны — что пламенем объяты,

я их название забыл.

Сказал учитель нам:

— Ребята,

они годятся для чернил.

В глазах от голода туманно,

и шум в ушах.

И выбрав миг,

мы робко брали из карманов

и так же робко ели их.

Чернила выжаты из ягод,

тетради сшиты из газет.

Нажим пера несмел и мягок,

но ярок букв призывный цвет.

Пустой рукав приткнув за пояс,

потом опробовав мелок,

сказал учитель —

дрогнул голос:

— Итак, продолжим наш урок...

И, упершись сначала плотно

локтями в парту, мал и сир,

меж строк

последних сводок с фронта

писал я с красной строчки: «Мир».

Писал о том, что сердцу мило, —

светла мальчишества пора.

Писал и слизывал чернила

украдкой с кончика пера.

Была судьба не нами —

грозной

присягой определена...

Не мы на свет

явились поздно,

а рано грянула война.

Когда роняли слезы вдовы

на похоронки,

всякий раз

мы были к подвигу готовы,

но время выбрало не нас.

Дали к звездам

распахнуты.

Неразлучны в беде,

спят солдаты,

как пахари,

прямо на борозде.

Не тревожат их синие

птицы поздней весны:

одолели, осилили

непробудные сны.

Ночь на лица усталые

снизошла на века...

Что ж ты,

капелька алая,

не скатилась с виска?..

Откружилися вороны,

не кружить им опять.

Поле русское орано,

а солдаты все спят.

Тихо в небе, ни шороха

в неоглядных полях:

им пропахшая порохом

стала пухом земля.

В изголовье у витязей

не забрезжит рассвет.

Что им слышится, видится

столько зим,

столько лет?

Вдовьи очи озерные,

материнскую дрожь

переспелыми

зернами

переплакала рожь.

Там,

где сны стали

травами

и звездою в ночи,

до сих пор еще

в трауре

ходят в поле грачи.

Огоньками светится село.

До него с версту еще пшеницей.

Шел да шел...

Тебе ль не повезло?

К своему истоку возвратиться!

И крошатся звезды на осколки,

и поет земли любая пядь.

Из-под ног

взлетают перепелки

и в пшеницу падают опять.

Вот и хата из-за тополей

вышла вместе со сверчком запечным.

Не спеши!..

Тропа между полей

детства твоего

не бесконечна.

Стонут половицы,

ходит сплетен тьма...

Было:

то ли спиться,

то ль сойти с ума.

Вот и отсветила

черная звезда.

Вышли на развилок:

дальше —

кто куда!

Буду жить — и стужа

опалит,

и зной —

лучше или хуже,

но не как с тобой.

Берег обрывист.

Простором влеком,

встану у края земли —

у, как пустынно

и как далеко

видно вокруг и вдали.

Камни срываются,

падают вниз —

горный колеблется свет,

молча окинешь

безбрежную высь —

море вздыхает в ответ.

Вольному воля.

Все выше крыло —

волен, как будто ничей...

Если б не голос твой

и не тепло

тонкой руки на плече.

И я ушел,

склоняя голову

пред силой той,

что увлекла

к огнями залитому городу

из бела камня

и стекла...

Она-то знала,

годы вымерив,

да не сказала мне тогда,

что имена

не всех Владимиров

носили в мире города.

И каждый год

она прощающе

глядит,

как по небу, чуть видные,

на юг летят

и возвращаются

на север стаи журавлиные.

И в праздники,

и в будни

добру и свету рады,

со мною рядом люди,

со мною люди рядом.

Я ими не отмечен,

порой не замечаем.

Для многих

просто встречный

на улице,

случайный.

Увидят и забудут,

и я о них забуду,

и вспоминать не будут,

и вспоминать не буду.

Но в одиночку — горько.

Нет без людей удачи.

И если что-то значу,

То

вместе с ними только.

Горят мои черновики.

Мелькнула искра и пропала.

Но неудачам вопреки

я начинаю все сначала.

Живу,

как только можно жить

в конце двадцатого столетья.

Куда за годом год спешит?

Ведь должен многое успеть я.

Я в труд поверил,

только в нем

взойдет звезда со дна колодца.

Хватило б сил,

да с каждым днем

и сил все меньше остается.

Но неудачам вопреки

я начинаю все сначала.

Горят мои черновики.

Для новых дум

пора настала.