Нога приковала к постели: старая травма колена превратилась то ли в артрит, то
ли в а-ля артроз. Впрочем, одна холера — лежи и не вякай. Что делать в таком
случае, чем заняться? Только читать. Или размышлять. О чем-нибудь приятном, само
собой.
Но о приятном не получалось. Время нынче какое-то неприятное, вот и лезла в
голову всякая дрянь. И тут попались на глаза строчки Александра Грина. Его ответ
на анкету «Синего журнала». Был, оказывается, такой в 1914 году. Грина спросили,
что будет через двести лет? Ответ писателя был ответом провидца: «Я думаю, что
появится усовершенствованная пишущая машинка. Это неизбежно. Человек же
останется этим самым, неизменным. Вперед можно сказать, что он будет делиться на
мужчину и женщину, влюбляться, рожать, умирать. Леса исчезнут, реки,
изуродованные шлюзами, переменят течение, птицы еще будут жить на свободе, но
зверей придется искать в зверинцах. Человечество огрубеет, женщины станут
безобразными и крикливыми, более, чем теперь. Наступит умная, скучная и
сознательно жестокая жизнь, христианская (официально) мораль сменится эгоизмом.
Исчезнет скверная и хорошая ложь, потому что можно будет читать мысли других. И
много будет разных других гадостей».
И ведь как угадал! Попал в десятку.
Так и лежал я, переваривая пророчество, как вдруг…
В общем, когда валяешься, маясь от безделья, мысли прыгают, как лягушки в
болоте, потревоженные забредшим лешим, но… Но помните? Вспомните глумливого
Коровьева-Фагота. Он был прав, когда вещал: «Я ничуть не погрешу, если, говоря
об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт». Это я к тому, что «колода»
моя тасуется тоже весьма причудливо. Во всяком случае, по своей прихоти, ничуть
со мной не считаясь.
Сейчас, к примеру, маячила перед глазами на мольберте моя собственная картина
«Рифы». Черные каменюки в каскадах воды и брызгах были сродни идее фикс, так как
преследовали меня уже давно. А эти, на которые я таращил глаза, были уже
третьими по счету. Этот, последний формат, как мне казалось, подвел некий итог
тому, чего я пытался добиться, поступая когда-то в Суриковский.
Взгляд упирался в «Рифы», а в табачном дыму, который я время от времени выпускал
из ноздрей, возникали и таяли лики друзей, что когда-то делили со мной все
хорошие и плохие перипетии моряцкой жизни. Их больше нет. Жизнь хряпнула каждого
из них о свой персональный риф. Мой еще только маячит впереди, однако я больше
никогда не получу писем с припиской «жму краба» или «обнимаю твои шпангоуты».
Но карты дней причудливо перемешались. Нужная выпала благодаря другу,
когдатошнему однокашнику по Свердловскому художественному училищу Адольфу
Курилову. Он народный художник России, гравер по стеклу, известный специалистам
этого профиля во всем мире. Однажды Адольф упомянул в письме о своем знакомом
ростовчанине, тоже бывшем моряке-рыболове. Он, как и я, ударился в
сочинительство. Но серьезно стал заниматься стекольно-художественным
производством. Адольф тогда писал: «Удивительно то, что морские просторы учат
некоторых «избранных» вязать мысли на бумаге при помощи авторучки». И как раз
тот, другой «избранный», ростовчанин, меня заинтересовал. Я попросил уточнить,
кто он и что. Что может делать со строптивым стеклом бывший моряк?
Адольф мне ответил. С этого и начну. Так стасовалась колода.
Доковыляв до мольберта и набросив на «Рифы» холстину, чтобы отдохнуть от своего
пессимизма, я вернулся на лежанку, положил перед собой чистый лист бумаги и
почувствовал непреодолимое желание рассказывать дальше.
«Николай не гравер по стеклу, — писал мне Адольф. — Нас, граверов, в России
осталось всего пять человек. Но он очень способный парень. Его основная
профессия когда-то — моряк-рыбак. Позже Коля стал главным художником небольшого
стекольного заводика в Ростове-на-Дону, затем уехал на заводик под Питером, где
разрабатывал продукцию массового производства. Успешно! Все, за что он брался,
получалось. Дай Бог ему здоровья! Встретились мы в Подмосковье на курсах
повышения квалификации в 1970-е годы. Курсы придумал Всесоюзный институт стекла
с выездом в Питер, Эрмитаж. Сейчас мариману сделали лестное предложение стать
директором строящегося чешского стеклозавода в Тихорецкой Краснодарского края.
Известный в России господин Христенко, ответственный, как я понял, за всю нашу
отечественную промышленность, свою стекольную загубил, а иностранной открыл
ворота. Я думаю, не случайно появился этот чешский «Кристалекс». Видимо, кто-то
хорошо получил «на лапу». Сейчас мариман что-то замолчал, и я не знаю, как у
него дела».
Вы уже поняли, видимо, что мариман-стекольщик имеет прямое отношение к главному
персонажу этого опуса, это во-первых, а во-вторых, у меня затеплилась надежда,
что однажды придет из Ростова-на-Дону письмецо, а в нем будут те самые «спесифические»
слова, которыми заканчивались «цидулки» друзей, ушедших за Млечный Путь.
Да, причудливо тасовалась колода и далеко увлекала мысли. А когда листок,
испачканный торопливыми строчками, внезапно слетел на пол, я подгреб его
костылем к лежанке, но доставать не стал. Успокоил колено таблеткой и закурил. У
табака, как его ни ругай, есть одно незаменимое качество: помогает в нужный
момент и в соответствующем настроении-состоянии оказаться в нужном месте. Иногда
в неожиданном, хотя и ожидаемом подспудно.
Мне кажется, что суть и судьбу художника, посвятившего себя стеклу, очень верно
выражают вот такие строки героя моего рассказа:
Однако на время оставим Мастера. Хотя вряд ли его оставишь даже на время. Оно,
это время, предсказанное Александром Грином, лукаво тасует колоду, и, хочешь или
не хочешь, опять приходится возвращаться к бывшему штурману-мариману, ныне
стекольных дел ходатаю, посвятившему себя еще и писательству, Николаю Щербакову.
Некоторые вещи его я ко всему прочему еще и выудил в Интернете. Они, не побоюсь
в этом признаться, обрадовали меня: водятся еще на земле нашенской и такие люди,
которые могут сказать свое веское слово о море. Щербаков, неожиданно найденный в
Интернете, надолго приковал мое внимание. Теперь эти два человека, Адольф и
Николай, стали для меня живыми символами братства людей, неразделимо преданных
морю и своему таланту.
…А дым моей сигареты вольно свился в зыбкие цифири, обозначившие середину
прошлого века. Они покачались в водухе, расплылись, и я оказался в Свердловске,
у Володи Бубенщикова. Где он тогда жил? Ба, в какой-то хибарке, стоявшей,
по-моему, почти на месте нынешнего Палас-Отеля! Однако не в этом дело. Занятная
там собиралась компания. Подходящая, во всяком случае: сам Буб, естественно,
Адольф Курилов, Володька Жабский, я и Маркелов, имя которого память не
сохранила. Мы пили водку, закусывали какой-то ерундой, слушали гитару Буба,
говорили о настоящем, но осторожничали с планами на будущее. Хотя вроде бы у
каждого уже что-то намечалось. Буб, во всяком случае, уже определился.
Сотрудничал с «Уральским следопытом» и обрисовывал книжки для СУКИ (Средне-Уральское
книжное издательство). Для него, замечательного рисовальщика и композитора по
части иллюстраций, работа в ту пору находилась всегда. Адольф, как витязь, еще
был на распутье. Красил лики вождей в мастерских Худфонда, вроде бы имел ставку
художника на пивзаводе, рисовал и для «Следопыта», но, прозревая будущее,
готовился к поступлению в Строгановку. За других персонажей ничего не скажу.
Даже за себя. Похоже, в ту пору я уже закончил «мои университеты» и стартовал в
моря, а за столом присутствовал, как… Был такой фильм «Моряк сошел на берег». Я
тоже сошел и оказался в отпуске, собрав до кучи и все отгулы. Можно было
поточить лясы с друзьями.
Ладно, многое минуло. А кануло черт-те куда еще больше. Юный Адольф уже давно
Адольф Степаныч. Тоже обороделый, как и я, но ежели моя растительность — признак
дряхлости шкилета, то его — патриаршая. Да, он патриарх той знатной части
стекольно-хрустального искусства, которому отдал полвека, в котором достиг
вершин и заслужил признание ценителей прекрасного и знатоков от искусства.
Стоп! Сам-то он, Адольф, в связи с чем употребил недавно это почтенное слово
«патриарх»?
Поднапрягши извилины, вспомнил я историю, что случилась нынешней суровой зимой,
историю в духе пророчества Александра Грина. Вот как поведал ее мне сам Адольф
Степаныч, который страдает той же болячкой в коленном суставе, что и я, поэтому
сопереживал я ему с особливо обостренным чувством.
«…Если я раньше говорил, — поведал он мне, — что не успеваю за временем бегать,
то с нового года я вообще не в силах за ним передвигаться: отключилось правое
колено. До 9-го января я немного подлечил его, а 9-го поехал во Владимир на
похороны нашего патриарха живописи Бритова (вот он и употребил его, это
слово). На кладбище я дико проморозил ноги, а после поминок поехал на какой-то
попутной «газельке» домой в Гусь-Хрустальный. Добрался, но опоздал-таки на
последний автобус в сторону моей Охотничьей улицы. Такси не оказалось, мерзнуть
не хотелось. Решил «размять» ноги пешим переходом, а это четыре километра. Когда
отошел от центра, понял, что затея зряшняя — ноги не фиксируют вертикаль тулова,
еле тащусь на полусогнутой правой, сам скрючившись кочергой.
На автобусной остановке, когда я еще надеялся на появление оного транспорта,
переложил я кошелек из внутреннего кармана брюк в наружный. Чтобы, значит, в
автобусе не шариться, приобретая билет. Это засекли подонки-акселераты ростом
под 180 см. Они, когда я еще ковылял к автобусной остановке, орали: «Художник,
помоги на бутыль!» Откуда, кстати, они взяли, что я художник? Словом, когда я
отковылял метров за 50 от центра, они меня догнали и отправили отдохнуть в
сугроб. «Отдохнул», выбрался и сразу за карман, где был кошелек, а он уж только
был. 700 рэ (заначка на бензин) — долой. Ползу дальше. С километр одолел, стоят
стражи порядка. За кучей снега прячутся с машиной и стопорят меня. Меня-то, еле
живого! Я им говорю: почему вы здесь, а не там, где грабят? Прячетесь? Я для вас
уже бесполезен, меня уже обчистили.
Отпустили с миром — и то счастье. А шагать все труднее. Метров за 300 от дома
заметила меня одна сердобольная женщина, вынесла палку, выровняла мою вертикаль,
а потом и попутчик с нашей улицы оказал поддержку. В общем, не замерз я в снегах
российских, добрался до дому».
Могут сказать: к чему здесь эта далеко не рождественская история? Ну, хотя бы к
тому, что она еще раз говорит о прозорливости Александра Грина и о нынешних
нравах. Ведь молодые балбесы наверняка знали народного художника в лицо, но
воспользовались его беспомощным состоянием, даже не подумав о том, чем может
закончиться его «отдых» в сугробе. А еще есть причина отдельно сказать о
«патриархе Бритове». Ким Николаевич тоже народный художник России, хорошо
знавший Курилова (однажды я встречался с ним в Светлом, где жил когда-то, —
удивительный человек!). И я предоставляю слово этому знатоку.
«Много талантливых людей на Земле, которые делают хорошее большое искусство. Но
есть художники от Бога! Они вкладывают в свои произведения душу и, самое
главное, энергию, она передается зрителю. Эта энергия, по-моему, основное в
любом произведении искусства. Если энергии нет, там можно что угодно гениально
сделать, но это не может трогать душу. Вот Адольф Курилов из тех художников, что
от Бога. Его стекло привлекает даже не тем, что оно красиво, — это само собой, а
притягивает каким-то внутренним воздействием на зрителя, силовым магнетическим
влиянием. Это-то и есть та энергия, что исходит от Мастера. И уже Адольфа
Курилова ни с кем не спутаешь.
Бог окропил нашу Владимирскую землю. Это земля, где искусство так
сосредоточенно, так говоряще значимо! Живопись, графика, архитектура — это
Божественный букет. Суздаль — город-музей, Покров на Нерли, Дмитриевский,
Успенский соборы, Золотые ворота… Какая еще земля может похвастаться подобным! И
на этой земле непременно рождается глубокое, неповторимое. У нас на земле не
может не родиться чуда!»
Да, чудо, вторю и я ему, ибо все, сотворенное руками Адольфа, тоже чудо. Но это
чудо, возможно, с ним и закончится. Почему? А потому, что, говоря словами
пролетарского поэта, «нет чудес, и мечтать о них нечего». Нынче чудеса не нужны.
Особенно если они хрупкие, из стекла. Их легко раскокать бейсбольной битой, а
тем, что покрепче, которые из «оптического стекла», достаточно автоматной пули.
Ведь если «человечество грубеет», а жизнь пошла «скучная и сознательно
жестокая», то любой скорее предпочтет хрупкому чуду надежный золотой унитаз
(капитал все-таки). А ведь к тому идет. Не зря появилось «актуальное искусство»,
на выставках которого главным смотрибельным шедевром и является унитаз. И ведь
ходят люди, любуются и важно морщат лбы, чтобы осмыслить красоту писсуара.
Не сгущаю ли я краски? Ну это как посмотреть. В то же время, доложу вам,
сперли-таки с выставки Адольфа Степановича один из его стеклянных шедевров.
Сделали это так чисто и ловко, что он, зная, кто спер, не смог ничего доказать.
Другая работа была разбита вдребезги, но это случилось уже в другой раз. И блюдо
как-то раскокали пополам, но его автору удалось склеить.
Кажется, меня понесло, но ведь довели эти уроды! Хорошо, что а-ля артроз
остановил: не дрыгай копытом, старый дурак! Ладно, угомонюсь. В конце концов,
случай с Адольфом — частный случай. Вроде бы мелочь на фоне того, что сделали с
прославленным заводом стекла и хрусталя в Гусе-Хрустальном эти крутые дяди. О
том и поведу речь дальше, но прежде выскажу мнение еще одного человека по
главной моей теме. Не патриарх он от живописи на сей раз, но настоящий знаток,
доктор искусствоведения, заслуженный деятель искусств России Никита Васильевич
Воронов (царство ему небесное!):
«Стилистика декоративного искусства меняется весьма быстро. Давно ли мы
радовались реальной изобразительности на стекле — вместо орнаментов и вензелей в
гравировку и алмазную грань пришел рисунок: портрет, пейзаж, жанр. Стекло как бы
одухотворилось. Приятно удивляет не только форма и прозрачность, но и тематика
рисунка. Простую изобразительность вскоре сменила ассоциативная. И декор, и
форма стали говорить о чем-то большем, чем простая фиксация цветущего дерева или
дождя. Однако поражают в этом художнике разнообразие и диапазон ассоциаций. Он
жизнелюб, его искусство полнокровно и радостно. Умеет он насладиться
фантастичностью карнавала, бурной зажигательностью танца…»
Думал ли Адольф в комнатенке Буба, что когда-нибудь свяжет свою судьбу с
художественным стеклом? Вряд ли. К стеклу его привела судьба. Она способна на
такие штучки-дрючки, но дарит их только избранным. Она же, судьба, причудливо
перетасовав карты (браво, Фагот!), устроила так, что годы спустя Адольф прислал
мне кучу каталогов со своих выставок как итог, плод титанических трудов,
бессонных ночей, творческого горения и… Всего не перечислишь, что движет
истинным художником в его поиске.
Врать не буду: ни одной работы Адольфа я не видел в натуре. Только цветные фото,
репродукции в каталогах и буклете «Русская гравировка. Возрождение». Неплохо
постаралось издательство «Граф Цеппелин», что во Владимире, выпустившее пухлый
каталог с отличными иллюстрациями. Они дают, конечно, представление о сложности
техники рельефного гравирования, но не могут передать всей прелести игры света в
стекле. Причем не в чистом виде, а с добавлением цвета. Ладно, я не видел полной
оптической красоты творений Адольфа, зато видели и оценили другие. И это не
пустячок, что еще в 1979 году Корнингс-музей стекла (США) назвал Адольфа в ряду
художников года.
Слишком долго жизнь тасовала колоду, прежде чем позволила нам встретиться снова.
А когда наши карты снова упали рядом, любая поездка куда-либо уже была немыслима
для меня. Любая. Будь-то Билимбай или Парамарибо, город утренней зари. Значит, и
Гусь-Хрустальный стал недостижим. А вот Адольф побывал у меня трижды.
Родственные связи и чувства привели его вместе с женой в Сагру, откуда до моей
каюты можно рукой подать. Встретимся ли еще? Ба-альшой вопрос.
Когда жизнь осталась позади, оглядываясь назад, ловишь взглядом только клочья
бурливой пены, что крутится возле самой кормы. О таких клочьях, что остались от
знаменитого некогда завода хрусталя в Гусе, Адольф и рассказывал мне. «Гусевский
хрустальный» считался лучшим заводом России, и он, Адольф, работал на нем
художником с 1968 года, то есть начал трудиться на нем сразу после окончания
Московского высшего художественно-промышленного училища имени Строганова.
Народный художник России Тимур Сажин говорит о том, что завод «около сорока лет
выпускал на своих конвейерах плоды его (Курилова) фантазии и творчества. Это
Адольф проторил дорожку нашим художникам в Тhe Corning Museum of Glass in
Corning (New York, USA). Это лучший и самый знаменитый музей стекла в мире!»
Дорожка торилась от ворот завода, теперь она зарастает травой-муравой. Новые
хозяева жизни, а таким хапугам по стране имя легион, быстренько разорили завод,
художников лишили мастерских и вышвырнули за ворота.
Вспоминается вопрос старичка-хлебороба, заданный Чапаеву: «Куда крестьянину
податься?» Хозяева придут — грабят, чиновники тоже не лучше. Когда Адольф и его
товарищи нашли пристанище для личных мастерских, начались хождения по мукам
административного ада. Рифы, рифы, рифы! Рифы всюду и везде, в любом кабинете.
Позволю в виде иллюстрации цитатку из его письма, полную горечи и отчаяния:
«Я уже писал тебе, что мы переводили мастерские в категорию жилого коммунального
дома, а это равносильно, что верблюду в иголье ушко влезть. И этой тяжбе уже
более года. Сейчас остановились на двухнедельной передышке (будто бы
обязательной). И когда документ будет на руках, надо будет продолжать процесс по
переименованию земельного пользования. А для этого бюрократы в прошлом году
придумали процесс общественного слушания для этого вида разборок. А кто в эту
банду входит? Сколько наших недругов и завистников среди них! Не случайно нам
начислили налог по 40 000 с каждого за полторы сотки.
А весь этот бардак начался, когда Союз художников потерял все виды льгот,
которые держались в неприкосновенности с двадцатых (почти) годов. А вот
«народные промыслы» эти льготы имеют. В восьмидесятые мне удалось оплату за газ
в мастерских и за электроэнергию провести как за жилье (были связи с
промыслами), сейчас требуют документы — кучу бумаг. Сунулся к ним, к одному
ханыге. Он пообещал помощь, но дозвониться до него я больше не мог и отступился.
По поводу тщетности бесконечного сражения говорить уже не хочется — тошнит. Ну
хватит об этих бюрократических проволочках. Это меня так обозлило, что я сделал
вывод: Родину я люблю, а вот страну ненавижу. В этой стране я никому не нужен. Я
не могу ничего предпринять в свою защиту и что-либо изменить к лучшему».
Что я мог ответить ему на это? Я, сам прошедший семь кругов бюрократического
ада, когда пытался получить документы на право владеть своим подворьем, в
котором прожил 20 лет?! Я вспомнил, как воевал с крысами на «Кузьме», старом
пароходе-угольщике, который кишел этими тварями, вспомнил рассказы о «мус
декуманус» и «мус ратус», о повадках которых мне много чего сообщил доктор
Маркел Ермолаевич, имевший дело с «серым братством» на Колыме и много узнавший о
нем от какого-то профессора-биолога. Эскулап, так звали мы на пароходе деда
Маркела, выслушав в очередной раз мои сетования, сунул мне книжку Александра
Грина с рассказом «Крысолов», сказав при этом, что иные люди не лучше крыс.
Адольф уныло ответил, что он, увы, не борец с крысами, что он (как и ты, Иваныч)
бедный хромой старикашка, денег ему едва хватает на валидол, а чтобы вывести
такую ораву паразитов, нужны не деньги, а что-то другое. Одна надежда — что
единство «крыс» мнимое, и однажды они сами перегрызут друг другу глотки. И
новость сообщил: «Крысы совсем обнаглели. До того дошло, что собираются продать
с аукциона музейный фонд образцов завода, который собирали с 1950-х, но есть
раритеты аж конца XIX века. Ужас!» Действительно ужас. Ужас в том, что вряд ли
кто сумеет помешать этой варварской затее, этому расхищению по-настоящему
народного достояния.
Позднее появились небольшие проблески позитива. Оказывается, новый мэр Гуся
провозгласил на предвыборной волне, что художников надо уважать и, что не
принято среди «слуг народа», сдержал слово, скостив налог за мастерские с сорока
тысяч до трехсот рублей.
И теперь я, вспоминая об этой победе (уж не Пиррова ли?), малость успокоился за
друга: один риф обойден, может, и другие удастся миновать?
И вот, уподобясь Буонапарте, который наблюдал за Бородинским сражением, положив
больную ногу на барабан, я вглядывался в жизнь друга-товарища.
А вот года его юбилея не помню. Стоп! 2008-й! Вот же стоит дата на книжке, что у
меня в руках. Тамошнее, во Владимире, мини… стерство мини-культуры раскошелилось
на некоторую мини-сумму, предоставив почетное право львиную часть расходов на
издание каталога оплатить юбиляру. Он, покряхтев, ухитрился что-то куда-то
продать, и вот я любуюсь «Адриатикой» и «Плеском волны», в водах которых
плещутся тела обнаженных женщин, придающие особый шарм изощренным изгибам,
изломам да извивам и густому цвету, запущенному вглубь округлых масс хрусталя,
переливающегося теми волшебными искрами, на которые не способен никакой другой
материал.
Я понимал, что это работает мое воображение, и потому стоит ли говорить, как мне
хотелось хотя бы разочек обойти вокруг «Карелии» (фантастика!). Ощутить «Взлет»
в закрученных спиралях трех ваз. Прикоснуться пальцами (но не подержать —
наверно, тяжеловат!) к «Малахитовому цветку». «По спирали» уйти в «Ледниковый
период».
А еще взгляд мой останавливали «Волна», «Кактус» и «Торнадо 2», «Пульсары» и
«Призы штангистам». Каждый рукотворный слиток — как пресловутая «вещь в себе»,
со своей загадочной фабулой. Эти стеклянные абстракции, рожденные фантазией
мастера, рождали и во мне свои собственные фантазии, и тем они были особенно
любезны моему сердцу.
Абстракции Адольфа — человеческого свойства, хотя зависят от материала. Поэтому
его работы рождают сказку, которую каждый зритель воспринимает иногда как
собственную догадку.
Немало у Мастера работ, в которых властвуют фигурки прекрасных нереид. А чего
ожидать от мужчины и жизнелюба? Он умеет любоваться красотой женщины, которая
воплощает тему, рожденную душой и сердцем художника. Как не вспомнить
французскую поговорку, которая утверждает, что нет в мире ничего прекраснее, чем
лошадь в скаку, женщина в танце и клипер под всеми парусами. Недаром же
член-корреспондент Российской академии художеств Ольга Победова говорила так:
«Артист до мозга костей, он владеет фантастическим мастерством. Экспрессия и
восторг обнаженного тела в его графике и — особо — стекле обладает такой
выразительностью, что понимаешь: перед тобой вершина немецкого экспрессионизма.
Абстракционизм его работ в гуте возродил в 1960—1970-е годы великие достижения
русского авангарда ХХ века. Только художникам, работающим в области
декоративного и прикладного искусства, дозволено было в пору диктатуры
соцреализма работать с «чистыми формами». И одним из признанных лидеров цеха
художников-формалистов являлся тогда Адольф Курилов. Причем в его творчестве — а
это всегда был экспрессивный абстракционизм, изобретенный русским немцем
Василием Кандинским, — совершенство и красота «чистой пластики цвета» достигали
особого эмоционального напряжения. Все эти куриловские «пульсары», «кроссы»,
«кактусы», «разливы рек», «по спирали», видимые из «ледникового периода» как
«Земля в иллюминаторе», взрывали коммунистические запреты и превращали
художника-эстета еще и в художника-борца. Его инновационный посыл всегда
превращался в грамотный вызов коммунистическому стериотипу.
Адольф Курилов вводил эти «чистые формы» в область полезных предметов и вещей.
«ИСКУССТВО — В БЫТ!» — лозунг великих филологов-опоязовцев, друзей русских
футуристов, с «попутным ветром» вгонял Курилов в плоть и кровь истинного
искусства».
Думаю, не стоит так запальчиво искать корни «Карелии» в немецком
экспрессионизме, пусть и созданном «русским немцем» Василием Кандинским. Истоки
такой горячности, думаю, в наших днях, когда идет переоценка ценностей, однако
стоит ли вспоминать футуристов-опоязовцев, которые крушили старый быт и на
обломках самовластья свои писали имена? Оставим их истории искусства и
филологии. У Адольфа Курилова своя дорога, свой путь, который он одолел за
пятьдесят лет творчества. Он строил его, я в этом уверен, по своим принципам и
задумкам.
Целое собрание Адольфа Курилова — в надежных руках хранителя коллекции стекла
Музея хрусталя Аллы Чукановой. Это филиал Владимиро-Суздальского
музея-заповедника в Гусе-Хрустальном.
У меня в доме всего лишь его подсвечник из матового стекла в виде женской
фигуры. Как сказала членкор Победова, «искусство — в быт!». Подсвечник из этой
серии. Но если даже на этой вещице из нашего быта лежит отсвет таланта, то
«Попутный ветер» всегда будет в трудах мастера, согретых ярким пламенем
гениального озарения.
И как же мне захотелось при моем артрозно-артритном состоянии достать старую
фотографию и взглянуть на того, юного Курилова, выпускника Свердловского
художественного училища! Позади него, на стене, учебные работы. С той поры
минуло 63 года. И нет ничего общего между парнем, гимнастом с лихим темным
чубом, и тем дядей с седой бородкой на цветной фотографии, надвинувшим на правую
бровь черный берет и сцепившим в замок натруженные пальцы, которые полвека
создавали нетленную красоту.
