У Ивана Григорича
орденов и медалей больше,
чем городов в Польше!
Одолела старуха:
дали —
надень, носи!
А Иван Григорич смеется:
Так, что ли, некрасив?
Баба наседает:
ветеранам теперь почет!
А ты?
Был дурак — и помрешь дураком!
Угол промерзает.
Крыша течет.
Надел бы медали,
пошел в исполком —
квартиру-то бы и дали!
А Иван Григорич смеется:
кавалеристы, старая,
не ходят пешком...
Вот кабы да на коне верхом!
***
Вернуться в полдень — все равно,
что в свой же дом прокрасться вором...
Подслеповатое окно
под затхлым сводом коридора.
В пыль превращающийся свет
лучится облачком и тает,
и ничего не скажет сверх
того, что дом необитаем.
А стены, тянущие звук
из труб, вмурованных в них? Пятна
на стенах ржавые. Паук,
ловушкой собственной распятый.
Часы, идущие, как Бог
положит на душу их стрелкам.
На спицах выцветший клубок
в доисторической тарелке.
Остывший чайник. По столу
табак и крошки вперемешку.
Как провинившийся, в углу
велосипед стоит. Немецкий.
Трофейный. О, как ты был рад,
когда, еще не доставая
седла, летел, как черт лохмат,
с горы вдогонку за трамваем!
Туда — за мост, за поворот.
Туда, где ливень небо рушит,
наотмашь бьет, и в клочья рвет,
и тучи огненные кружит!
Ты и остался там. Сюда
наведываешься. Знакома,
как и тебе, мне пустота
тебя почти забывших комнат.
Когда шагнешь и, заскрипев,
с тревогой вздрогнет половица.
Дверь отзовется нараспев
и обреченно отворится
в предательскую кривизну
зеркал и стекол, сонно длящих
и дней ушедших тишину,
и безнадежность настоящих.
А что еще увидишь? Книг
хватило б на библиотеку,
но интереса в доме к ним
не проявляют. Нет уж тех, кто
их собирал. Стареет дом.
И вещи вместе с ним стареют.
Но сокрушаться ли о том,
что мокрой тряпкой пыль стирают
с обрезов слипшихся страниц?
И я сказал бы, что не стоит.
Что книги? — Нету той страны,
в которой жили мы с тобою.
Вот-вот и нас не будет. Жаль,
но так. Прозрачной дымкой рея,
идет в сияющую даль
Всесокрушающее Время.
***
Звезды сияют на сводах готической ночи.
Воздух прозрачнее цейсовского стекла.
Вьюга, как женщина,
На руки землю взяла —
даже озера сомкнули студеные очи.
Тихо и пусто. Рожденные
в лунных лучах
тени проходят. И слышно
от леса до леса,
как в облаках начинается снежная месса
и над землей продолжает звучать.
Разве не здесь, очарованный
далью кромешной,
преобразился испуганный взгляд дикаря?
Или природа для этого случая зря
соединила привычное в мире
с нездешним?
Разве не здесь по законам
звериной вражды
люди сошлись?! Но летели не стрелы и копья —
Падали медленно, медленно
снежные хлопья,
не предвещая ни громких побед, ни беды.
Здесь у костров говорили
о судьбах созвездий!
Здесь топоры вековые будили леса!
И над холмами,
где было ветров перекрестье,
острые крыши взметнулись
к крутым небесам!
Тихо и пусто.
В зрачках удлинившихся окон
ночь отразилась и стала чернее вдвойне.
Падает снег.
Ты не слышишь, как падает снег?
И над тобою!
И в небе!
И в мире высоком!
***
День недолог, но ярок,
как и весь этот век.
Дивной свежестью яблок
дышит выпавший снег.
Распушился на тонких,
ломких ветках кустов.
Даль теряется в звонких
голосах поездов.
И лететь бы за ними,
догоняя дымы,
уносящие имя
уходящей зимы.
***
Середина семидесятых.
Выцветающие вожди
на фасадах еще висят, и
нескончаемые дожди.
Серым дымом закат окутан.
Или это уже рассвет? —
вдруг забрезживший ниоткуда
и исчезнувший тут же свет.
Все едино — и то, что было,
и несбывшееся, и тот
план, что партия опустила
на безропотнейший народ.
Я беру с этажерки Грина —
нет, не Алые паруса —
завершается середина
Происшествием в улице пса.
