Рождение литературного клуба имени Пилипенко при свердловской областной молодежной газете «На смену!» произошло зимой 1965 года. Случилось это по инициативе отдела писем. Я работала там сотрудником.

Почта в этот отдел шла густым потоком. Львиную долю представляло творчество, особенно стихи. Все аккуратно прочитывалось, но при самом доброжелательном отношении к авторам, из вороха страниц получалась весьма тощая подборка того, что можно было представить читателю молодежной газеты. Многое было безграмотно, а что-то «идеологически» невыдержанным. С подборкой редактор шел в секретариат. За ним была еще цензура. В большинстве стихов огорчала слабость в языке, хотя во многих из них была искренность, была жажда открыть душу. Споры, авторские обиды не помогали делу.

Как-то неожиданно возникла мысль — а пусть в творческом споре авторы сами оценивают друг друга, читают стихи, а почему бы нет? Я пошла в секретариат, посоветовалась. Не сразу, но предложение было одобрено. Само собой пришло название, имеющее кровное отношение к газете. В 1950-х годах редактором «На смену!» был Михаил Пилипенко, известный уральский поэт, его перу принадлежит знаменитая «Уральская рябинушка», на эти стихи свердловский композитор Евгений Родыгин написал песню, которая стала почти народной, ее знали все, ее взяла в свой репертуар Валентина Толкунова. Было у Пилипенко несколько сборников, но главным для него была газета. При большой занятости, он всегда интересовался творчеством молодых читателей. И зарождалось что-то вроде кружка. Наверняка он бы и создал настоящий литературный клуб, но… очень рано и трагично оборвалась его жизнь. Как многие тогда, он стал жертвой предательского доноса, типичного для того времени. Его неожиданный «добровольный» уход потряс всех, кто его знал. Но говорить об этом много не приходилось все по тем же понятным для всех причинам. Однако стихи не ушли в забвение. Уже посмертно вышли несколько сборников Пилипенко.

Сохранить память об этом светлого человека должен был клуб его имени. Открытие прошло очень торжественно. И вот по средам к шести вечера в редакцию отдела писем стали приходить со своими стихами все, кто хотел. Бурные споры поспособствовали отбору состава литобъединения. Остались наиболее творческие ребята. Регулярно что-то публиковалось в газете, но «недолго музыка играла». Газетчики работают ночью. Из других редакций выглядывали — что за люди топают, курят в коридорах… «Поэты шумною толпою за Светой Марченко кочуют», — шутили в секретариате, ударяя на слово «шумною». Меня это не веселило — в воздухе запахло грозой. Строго договорились не шуметь, курить бегали в дальний туалет.

И вот первый звонок. Глядя поверх очков, секретарь газеты сказал мне: «Закрыла бы ты эти пьянки-гулянки, а то, знаешь, как бы чего того… Газета — это серьезно!» Я возразила, что люди приходят все трезвые, после учебы или работы, даже из пригорода приезжают. Секретарь пожал плечами: «Ну, смотри, как знаешь».

На очередную встречу я пришла в ужасном настроении и сидела молча, почти не воспринимая происходящее. Это тогда запомнили все. Занятие прошло вяло. Кто-то из ребят сказал: «Надоело тебе возиться с нами, так и скажи». Собственно, это было печальное прощание с клубом, начинающим набирать силу. Во всяком случае, в газете ему было уже не место.

Через некоторое время, в разгар рабочего дня, пришел товарищ из обкома. Коротенько, но веско напомнил, что газета — это идеологический фронт и никаких вольных стрелков в ее стенах быть не должно. «Нет, ты можешь встречаться со своими поэтами, но не здесь, и, конечно, оставив работу в газете. «Насменка» борется за большой формат, а в редакции такая мутная обстановка. Да и имечко-то клубу выбрали!» — сказал он и еще при этом подчеркнул, что такой работой надо дорожить, что у меня семья и дети. На прощание, уже в дверях, он бросил: «Выбор за тобой, и не затягивай». И я выбрала — осталась в газете, потеряв бескорыстное доброе дело, друзей. Объяснить тогда было очень трудно, так как о беседах с товарищами и о существующей реально цензуре было строго не рекомендовано распространяться. Рассказать об этом я смогла только через несколько лет некоторым пилипенковцам, тяготясь тем, что никто не знал правды.

Так закончилась, можно сказать, первая жизнь литобъединения под насменовской крышей, о которой теперь мало кто помнит, а некоторые вообще не знают, поэтому иногда спрашивают, почему именно так назван клуб. Его жизни было суждено продлиться еще несколько лет, поскольку не могло оборваться творческое содружество. Клуб продолжал работать уже в других стенах и с другими руководителями. Он упорно хотел жить.