Этот отрывок взят из повести Владислава Крапивина «Лоцман», в которой писатель Игорь Решилов рассказывает юному другу Сашке о специальности своего сына Дениса. Прототип известен — Сергей Александрович Другаль. Как говорится, один к одному, ведь Другаль — доктор технических наук, член Сибирского научного центра Академии транспорта РСФСР, наконец, создатель той самой вибрационной машины, что была им разработана и воплощена в жизнь научно-технической лабораторией, которой руководил Сергей Александрович. А еще Сергей Другаль — великолепный писатель-фантаст и лауреат премии «Аэлита», когда-то врученной ему старой гвардией журнала «Уральский следопыт».

Я в технике полный профан. Единственный механизм, который я когда-то освоил и который мог использовать достаточно «продуктивно», это — брашпиль, приспособление для отдачи и подъема якоря. Ну, мог ли такой «темный человек» заинтересоваться вибромашиной и допытываться у ее изобретателя, как она устроена? Конечно, нет и нет. Однако познакомиться все же посчастливилось.

Как-то Сергей позвонил мне и попросил приехать к нему в лабораторию. Есть, говорит, заказчица. Хочет, чтобы ты намалевал для нее «марину». Я пришпорил себя и, как штык, возник перед академиком. Коммерция много времени не заняла. С дамой я быстро договорился, она исчезла, а Сергей (по своей инициативе, само собой) повел меня в чертежную, дабы познакомить профана со своим последним детищем.

Согласно училищному диплому, я — преподаватель рисования и черчения. Какие-то крохи знаний еще сохранились на чердаке памяти, поэтому, увидев на кульмане чертеж машины (скорее машинки) в натуральную величину, я не стал хлопать ушами, а превратил физиономию в «умное лицо» и стал усердно внимать пояснениям инженера. Видимо, я делал это старательно. Возможно, даже пытался разобраться в услышанном, в противном случае как сохранилось бы в памяти услышанное?

— Вот смотри, — говорил Сергей, — это воздушная турбинка с разновеликими лопастями. Будет применяться впервые.

— Это продуктивно? — тупо спросил я, услышав и о других технических тонкостях.

— В теории — да. Надеюсь, что практика подтвердит. И дело даже не в этом. Сей новый продукт радует тем, что голова моя по-прежнему работает. Ведь без этой работы, Женя, я себя не представляю. В институте я сам себе хозяин, надо мной практически никого нет. Тут, в лаборатории, все мое. Здесь я работаю с удовольствием, а рассказы пишу — без. Завидую Славе Крапивину и тебе: каждый день пишите. А мне сейчас нужна «Роза мира» Андреева. Без нее не могу начать новую повесть.

— Начать без удовольствия?

Он засмеялся.

— Не придирайся к словам, крохобор.

— Я констатирую, а не придираюсь. Вот ты сказал: «Голова моя по-прежнему работает». Боялся, что из-за инсульта она тебе откажет?

— Да, примерно так.

— Слушай, а где тебя долбануло?

— В «Самоцветах». Прямо в палате упал. Ко мне подбежали, а я им: «Не трогайте меня! Не прикасайтесь!» Оставили на полу, укрыв простыней или одеялом. Лежал три часа, держа голову в одном положении, потом пополз к кровати и развернулся вдоль нее. Попросил таз и полотенце — будет рвать. Я не ослаб, — Другаль помолчал и продолжил, — наоборот, собрался. Злость была. Прилив сил почувствовал и, рывком — на кровать. С нее и вывернуло меня наизнанку прямо в тазик. После этой процедуры лежал на левом боку, совершенно неподвижно, трое суток.

— Три часа и трое суток…

— Да. Только утку приносили. Через трое суток доковылял до туалета.

По-моему, это был уже его второй инсульт. Или первый? Впрочем, память моя уже не та, но думаю, что упомянутый разговор случился, когда в СССР уже крепко штормило, и был на дворе тот самый «незабываемый 1991-й», суливший стране такую штормягу, которая и в дурном сне не могла присниться советскому человеку, который все еще с разинутым ртом ждал давно обещанную халяву из светлого коммунистического завтра, а вдруг увидел оскал капиталистического монстра-недоноска, который унаследовал от изжившего и рухнувшего строя озверелую бандитскую харю.

Впрочем, я шагнул через десятилетие. Далеко заглянул, а нам еще пришлось пережить 75-летие «дорогого Ильича» с вручением ему пятой Золотой Звезды, перетерпеть очереди за хлебом и колбасой, «мясные поезда» из Москвы и многое другое.

Когда я познакомился с Сергеем? Дай Бог памяти… Нет, не помню. Знаю, что это произошло во второй половине минувшего века. В начале 1980-х, когда Слава Крапивин привел меня в редакцию «Следопыта». В журнале я тогда еще не работал, но с тех пор стал довольно часто захаживать в старое здание на площади 1905 года. Сейчас в нем Дом актера, а в ту пору под его крышей жила редакция журнала, которым командовал главред Станислав Мешавкин.

Однажды я забрел к «следопытам». Шел мимо, вот и заглянул, чтобы узнать у редактора Толи Полякова о судьбе своего очерка о Калининграде, в котором я недавно побывал.

Полякова в его «6-й комнате» не оказалось, куда-то усвистал, и я навестил «прозу-поэзию и фантастику». «Проза» в лице Льва Румянцева отсутствовала, «фантастика» присутствовала в двух лицах: Виталий Бугров принимал гостя — Сергея Другаля. Я поздоровался, присел в сторонке и стал слушать «фантазеров». Разговор шел «фантастический» и очень интересный.

Идиллию нарушил Поляков. Пришел с кружкой за чаем.

— Должен тебя огорчить, — увидев меня, начал он.

— Ничего другого я и не ожидал, — обронил я.

— И обрадовать должен. В Каире, во время военного парада, убит твой кровный враг Анвар Садат, зато не пострадал твой лучший друг американский генерал Кингстон.

— Ты ошибся, Толя, — возразил я. — Однажды на ноябрьской демонстрации я увидел на мавзолее президента Насера. Глыбой возвышался над нашими родными и любимыми пыжиками-чижиками, он и стал тогда моим кровным врагом.

— Он даже удостоился фольклора великого советского народа, — сказал Сергей. — Ходила когда-то по Москве такая юмореска:— и, припоминая, наморщил лоб. — Вот… «Сидит в Каире, греет брюхо полуфашист, полуэсер, Герой Советского Союза Гамаль Абдель на всех Насер».

Мы захохотали.

— Это не народ сочинил — интеллектуалы, — вмешался в нашу не менее интеллектуальную беседу вошедший Румянцев. — У великого советского народа свои заботы и свои юморески. Такую слышали? «Хоть вино теперь по восемь, все равно мы пить не бросим. Передайте Ильичу, нам и десять по плечу. Ну, а если будет больше, то получится, как в Польше».

— Да, — вздохнул Поляков, — Кто толще, тот и пан.

— Ну, пан Ярузельский совсем усох от забот, а партийных да пузатых панов холопы с Гданьска скоро ухватят за чубы, — выдал прогноз Другаль. — Ихняя «Солидарность» и нас касается. Ведь что такое солидарность, спрашивает в анекдоте россиянин россиянина и слышит ответ: «Солидарность — это когда в России нечего жрать, а в Польше бастуют».

Лет эдак через пять-шесть Сергей вспомнил тот давний разговор. Не судите строго мою путаницу в хронологии: «пять-шесть» — это всего лишь попытка как-то определиться во времени и пространстве, а потому здесь будут приведены лишь два факта, точно привязанные к определенным датам.

Вот первая: пятница 22 февраля 1992 года. Мы шли от Главпочтамта к Плотинке, шли с собрания, на котором Сергей Александрович Другаль пополнил ряды сочиняющей и пишущей братии. К этому времени Союз писателей СССР развалился по причине идеологических разногласий. Появились две организации: Союз писателей России и тот, в который приняли Сергея, — Союз российских писателей. Вместе с Другалем были приняты Юрий Абрамович Левин, очеркист, и поэт Яков Андреев. У Сергея к этому времени были изданы две книжки: «Тигр проводит вас до гаража» и «Василиск», за вторую он получил премию-приз «Аэлита» от журнала «Уральский следопыт». После этого он и попросил меня дать ему рекомендацию для поступления в Союз. Это было и лестно, и… смешно. Да, смешно именно мне давать свою рекомендацию Мастеру, который сразу вошел в нашу фантастику со своей темой и героями, со своим неординарным отношением к природе и людям, наконец, со своим языком и стилем, присущим именно ему, Другалю. Ведь я, хотя уже два года носил в кармане красную книжицу с профилем Ленина, был всего лишь литературным щенком рядом с Сергеем. Ладно, я был одним из трех заявителей, а в этой троице главным был Слава Крапивин, моя литературная повивальная бабка. Для Другаля такой «бабкой» стал Виталий Бугров. Со смертью Виталия Сергей не смог смириться до своих последних дней.

— Поздновато решился на этот шаг, — сказал я ему.

— А мне не к спеху, — ответил он. — Для меня главное — лаборатория, моя работа, а это — хобби. Помнишь, мы говорили, что придет час, и у нас «получится, как в Польше»?

— Ну, было такое… Сбылось.

— Ты читал мою книжку «Тигр проводит вас до гаража»?

— Еще бы!

— Значит, Гигантюка помнишь. Я его списал с моего начальника. Я, может, из-за него и писать-то начал всерьез. Стало уже не до баловства.

Еще бы я не помнил! Этот номенклатурщик говорил штампованными фразами. Сергей их собрал до кучи, и та куча производила впечатление своим тупым глубокомыслием: «Я не готов обсуждать этот вопрос; вы меня не убедили; так что вы предлагаете; вот так и делайте; нам, товарищи, надо по-большому; так что будем показывать; здесь мы с вами не додумали; что-то мы давно никого не наказывали».

— «Здесь у нас, товарищи, при подведении итогов работы произошла утечка информации», — ответил я коронной фразой Гигантюка-Кащея и засмеялся. — Ты хочешь сказать, что начальник узнал себя в Гигантюке и взбеленился?

— Ну, это само собой. А сказать хочу, что имя им, гигантюкам, легион. Когда-то, и очень давно, по радио передавали юмореску. Возможно, Аркадий Райкин такого деятеля изображал. Напакостит в одном месте, его перебрасывают на другое, «и вскоре из кабинета слышался его руководящий бас: «Понять сие мне не дано, но общее руководство осуществить могу». Похоже?

— Да. Но к чему ты?

— Все к тому. «Как в Польше». У них были перемены, теперь дошел черед и до нас. Только вряд ли у нас «получится, как в Польше». Гигантюки никуда не исчезли. Они, как клопы, забились в щели, вылезают мало-помалу и скоро, вот увидишь, все возглавят, все разворуют и все развалят. Наша лаборатория, к примеру, уже трещит по швам, а что творится в масштабах России?

— Не сыпь мне соль на рану…

— Крапивин часто пишет о своих снах, четких, ясных и убедительных. Я иногда сомневался, так ли это. Я тоже вижу сны, но в моих всегда перепутаница. Без начала и конца, а то и без середины. Четко мне снятся только чертежи и расчеты с цифирями. А вот год назад и я увидел «крапивинский» сон. Реальный до жути. Потому и запомнил — врезался!

— Ну-ну, излагай, не томи!

— Будто вызвали меня в КГБ. Одного не помню: то ли сам явился с повесткой, то ли привели под конвоем. Привели, значит, но нет свободной для допроса комнаты. А полковник, вызвавший меня, начинает обзванивать кабинеты и говорит кому-то, видимо, попав в пыточную: «Да нам минут на пять-десять всего!» И я понял, что сейчас меня будут пытать, а я все выложу. Хотя не знаю, что такое «все». Говорю полковнику: «Меня нельзя пытать. У меня больное сердце, желудок, недавно инсульт перенес. Если со мной что случится, имейте в виду, мои друзья знают, где я оказался».

Ладно, повели меня и оставили у какой-то двери, около нее женщина с автоматом. А мне захотелось писать, я и спрашиваю ее: «Где у вас туалет?» Она тычет автоматом в конец коридора. Иду, иду и… оказываюсь на улице! И я рванул. Понял, что домой нельзя. Надо скрыться у Пинаева или Крапивина. Может быть, переодеться и денег перехватить.

Разговорный жанр — не мое амплуа. Боря Путилов, Гена Прашкевич, Эрик Бутин — вот кого не надо было тянуть за язык. Эти златоусты умели плести разговорную вязь. Прашкевич все еще с нами, по эту сторону вечности, и, думаю, не зарыл до сих пор в землю свой талант. Что до меня, то, увы, собеседник из меня никакой. Правда, на реплику в тет-а-тетной беседе моих способностей все-таки достаточно. Вот и сейчас, выслушав содержимое сна, я предположил, что оное сновидение — результат работы Сергея над очередным романом.

— Так, да не так. Не совсем так, — ответил Другаль. — Сон в основном связан с моим отцом и с мытарствами по защите докторской. Отец ни за что ни про что сначала побывал в казахской ссылке, где я и родился. В юрте, между прочим. А в тридцать шестом угодил в ГУЛАГ возле Воркуты. Я о нем много думал в последнее время. Видно, все переплелось в голове и отлилось в эдакую страшилку. Диссертацию я в Москве защищал, в своем базовом НИИ, где она благополучно пролежала два года без движения. Для создания моей вибромашины пришлось обосновать свою теорию, а это многим не нравилось. Ведь какие-то машины уже существовали, но после них очень быстро разрушались вагоны. Убытки колоссальные!

— А твоя что — высший класс?

— Что-то в этом роде. Словом, приехал в институт, забрал диссертацию и сам отнес в ВАК, где напрямую и защитил свое детище. Ни фуршетов, ни банкетов. Сразу уехал. И начали писать на меня кляузы и пасквили. Один из писак тоже оказался в Свердловске. Мне о «телегах» ни слова, но я уже кое-что знал и кое о чем догадывался. И когда этот тип вздумал защититься по моей теме, я ему отказал.

— Ну и дела-а… — промямлил я.

— Все те дела сплелись однажды в клубок и отлились в сон.

Мы уже миновали Плотинку и площадь. Остановились возле газетного киоска.

— А ты видишь сны? — спросил Сергей.

— Вижу. Но не «крапивинские», — ответил я. — В основном, как и ты, всякую перепутаницу. Вечно я куда-то еду на поезде, блуждаю по вокзалам и считаю рубли: хватит ли добраться до места? А куда еду, неизвестно. Сегодня, к примеру, снова приснилась вокзальная толчея. В рюкзаке у меня корабельный магнитный компас системы ГУ-127 миллиметров, от которого почему-то «откушена» чуть ли не половина. И когда я укладывал его в котомку, кто-то уронил на него железяку и — вдребезги остатки стекла над картушкой. Оченно это меня расстроило. И даже потом, когда я оказался не в нормальном вагоне, а в теплушке, среди народа и каких-то тюков, снова полез в рюкзак и уронил слезу на осколки.

Он засмеялся:

— Ты верен себе! Кто о чем, а вшивый о бане.

— Козьма Прутков упомянул три дела, которые, однажды начавши, трудно кончить: вкушать хорошую пищу, беседовать с возвратившимся из похода другом и чесать, где чешется, — ответил я на его «реверанс». — Как видишь, я чешу, где чешется, до сих пор. Подкорка работает. Против моей воли. Знаешь, проснулся с готовым стишком. Тоже во сне сочинил:

Мокрая сорока крутит головой

За кустом малины, сидя на заборе.

Небо, как портянка, дожжик… боже ж мой!

Ну, почто я здеся, почему не в море?!

Он захохотал, а потом спросил с улыбкой:

— Ты только во снах отдаешься поэзии?

— В основном. Непроизвольно. Я ж не поэт и не брюнет. Все зависит от эмоционального заряда, с каким бросаюсь в объятия Морфею. Вот тебе еще пример для иллюстрации:

Был день, в натуре, впрямь-таки дурной,

А ночью? Х-хе… крошит врагов Чапаев!

Знать, я домой вернулся… гм, хмельной, хмельной,

Небритый, как бандит Шамиль Басаев.

— Ну, ты даешь, боцман, хотя… Что ж, мне это знакомо. Моя подкорка тоже предпочитает угощать меня во снах чертежами, расчетами и приборами, о чем я тебе уже говорил. Сухая, скажешь, материя? Но в этой материи все мои эмоции. Весь заряд. Почти. Остаток, крохи, уходят на писанину. Ей-богу, если бы не Витя Бугров, давно бы выбросил эти крохи в форточку.

В газетном киоске мы купили по номеру «Народной правды», аналогу прохановской газеты «День». Я взял ее из любопытства, из-за статьи некоего г-на Бушина, написавшего о «неграмотном Солженицыне», которого-де выручают только редакторы и корректоры.

— Иногда читаю подобную макулатуру, — сказал Сергей. — В лечебных целях, так как при чтении испытываю те же ощущения, когда расковыриваешь чей-то чирей. Во всяком случае, после такого чтива яснее видишь своих отрицательных персонажей, всю их мерзость с гноем, сукровицей и всякой побочной дрянью.

Именно такой беседой закончился тот памятный день. Может, я что-то приврал по мелочам, зато не в ущерб истине, а токмо ради художественной правды. А что до истины, то к ней надо относиться с известной осторожностью. Стоит, например, задуматься над высказыванием Фритьофа Нансена по этому поводу: «Истина? Почему все так дорожат истиной? Жизнь — больше, чем холодная истина, а живем мы только один раз». Истинно так! А потому примите мой рассказ о далеком уже февральском дне 1992 года таким, как я его здесь описал.

В 1990-е годы я часто навещал Другаля. Чаще всего встречались в его кабинете. Пожаловал к нему однажды, и он с ходу пожаловался, что занят не наукой, а только добыванием денег для лаборатории. То есть в основном торговлей вибромашинами. А это и поездки в Москву, в министерство, встречи с чиновниками разного ранга, которым ничего не нужно и которые стремятся лишь уязвить тебя, вытереть о тебя ноги, зная, что ты доктор наук, академик, да к тому же еще и писатель.

И вот тут я, пардон, перебил его. Проиллюстрировал жалобу анекдотом с небольшой бородой. Говорилось в нем о встрече Рейгана и Горбачёва в Рейкьявике. Американский президент решил угостить советского гостя ужином. Особенно вкусным оказалось последнее блюдо. Наш Миша заинтересовался рецептом. «Пришлось зажарить мозги одного из министров», — со скорбью в голосе ответил Рейган. Горбачёв закатил ответный ужин, но последнего блюда не подали. «В чем дело? — взъярился Миша. — У нас столько министров!» — «Десяток забили, — последовал ответ, — а мозгов ни у кого нет. Одни языки». Сергей сделал ответный ход, но у его анекдота борода оказалась длиннее. Журналист спрашивает Брежнева: «Леонид Ильич, вы член партии?» — «Нет, я ее мозг». Последнее слово все-таки осталось за мной. Мой пас тоже имел порядочную бороду. Брежнев, выступая на ЦК, недоумевает: «Вы знаете, у товариша Пельше уже старческий маразм! Вчера иду по коридору, навстречу он. Здравствуйте, говорю, товарищ Пельше! — Здравствуйте, — отвечает, — только я не Пельше».

Посмеялись и отправились к Сергею домой. Весь путь — пересечь улицу.

Сергей быстро сварганил супчик, плеснул мне в рюмку коньяку. Я только пригубил и отдал ему (вот было времечко: Пинаев — трезвенник со стажем!). Видимо, коньяк навел его на мысль о брате, который нигде не работает и пропивает пенсию парализованной матери и то, что ей высылает Сергей. Выплеснуло из Сергея — наболело, и крепко: «В этот раз я высказал ему все, что думаю о нем, но вряд ли поможет».

— Поездки в Москву, — добавил Сергей, — тоже одна из причин, заставляющая работать без нормы. Поездки пока что раз в три месяца и за казенный счет, а потом? Пенсия у меня 9000. Кладу ее на книжку. Накопил 55 тыс., чтобы потом, когда уйду из лаборатории на вольные пенсионные хлеба, было на что жить и ездить. Один кг мяса в месяц надо? Надо. Одну курицу тоже надо. Надо один кг масла, одну бутылку водки. Я люблю пиво, но позволить его себе не могу. А еще мне нужен костюм, чтобы не ударить в Москве в грязь лицом, когда обиваю пороги кабинетов. Здесь он — 9 тыщ, у Зайцева, из своего материала, 120 тысяч! А обувь?

— Тебе сколько денег нужно на жизнь? — спросил он, когда мы только еще пришли к нему.

— Тыщи три, — ответил я, подумав. С этого, собственно, и начались его финансовые подсчеты.

— Мне вот после инсульта не пишется, — резко переменил тему Сергей. — Написал девять страниц нового рассказа, а когда закончу? Не люблю писать.

— Странно… Так здорово писать и не любить? Не понимаю. Ведь люди обожают твою фантастику!

— Обожают… А знаешь, как началось мое писательство? Еще в Москве началось, когда я работал в базовом НИИ МПС. Здесь у нас филиал его. Был я тогда аспирантом, а один мой коллега в том же звании, посчитав себя писателем, дал мне для оценки свой рассказ. Прочитал — мура. Высказал я ему свое мнение и сказал: давай на спор, я напишу, и у меня сразу возьмут. И взяли. И просить стали: давай еще. Стал давать. Но я же технарь, гуманитарного образования — раз, два и обчелся. Учиться стал, да и Катя моя на это дело подвигла. И анекдоты помогли. Не те, может, которыми обменялись, но похожие. Ведь ИХ мозги одинаковы в любом фольклоре. Так и началось.

А тут и Катя пришла на обед, Екатерина Митрофановна. У нее свои проблемы: «она не вписывается в современную жизнь»! Так и сказала. А вписаться хочется, заняться бизнесом, завести собственное дело. Но помощников нет, а Сергей не желает помочь.

— Я старый больной человек, которому нужен покой, — проворчал доктор технических наук, академик и литератор. — И чего тебе надо? У тебя есть работа, есть дом, есть заботливый мужик, который может то и это…

Я знал, что Сергею нужен отдых, что он должен вздремнуть, и распрощался... Сергей дал мне копирки и немного бумаги для пишущей машинки, от которой я не мог отказаться — «деф-фцит»! Кстати, в тот день я узнал, что «Язычники» Сергея помещены в «Мире приключений» за 1990 год. Рекомендовал «Миру» покойный Аркадий Стругацкий, а рекомендация старшего из братьев дорогого стоит.

Вот такую запись я обнаружил в своих «анналах». Она и помогла по свежим следам восстановить нашу предыдущую беседу, случившуюся год назад.

Обычно после каждой «Аэлиты» главные персонажи, то есть обладатели премии и «лица, приближенные к императору», собирались на посиделки у Виталия Бугрова. И вот, припоминая те годы, я вдруг сообразил, что не помню, когда же Сергей получил эту премию и где ему вручали ее. Позвонил Крапивину, тот порылся в Интернете и ответил: «В 1992 году за роман «Василиск». Я принял это к сведению, но засомневался. Внутренне не мог согласиться: не мог же я пропустить столь торжественный момент в жизни друга?! Но, как ни крути, выходит, пропустил. А потом вообще запутался, пытаясь понять, что раньше появилось — яйцо или курица? «Язычники» или премиальный «Василиск»? Словом, память отказала, и наступило нечто вроде ступора. Почему-то вспомнился давний спор Крапивина и Бугрова из-за авторов, предложенных челябинскому сборнику «Поиск-89». Слава убрал из него свой «Выстрел с монитора». Сделал это ради повести Александра Больных «Видеть звезды». А Немченко, тогда редактор Средне-Уральского книжного издательства (в простонародье — СУКИ), отклонил «Язычников» Другаля, в то время как Больных шел «железно». Правда, к этому времени Сергей поработал над романом, но спор между мэтрами фантастики продолжался. Виталий Иванович упрекал Владислава Петровича за его протеже: мол, так и порождается серая литература. Я помалкивал, но мысленно держал сторону Бугрова: начинал читать «Видеть звезды» в нашем «Следопыте» (повесть шла в двух номерах) и бросил это занятие — жвачка она и есть серость, серая жвачка. Вспомнив этот спор, не мог вспомнить, попал ли в сборник Другаль? И книжки не было под рукой, чтобы проверить.

Все так, но как быть с Другалем и «Аэлитой»? Поднапряг память и вспомнил, что в это время я после работы сразу покидал город и уезжал в Калиново, куда перебрался три года назад. А в тот час, торжественный для Сергея, мы с дедом ладили баню, за мхом съездили на болото, уложили половину венцов, и я, мысленно повинившись перед Сергеем, взвалил на плечи очередное бревешко и поволок к «прорабу». Все так, но у кого узнать подробности, у кого же о нем спросить про тогдашнюю «Аэлиту»? Ба, конечно, у Сергея-ибн-Ивановича Казанцева, всенепременного участника мероприятий подобного толка. Совсем недавно он собирался навестить меня, но занедужил и отменил поездку. Вот и повод справиться о здоровье, а заодно получить нужные сведения у «энциклопедиста», который наверняка хранит в своей копилке все детали, вплоть до самых пикантных.

Созвонились в тот же день.

Я, как говорится, поставил вопрос ребром и получил исчерпывающий ответ.

Да, Сергею Александровичу Другалю награда за «Василиска» была вручена на первой и последней «выездной сессии», которую провели на базе биатлонистов спортобщества «Динамо».

Подтверждение этому я обнаружил в журнале «Уральский следопыт» № 9 за 1992 год, среди книг, уцелевших после пожара, который уничтожил мою Каюту-мастерскую много позже, уже в наши дни. Первая страница обложки, внутренняя сторона. На ней крупно начертано красным: «АЭЛИТА»-92. Рядом помещена фотография лауреата. По его правую руку стоит приз, по левую — лежит букет цветов. Ниже помещен небольшой текст: «22–24 мая на территории спортбазы «Динамо» по биатлону, что в двенадцати километрах от столицы Среднего Урала, состоялся — вот уже в 11-й раз — наш традиционный ежегодный праздник фантастики. Лауреатом «Аэлиты»-92 стал наш земляк — екатеринбуржец Сергей Александрович Другаль. Одновременно обрели своих владельцев и два других приза. Приз имени А.И. Ефремова — за вклад в развитие отечественной фантастики — присужден петербургскому писателю Андрею Дмитриевичу Балабухе. Приз «Старт» — за лучшую первую книгу — вручен тоже петербуржцам Александру Тюрину и Александру Щеголеву».

В этом же номере помещен небольшой фантастический рассказ Сергея Александровича «Предчувствие гражданской войны».

Добавлю, что тогда же попал мне в руки «Следопыт» № 6 за 1979 год. В нем опубликован крупный рассказ «Экзамен», положивший, как мне думается, начало работе над «Василиском».

Вот такое у меня получилось отступление…

— Почему на «первой и последней»? — не удержался я от вопроса.

— Женя, это была самая пьяная «Аэлита», повторения которой в таком виде было решено больше не допускать, — хихикнул Казанцев. — Фэны, а ведь ты знаешь, что они приехали со всех концов бывшей эсесесерии, вырвавшись на свободу из скучных городских узилищ, кроме разговоров, диспутов о путях фантастики и ее нынешнем состоянии, «предались приятственному занятию пиянства». Их же толпа! Кто куда, а кто в буфет. Другаль, Крапивин, Бугров и я занимались докладами и спорами о том и сем, а кое-кто… Посреди базы стоял огромный идол — солдат на лыжах и с ружьем. Так вот, приезжий народ, познавший «это сладкое слова свобода», лез ему на плечи, фотографировался на его фоне, а некоторые даже пытались «отобрать» винтовку. Но это — фон, который не влиял и, в общем, не мешал деловой стороне встречи.

— Я недавно прочел речь Сергея, произнесенную после вручения премии. Он упомянул и твой подвиг, — поддел я Казанцева.

— Это какой же?

— Как ты довел тираж книжки «Тигр проводит вас до гаража» до ста тысяч вместо тридцати, запланированных издательством, и как ты получил втык от Госкомиздата и был лишен за самоуправство квартальной премии. Куда смотрел Селиванов (В.И. Селиванов — главный редактор Средне-Уральского книжного издательства – ред.)?

— Э-э, голь на выдумки хитра. Да и премию вернули, когда книжку купила Польша. После этого ветер задул в наши паруса. Селиванов — чиновник, а чиновники всегда держат нос по ветру.

Каким он, Сергей Александрович, был в жизни? Для этого достаточно прочесть то немногое, написанное им. Доброта к людям и нетерпимость к любой подлости, принципиальность… А впрочем, к чему все эти экивоки! Сегодня я выгреб на стол старые записные книжки и обнаружил в одной из них довольно пространную запись. Старую. Она так и начиналась: «У Другаля. 20.01.91 г.».

Разговор начался не в его кабинете. Я вышел покурить в некий коридор-переход, соединявший лабораторию с каким-то другим помещением. Мы стояли у окна и смотрели во двор с какими-то строениями, помойкой, дверями туда и сюда. Помню, меня удивило обилие собак разного возраста, вида и окраски. Именно у помойки они подбирали какую-то еду, расходились и грызли, не слишком удаляясь друг от друга.

— … этих косточек им мало, — сказал Сергей. — Им пару булок хлеба надо да ведро похлебки, опивок. Там, во дворе, под сараем постоянно обитает штук десять.

— Прямо псарня Троекурова! — удивился я.

— Нет, не то. Сук много. Уже брюхатые, с выменем. Но больше десяти не бывает. Большего числа помойка не выдерживает. Помойка от столовки, но сейчас тамошние бабы стали забирать объедки для свиней. Их держат многие. Теперь мы с лабораторией моей начали собачек подкармливать. Хорошо, зима теплая, так щенкам под сараем… авось, выживут.

Я докурил сигарету, вернулись в кабинет.

— Знаешь, людей сразу видно. Встретишь иного во дворе, увидит собак и рычит: «У, перестрелял бы!» Я ему: «Ну, все ясно…» «Что тебе ясно?!» — и брови к носу. «Коммунист?» — спрашиваю, отвечая на вопрос. «Коммунист. И что?» «А то, что других мыслей нет, как убить, расстрелять. Чем они тебе мешают? Ты им хоть раз кусок бросил? Вот в этом, — говорю, — вся ваша большевистская психология».

— Помнишь, «мы в ответе за тех, кого приручили»…

— Вот-вот! А мы превращаемся в живодеров. Я, понимаешь, раньше, как зав, никогда на партсобрания не ходил, а сейчас хожу. Интересно на них смотреть, как они грызутся. А парторганизация разваливается. У меня в лаборатории осталось два партийца, а в институте — штук двадцать. И каждый раз одна повестка дня: о выходе из КПСС. Бывший директор института… пенсионер, но состоит на учете. Он обычно и начинает. Предложения недоговаривает, говорит шепотом или орет. Зальчик маленький, выскочит на трибуну и начинает: «Позор ЦК! Николу кровавого расстреляли, а теперь?! Эту… у-у! хотят построить на этом месте! По телевидению попы выступают!»

Потом лезет на трибуну полковник-отставник и тоже горло не бережет: «Надо что-то делать! Надо привлекать молодежь, надо выпускать стенгазету. Я буду писать в нее статьи!» Следом — капитан. Тоже отставник, сторожем работает. Совсем оглох, вот и надрывается: «Их ТАМ всех надо перестрелять! Дайте мне группу ребят, я их воспитаю! Я за коммунизм жизнь отдам, я за него на расстрел пойду, к стенке стану!»

— Достали они тебя, Сергей?

— Достали не достали… Знаю, что вымрут, как динозавры… Меня другое удивляет, что наши евреи из партии не выходят. Все их родственники давно уехали, а они сидят. Я им толкую: «Вы-то что? Бросайте все и топайте в Израиль, пока еще можно!» «Нет, говорят, мы коммунисты!» Ну, я еще понимаю тех, кто вступал в партию ради карьеры. Они не могли иначе. Это когда с голода умираешь, то все равно украдешь. А если вступает по идейным соображениям, то явный дурак. Вот и хожу на партсобрания, как в цирк ходят — посмеяться да посмотреть на этих дураков. Я им даже стишок декламировал. Помнишь, Балабуха у Бугрова читал:

Товарищ, верь, зайдет она

Твоя возлюбленная гласность,

И вот тогда госбезопасность

Припомнит наши имена.