Литературно-художественный и публицистический журнал

 
 

Проталина\1-4\18
О журнале
Редакция
Контакты
Подписка
Авторы
Новости
Наши встречи
Наши награды
Наша анкета
Проталина\1-4\16
Проталина\1-4\15
Проталина\3-4\14
Проталина\1-2\14
Проталина\1-2\13
Проталина\3-4\12
Проталина\1-2\12
Проталина\3-4\11
Проталина\1-2\11
Проталина\3-4\10
Проталина\2\10
Проталина\1\10
Проталина\4\09
Проталина\2-3\09
Проталина\1\09
Проталина\3\08
Проталина\2\08
Проталина\1\08

 

 

 

________________________

 

 

________________________

Василий Бусыгин

 

 

Чем заполнена бывает память человека? Бесконечной хроникой страданий. Многие годы у нас, как свидетельствует история, абсолютно своевластно распоряжались судьбой человека чьи-то бездушные приказы, чьи-то нелепые ошибки, циркуляры или обычная чиновничья прихоть. Всё это проявления работавшей в полную силу машины советского насилия.

Полная безвыходность положения и необходимость отстоять свою правду обрекли Василия Семеновича Бусыгина на эти скорбные записки. Вся жизнь его, по существу, шла через календарь бесплодных попыток найти хоть какую-то справедливость. В бесконечном поиске правды сама собой возникла у человека потребность день за днем записывать все, что доказывало его невиновность.

Горькая исповедь Бусыгина — на страницах этого номера. По странным стечениям обстоятельств рукопись эта разделила судьбу автора и многие годы не могла пробиться в печать. Здесь ее первое печатное издание. Бесценный документ передал в редакцию «Проталины» уральский писатель Евгений Пинаев, дальний родственник Василия Семеновича Бусыгина, тоже связанного с Уралом.

Нам удалось разыскать внучку Василия Семеновича, живущую в Санкт-Петербурге. Елена Дорионовна помнит деда с самых ранних лет, с начала 1970-х, когда и дед, и бабушка приехали к родным в город на Неве. Отцу Елены Дориону Васильевичу удалось добиться ленинградской прописки, а в 1979-м и отдельного жилья для стариков. Елена, хранитель жизненного архива своего деда, всегда искала какие-то возможности опубликовать страницы рукописи. С этой целью она передала ее Валерию Колодяжному, так как знала, что он — «морской офицер в отставке, знает историю, интересуется ею, занимается литературной деятельностью». Разрозненные воспоминания обрели цельность, появились комментарии и уточнения. В апреле этого года на московском канале «365 дней» вышел документальный фильм «Я из Кронштадта», в основу которого положены как раз записки Бусыгина.

Автор кронштадтских записок ушел из жизни 17 августа 1991 года. Хоронили его 19 августа, в день путча, когда рухнула эпоха, от которой он так пострадал.

 

«Проталина»

 

Cмятая жизнь

 

Из архива старого балтийца

 

ГЛАВНОМУ ВОЕННОМУ ПРОКУРОРУ СССР

г. Москва, центр, ул. Кирова, 41,

от Бусыгина Василия Семеновича, проживающего

в г. Перми по адресу: г. Пермь-26,

Орджоникидзевский район, ул. Вишерская, 20

 

28 августа 1966 года я отправил Вам заявление — просил реабилитировать меня как необоснованно обвиненного, как участника Кронштадтского мятежа (входящий № 16 066). Твердо уверенный в том, что я не виноват, не был участником Кронштадтского мятежа, я и обратился в прокуратуру за реабилитацией. О том, что Вы направили мое заявление прокурору Ленинградского военного округа, Вы уведомили меня письмом от 13 сентября 1966 года № 4–3629–66 (копия прокурору ЛВО), где говорилось, что прокурор ЛВО должен рассмотреть мое заявление по существу.

Военная прокуратура Ленинградского военного округа своим письмом от 14 октября 1966 года № 250–66 сообщила мне, что мое заявление оставлено без удовлетворения, так как оснований к возбуждению производства по вновь открывшимся обстоятельствам не имеется. Данных о том, что я был привлечен к уголовной ответственности и осужден судом, прокуратура ЛВО не обнаружила:

 

«Проверкой по соответствующим государственным архивам данных о привлечении Вас к уголовной ответственности и осуждении не имеется, архивного уголовного дела на Вас нет».

 

По вопросу моей реабилитации я обращался и к начальнику отдела Управления КГБ при Совете Министров по Ленинградской области и в КГБ при Совете Министров в Москве.

На оба мои письма ответило Ленинградское управление КГБ письмом следующего содержания:

 

«На Ваше заявление от 3 июля 1966 года, адресованное в КГБ при Совете Министров Союза ССР, сообщаем, что ввиду того, что материалы об аресте Вас в 1921 году за давностью времени не сохранились, подтвердить время нахождения Вас в заключении не представляется возможным.

8 августа 1966 г. № 11/17–505–Б».

 

Когда же я после этого обратился в приемную при Ленинградском КГБ к юристу товарищу Сиротину с вопросом, что под такой редакцией можно подразумевать многое, то он мне сообщил устно:

— В архиве имеется:

1) регистрационная карточка на мое имя от 21 (8) апреля 1921 года (а мятеж закончился 31 (18) марта 1921 года; следовательно, я не был с теми, кто был взят с оружием в руках);

2) акт на уничтожение моего или группового «дела»;

3) кроме того, он (т. е. Сиротин. — В. К.) сообщил, что в регистрационной карточке помечено: «Осужден на пять лет»…

За справкой о прохождении военной службы я обращался в Государственный архив военно-морского флота (Ленинград, улица Халтурина, 36). Мне выдали справку от 8 декабря 1965 года (исходящий № 5628) следующего содержания:

 

«Бусыгин Василий Семенович 1897 года рождения на военную службу призван осенью 1916 г. и назначен в учебно-минный отряд. После окончания занятий в учебно-минном отряде назначен на линейный корабль «Севастополь», где значится по 1920 г. С 14 июня 1920 г. по март 1921 г. значится в службе наблюдения и связи Балтфлота. На апрель 1921 г. значится арестованным Особым отделом г. Кронштадта как участник Кронштадтского мятежа.

Других сведений не обнаружено.

Основание:

ЦГАВМФ. Ф. 22. Оп. 21. Д. 15. Л. 73; Ф. 1396. Оп. 1. Д. 14. Л. 14; Ф. 92. Д. 1 (список участников Кронмятежа)».

 

Надо сказать, что со дня призыва на флот (24 мая 1916 года) и до момента ареста 4 апреля 1921 года я служил добросовестно, не было на мне ни одного замечания. В справке Военно-морского архива так и сказано определенно: не «в связи», а «арестован как участник»! Можно подумать, что был вместе с мятежниками, содействовал и в бою, и в агитации, и в организации. Чуть ли не с оружием в руках взят!..

А на деле?

 

Мой послужной список невелик.

Я, Бусыгин Василий Семёнович, родился 23 февраля 1897 года по новому стилю в селе Русский Билямор Уржумского уезда Вятской губернии (по-новому — Кировской области) в семье крестьянина-кустаря. В Вятской губернии такая связь, как традиция — доходы от одного сельского хозяйства там очень скромные были. Кулацкого сельского хозяйства я не имел; так и вся семья. Село было в глухом углу губернии. Семья жила в трудовом режиме, без праздников и развлечений, так как вятская земля не балует жителей, к тому же ее нет в достаточном количестве. Земли было только пропитаться семье в восемь человек. Недостаток компенсировался кустарным производством, изготовлением серпов. Образование получил в церковно-приходской школе-трехлетке. В дальнейшем жил и работал в хозяйстве родителей. Году в 1911-м познакомился с преподавателем Уржумского городского училища Чирковым Петром Никифоровичем, человеком доброжелательным. Он мне помог постепенно подготовиться в домашних условиях по программе городского училища. В июне 1914 года я выдержал испытания экстерном.

Шла первая русско-германская война.

Ушел на войну старший брат Павел, а 24 мая 1916 года (по старому стилю) уржумским воинским начальником я был призван на военную службу в Кронштадт, на Балтийский флот, по досрочному призыву моего года.

Из дома до Вятки — на пароходе!

Сопровождал меня из Уржума в Цепочкино Евгений Семёнович Распопин (в фамилии возможна опечатка. — ред.). Когда от Цепочкино до города Вятки ехали по реке Вятке, то была начальная осень — высокий берег краснел от листвы рябины. Но пароходы еще ходили, и холода еще не было — осень 1916 года.

1 ноября маршем на Петроград — Кронштадт, и 7 ноября разбивка — назначен в учебный минный отряд на радиотелеграфиста. Когда, будучи новобранцами, мы проходили испытания в машинной школе в Кронштадте, и по результатам меня направили в учебный минный отряд, я попросился у экзаменаторов учиться на электрика. Мне ответили: «Если таких, как ты, мы пошлем на электрика, кого же мы будем посылать на ученье радиотелеграфистом?»… В ту пору радио переживало свое «детство»! Казарма учебного минного отряда первые три месяца числилась за 1-м Балтийским флотским экипажем.

Существовали до революции и до конца Гражданской войны:

1) Первый балтийский флотский экипаж в Кронштадте;

2) Второй балтийский флотский экипаж в Питере (Крюковские казармы);

3) Кроме того, в Питере, в Крюковских казармах, был Гвардейский флотский экипаж;

4) При Керенском — женский флотский батальон (носили флотскую форму!).

Обучался строевому делу три месяца в Первом балтийском флотском экипаже в Кронштадте. Матрос 2-й статьи.

В конце 1916 года молодые матросы учебного минного отряда были переформированы — роты по обучению строю перестроились по принципу специальностей. Из Петрограда были присланы молодые матросы Гвардейского экипажа для обучения на радиотелеграфистов: Николай Рыбаков, Михаил Фролов, Заякин (из Архангельска). Практические занятия (работа на «ключе» и прием на слух) проводили «указатели» — старшины, матросы. Наша 2-я рота распалась, и в том же помещении возникла 10-я рота радиотелеграфистов. С января 1917 года обучался специальности радиотелеграфиста в учебном минном отряде (с годичным сроком обучения) на той же территории. Радиотелеграфисты посещали минные классы. Здесь уже появились не «указатели» (то есть инструкторы. — В. К.), а учителя, например, механик Долганов, по физике и электрике — Алексеев и Рыбкин — тот, что был ко-гда-то учеником и помощником Попова, изобретателя радио. Рыбкин был невысокого роста, щупловатый, голова пузырем, коротко острижен (без прически), говорил — шепелявил. Хотел говорить «очень интересно», но это у него не получалось. Матросы подсмеивались над ним. Говорили: Попов изобрел телеграф беспроволочный, а Рыбкин — провода к нему. В мастерской по ремонту аппаратуры при физическом кабинете (1-й этаж) — старшина матрос Чувиков (потом уехал в Харьков). За время пребывания в учебном минном отряде под его руководством учили слесарному делу. А те, которые должны были обучаться другим специальностям, ушли в соответствующие помещения.

Отделенный — унтер-офицер Карабанов. Взводный командир — унтер-офицер Петров. Фельдфебель — боцманмат Вторников. Командиром 2-й роты учебного минного отряда до перехода в 10-ю роту был сын министра мичман Юрий Муравьев («бгатцы»), а потом Юрьев. При нем произошла Февральская революция, я тогда пребывал в учебном минном отряде в Кронштадте. В ночь на 28 февраля 1917 года — дежурство по пекарне учебного минного отряда. Здесь получено первое сообщение о революции. В Февральскую революцию я был с теми, кто ее совершал. Учебный минный отряд, как и машинная школа, были везде первыми. Пришлось и заниматься учебой, и находить время для выполнения поручениий, связанных с революцией. Слушали на митингах ораторов.

Выступали на трибуне Рошаль и другие ораторы. На Якорной площади (Кронштадта. — В. К.) собираются люди в ожидании открытия очередного митинга. На деревянной трибуне стоят организаторы, в том числе Семён Рошаль. По чугунной дороге (чугунная мостовая Кронштадта. — В. К.), что возле каменной стены, проходит грузовая автомашина, в кузове машины стоит группа матросов. Рошаль решил их пригласить на митинг. С трибуны он кричит шоферу, чтобы тот остановил машину: «Товарищ!.. Товарищ!.. Товарищ автомобиль!» Шофер понял, что это его зовут, и машину застопорил.

Вместе со всеми матросами учебно-минного отряда в июне 1917 года я участвовал в петроградской демонстрации.

С моими товарищами был и на июльской демонстрации. Четвертого июля 1917 года по заданию партии состоялось выступление кронштадтских матросов в Петрограде. На двух кронштадтских пароходах, шедших при помощи бортовых колес, команда учебного минного отряда направилась в Питер. По пути нас захватил шквал дождя с ветром. Пришлось курс изменить, пройти морским каналом, так как пароход, кренясь, стал задевать песок. Демонстрация называлась «мирная, вооруженная», без патронов, но с винтовками (японскими). Наша группа (учебного минного отряда) высадилась на правом берегу Невы, чуть пониже Николаевского моста, чуть повыше лежащего на боку учебного судна «Николаев» (с ним недавно получилась авария, он завалился на один борт). Второй пароход пристал к левому берегу Невы, и отряд с него прошел на Невский проспект.

Мы же вышли на берег. Построились. Набережная — штабеля дров, кругляка-саженника. Нам сообщили маршрут, по которому мы должны шагать. По набережной вверх по Неве, мимо университета, по Кронверкскому проспекту колонной мы подошли к дворцу Кшесинской. Булыжная мостовая. Под нашими ногами — трамвайные пути, позади — садик с чугунной решеткой высотой до плеча. Отряд построился перед балконом в две шеренги.

Тогда у меня болели ноги — сбил неудобной обувью, пришлось надеть валяные туфли. Мы стояли около дворца Кшесинской, где помещался штаб большевиков. По команде «вольно» долго ждали выхода на балкон В. И. Ленина. Я, Шастин, еще Калистратов разговаривали. Между нами изредка проходили гражданские лица. Подходит к нам пожилая, одетая в серое ватное полупальто женщина лет пятидесяти крупного, плотного телосложения (но не упитанная), видно, что из интеллигентов. Постояла и тихо говорит, не глядя на нас: «Жаль мне вас, жаль!» Мы слушаем и смотрим смущенно. А она от нас отходит к другим, заговаривает с матросами и повторяет: «Жаль мне вас…» С балкона нас, матросов, коротко приветствовал Владимир Ильич Ленин, он был с сопровождающим в шинели.

Потом в походном порядке мы прошли к Троицкому мосту, по Садовой улице, Невскому проспекту до Литейного-Владимирского. Нам сказали, что на Литейном будут стрелять. Колонна повернула на проспект Владимирский. Тут нас юнкера приветствовали «салютом» — пулеметной очередью!.. Все еще помню, как заработали, застрекотали пулеметы с противоположной стороны улицы, откуда-то с крыши высокого дома напротив…

Ряды матросов смешались… Колонна рассыпалась. Я и мои товарищи Василий Шастин пермский, Петр Филиппов родом из Симбирска и еще кто-то шли крайними возле тротуара. Очередь прострочила «стёжку» на стене дома № 5 немного выше моей головы. На белой штукатурке остались следы этой очереди. Колонна бросилась врассыпную… Я сунулся в подворотню этого дома. Через несколько минут стрельба прекратилась, но матросы не знали, куда идти. Тогда и я не знал улиц Питера, и все пошли наугад. Оказались возле ворот армейской казармы. И нам предложили войти во двор, накормили солдатским обедом. Но винтовки отобрали. Указали, куда идти дальше. Шли долго. Вышли на левый берег Невы, где она впадает в залив, там что-то вроде порта. Какой-то матрос вывел меня к заливу, где среди других судов стоял небольшой автокатер (не гребной, а с мотором. — В. К.). Он был уже полон, но но нас двоих впустили. Катер отчалил и пошел в Кронштадт… Он был так перегружен, что иллюминаторы оказались в воде!

Теперь задумываюсь, почему бы тогда, 4 июля 1917 года, когда мы проходили по Владимирскому проспекту, одной из «капелек», что направил какой-то юнкер из своего пулемета, не угодить в меня — ведь они летели так близко над моей головой! И не пришлось бы мне терпеть все муки жизни…

По проспекту Владимирскому шел по нечетной стороне рядом с матросом Федосеевым (или Евсеевым?) из 10 роты учебно-минного отряда. Он был невысокого роста, худощавый, до военной службы — школьный учитель где-то на Урале или в Сибири. А может быть, и на европейской части? В Кронштадте у него, видимо, была семья. Он еще, помню, провел меня по улицам Кронштадта мимо костела. Мы вышли на запад, улица с севера на юг вся была из деревянных двухэтажных домов. Он указал на один из них и сказал, что тут жил известный поэт Надсон.

По возвращении в Кронштадт — опять учеба в минных классах.

В учебном минном отряде летом 1917 года нас человек десять выгнали на двор. Сказали, что надо расстрелять нашего ротного Юрьева. Мы стоим табунком одурелые… Вдруг из комитета выходит комиссар — он был хороший человек — и говорит: «Ребята! Не надо его расстреливать». Мы Юрьева отпустили, а он сказал: «Спасибо вам, ребята!»

И разошлись!!!

В 1917 году оказался в Кронштадте Троцкий. В первые месяцы Февральской революции в Морском манеже Кронштадта ежедневно проходили митинги. Выступали разные ораторы, местные и прибывшие из Петрограда. В их числе был и Троцкий. Он тоже выступил со своей темпераментной речью, которая должна была принести ему успех, — свирепо, с брызгами слюны, эмоционально! Выражения Троцкого: «Это всё навоз, на котором вырастет прекрасное будущее», «Надо сказать, что они не виноваты, но так нужно!» Но когда он закончил выступление, ожидаемой овации не получил, слушатели не оценили по достоинству оратора — кто-то хлопнул раз-другой… Овации не получилось! Разгневанный Троцкий спустился с трибуны и затерялся в толпе. С тех пор отношения с Кронштадтом у него приняли враждебный характер — Кронштадт отдавал предпочтение Ленину, хотя Ленин в Кронштадте и не выступал.

Это было в семнадцатом году, после Февральской революции. На Якорной площади, в Кронштадтском Морском манеже, что у оврага, напротив памятника Макарову, проходил очередной митинг. Морской манеж — деревянный длинный сарай; отапливался он большими чугунными печами. В средней части его проходили парадные маршировки моряков, тут же принималась присяга молодых. В восточном конце была оборудована церковь, устроен алтарь, он отделялся от самого манежа филенчатыми щитами. А в западном конце — довольно большая сцена с тяжелым занавесом.

Внимание участников митинга привлекла к себе сцена, что в западном конце манежа. По окончании митинга было объявлено, что состоится концерт с участием Федора Ивановича Шаляпина. И вот на большой сцене слева появился Федор Иванович. Он обратился с приветствием к присутствующим матросам, солдатам, рабочим… Спел «Марсельезу». Исполнил несколько песен. Потом сказал, что будет петь «Дубинушку»! Но так как он прибыл один, а ему нужен был хор, он пригласил желающих из публики его (то есть хор. — В. К.) заменить. Что и было принято…

Он предварительно сбросил пиджак. Встал на середине просцениума, расставив ноги и широко взмахнув руками со сжатыми кулаками. Его мощная фигура как-то заполнила всю рампу сцены, хотя она и была значительных размеров. Громадный пролет рампы как будто вдруг стал меньше. Федор Иванович запел мощным голосом с шумными придыханиями… При исполнении припева он дирижировал нами, как артелью волжских бурлаков. А мы пели: «Эх, дубинушка, ухнем!..» Правда, мы пели не очень стройно, но ведь это было без предварительной спевки. Потом Федор Иванович спел «Жил-был король когда-то», «Он был титулярный советник», еще что-то. Он был тогда не один, а с какой-то девушкой. Говорили, что это его дочь.

В конце августа — начале сентября 1917 года на Питер наступал Корнилов. Тогда я был в экспедиционном отряде матросов, базировавшемся в армейских казармах на Малой Охте. Экспедиционные отряды были везде нужны. Матрос гвардейского экипажа Михаил Фролов, 1897 года рождения, москвич, обучался в учебном минном отряде, был старшим отряда. В свободное время мы бродили по прилегающим улицам Малой Охты. На одной из них вместо магазинчиков в первых этажах работали микроскопические театры: зал человек на 50—80 и соответственных размеров сцена. Давались миниатюры (из Чехова и других) или выступали одиночки-виртуозы. Такие же микротеатры были и в Кронштадте, на Торговой улице…

 

Свершилась Октябрьская революция.

Матросы Кронштадта принимали в ней горячее участие, один из них, Василий Калистратов, участвовал во взятии Зимнего дворца. Я в Октябрьскую был в числе пятидесяти молодых матросов, отправленных на угольной барже с катером к берегу Петергофа, на площадку западнее Нижнего парка. В Петергофе, недалеко от Питера, были два юнкерских училища, их тогда надо было срочно разоружить. Военные училища в Новом Петергофе могли помешать проезду кронштадтских матросов по железной дороге из Ораниенбаума в сторону Петрограда. С Петровской пристани туда отправили отряд кронштадтцев. Возглавлял его Алексей Григорьевич Пронин (электрик, «указатель»), он знал меня лично. Пронин был в Кронштадтском совете, ведал организацией и направлением отрядов по местам. Со мной тут были товарищи, мои дружки Шастин Василий родом из Пермской губернии и Филиппов Петр из Симбирской губернии.

Филиппов до революции учился в ремесленном училище. Ребята полировали постамент под памятник Александру III, оседлавшему здоровенную кобылу (имеется в виду скультупра императора на коне. — В. К.). Был этот памятник на Знаменской, ныне — на площади Восстания в Ленинграде (а с 1990-х годов этот памятник работы Паоло Трубецкого находится во дворе Мраморного дворца в Санкт-Петербурге. — В. К.).

Вечером пронинский отряд на двух грузовиках повезли на гору, к Кавалерийским казармам. Там мы выгрузились и отсиделись до ночи. А ночью 26 октября (точнее, в ночь на 27-е. — В. К.) было успешно проведено разоружение двух военных училищ. В одной камере Кавалерийских казарм, на нарах, в большом количестве было сложено огнестрельное оружие — масса винтовок и пистолетов. Из последних пятьдесят были розданы участникам нашего отряда. Шастину, Филиппову и мне Пронин вручил по новому бельгийскому нагану — самовзвод, пули красной меди, выпуклые. В тульских наганах пули внутри гильзы целиком. Тут же (т. е. в Петергофе. — В. К.) мы находились еще в течение двух недель, охраняя подступы к Питеру.

А революция ширилась, и на линию выходили вожди. Руководил революцией Ленин, но и Троцкий не был пассивен — он направил свою деятельность в сторону войск, стал Председателем реввоенсовета республики, а потом наркомвоенмором.

Пробыв в казарме юнкерского училища Петергофа около двух недель, отряд вернулся в Кронштадт обычным путем, через Ораниенбаум.

Были и еще походы.

Затем опять учеба.

Наша компания — Шастин, Калистратов, я и еще человека два — посещали Петроград. Зашли к старшему брату Калистратова, лицом он не походил на Василия. Калистратов-старший служил в мастерской, в маленьком частном магазине у ювелира-еврейчика. Это место называлось Пять Углов. Там, при магазине, была комната, где жили парни, тоже служившие в мастерской. После посещения брата мы пошли гулять по Питеру. Наши пистолеты мы оставили в комнате Калистратова. Ушли далеко от Пяти Углов и, не возвращаясь, двинули прямо в Кронштадт. Василий пообещал в следующую свою поездку пистолеты привезти. А потом оказалось, что пистолеты кто-то украл.

Что касается присутствия в Кронштадте разных организаций… В эсеровскую группу входили Даша Зубелевич, Мирбах, Ламанов, Шестаков, руководил ею латыш по фамилии Брушвит. До октября 1917 года эта группа базировалась в доме известного адмирала Вирена. Она была самой крупной организацией в Кронштадте и наиболее посещаемой. Вожак эсеров ходил в солдатской серой обтасканной шинели и в шапке — имел вид замызганного окопного солдата. Типичное худощавое лицо, с крупными зубами. Косноязычный («Республика — режь публику!»). Чудаковатый, юродствующий хитрюга. Я как-то туда зашел и слышал его речь… Этой организации сразу же не стало после Октябрьской революции. В доме Вирена ее уже не было… Исчез и Брушвит.

Меньшевистская организация в Кронштадте с первых дней революции не привилась, о меньшевиках вообще в Кронштадте никто не слыхал.

А анархисты — их была в Кронштадте какая-то ничтожная кучка, и больше по названию. Это скорее был клуб, а не партия. Они обрели себе резиденцию в какой-то садовой сторожке. Их идеалы мало кого привлекали, они были слишком далекими и непонятными. Ярчук, глава кронштадтских анархистов, не пользовался авторитетом вожака, руководителя среди массы, он был в Кронштадте «на смеху». Если кто и ходил туда, в анархистскую сторожку, то посидеть, поболтать. Нельзя сказать, что это были ярые анархисты с оружием за поясом. Они считали, что в отдаленном будущем люди будут настолько совершенны и культурны, что им не потребуется власть-насилие. Будут де люди жить по законам совести. Их поэтому и называли утопистами. Забредали туда и коммунисты, на перекур. Григорий Васильевич Бояршинов, из службы связи коммунист, туда частенько наведывался для отдыха. Руководила жизнью Кронштадта партия большевиков, власть была полностью в руках Советов, и анархисты против Советской власти не высказывались. Да и сторожка со временем перестала существовать.

Когда совершали революцию, то думали, что вот уж будет новая, светлая жизнь. На основе разума, совести! Рассчитывали, что жизнь в дальнейшем пойдет с большим плюсом. А вдруг все сменилось на самый бесстыжий минус. Оказалась та же пьянка со всеми ее качествами и спутниками. Да еще пострашнее, чем до революции!

Фактически новой-то жизни я и не видел.

 

В последних числах февраля 1918 года обучение в учебном минном отряде было закончено. Экзамен я сдавал самому Рыбкину, результат получился хороший. Но для испытания комиссия не состоялась, так как в это время вышло чье-то распоряжение распустить по домам все флотские команды. Я и несколько товарищей моих, четыре молодых матроса, все же решили подождать, когда суматоха уляжется, и остались в казарме учебно-минного отряда.

В это время во дворе УМО появился уже не молодой матрос из Гельсингфорса (Хельсинки. — В. К.), представитель Центробалта. Он звал ехать не по домам, а в Гельсингфорс, там на судах осталось очень мало народу. Старые матросы бежали с кораблей по домам! Он говорил, что ехать надо срочно, некоторые корабли не имели уже и минимума личного состава.

В первых числах марта состоялся роспуск учебно-минного отряда. В канцелярии нам выписали путевку, и мы вчетвером отправились в Петроград — и дальше железной дорогой в Гельсингфорс. Мы ехали поездом Петроград — Гельсинки в распоряжение Центробалта, на яхту (посыльное судно. — В. К.) «Кречет». За Выборгом поезд дальше не пошел, дорогу впереди перехватили белогвардейцы. С правой стороны по ходу поезда — небольшое зданьице, потемневшее от времени. Здесь, на полустанке, на площадке около вокзала выстроился отряд красногвардейцев-финнов с винтовками, но одетых по-рабочему, в полупальто и пальто, человек 25–30. Они направлялись отгонять белогвардейцев. В ожидании транспорта они чувствовали себя непринужденно, раскачивались и пели какую-то песню на финском языке... Через час наш поезд двинулся дальше, белогвардейцы были отбиты.

По железной дороге прибыли в Гельсинки, зашли пообедать в ресторан, что находился под зданием театра. Небольшая эстрада, струнный оркестр. Съели что-то молочное (суп). Подали деньги, а официантка сдачи нам не сдала. Мы ей напомнили. Принесла!..

Потом отправились на яхту «Кречет», в штаб. Корабли и порт в Гельсингфорсе находились на военном положении, и поэтому вход не только на корабли, но даже в самый порт охранялся часовыми. Так что нам пройти туда без соответствующих документов — дело невозможное. Тогда корабли в Гельсингфорсе стояли в гавани — кругом был лед. Нас направили на «Петропавловск», но всех там не приняли. Мне пришлось идти на линейный корабль (дредноут) «Севастополь» в качестве радиотелеграфиста в распоряжение старшины Храмцова (рядовой телеграфист Герман Кравец) и старшего офицера Салмина. Жить — в правом шпилевом кубрике на корме.

Василия Шастина и юнгу Василия Соловьева («салажонок») назначили на «Гангут» (Шастина) и «Петропавловск». Фамилию четвертого я запамятовал, то ли Калистратов, то ли Федосеев — на «Петропавловск». Это была первая декада марта 1918 года. Начисление жалованья за март — финскими марками.

День или два я знакомился с окружавшими шкерами. Побывал на одной из шкер. Почти по отвесной стенке поднялся вверх и осмотрелся. Надо спускаться… Оказалось, что спускаться гораздо сложнее, чем подниматься. Но все-таки спустился!

Мылся в судовой бане — от соли волосы стали жесткие, как солома.

Стал знакомиться и с корабельной радиостанцией. После ночной вахты пришел в шпилевой кубрик и лег отдыхать на свой рундук. Сквозь сон услышал радиопередачу… Крайне был поражен — ведь слышал без радиоприемника. И все же, проснувшись, передачу все еще слышал. Оказалось, это была работа подводного телеграфа.

На ЛК (линейном корабле, линкоре. — В. К.) «Севастополь» Гуцало, уезжая на Волжскую флотилию, украл у меня из моего рундука флотскую шинель и готовальню.

Через малое время ЛК «Севастополь» стал участником ледового похода из Гельсингфорса в Кронштадт (12—16 марта 1918 года). 10 марта 1918 года отряд кораблей в Гельсингфорсе получил приказ срочно подготовиться к походу в сторону Кронштадта. 11 марта на корабле был объявлен аврал — грузить уголь! Надо было наполнить все угольные ямы, чтобы пробиться к Кронштадту.

Сутки вся команда ЛК «Севастополь» ускоренно, в бешеном темпе грузила уголь, запасы продуктов и материалы. Грузили до поздней ночи, участвовали все, даже комсостав. В кубриках было пусто, вентиляторы были выключены.

А во вторник, 12 марта 1918 года, весь порт оживился — ледокол «Ермак» стал прокладывать путь для кораблей. Среди дня вереница кораблей вышла в поход из Гельсингфорса в Кронштадт. За ледоколом «Ермак», выламывавшим толстый и прочный двухфутовый лед от самого Гельсингфорса, в строю кильватера корабли двинулись в сторону Кронштадта. Впереди шел «Ермак», потом ледокол «Волынец», ЛК «Петропавловск», потом ЛК «Севастополь», «Гангут», «Полтава»… Трудно было «Ермаку» прокладывать путь в ледяном поле. Медленно шли и корабли — то двигались, то стояли. Пять суток длилась эта операция.

(Комиссар кораблей ледового похода Иван Федорович Азаров, рожд. 1893 года.)

Где-то в районе Гогланда (остров в Финском заливе. — В. К.) задержались. Мы, радиотелеграфисты, вышли на лед. Вдали виднелись сани, а на санях черный короб — жилище рыбаков, будка для подледного лова салаки. Плотно сколоченный ящик с дверью, внутри — маленькая печка, постель, рыболовная снасть. Хозяевами будки были рыбаки-эстонцы. Они нам продали целую посудину салаки. Возвратились мы на борт, кок обжарил нам салаку на сковороде. И мы большим удовольствием ее уничтожили!

Хотя и медленно, но корабли двигались в сторону Кронштадта. 17 марта днем вошли в Кронштадтскую гавань. ЛК «Севастополь» встал в гавани у стенки, направо от входа.

Потянулись дни и ночи дежурств на судовой радиостанции.

Председателем судового комитета ЛК «Севастополь» был офицер Соколов. По прибытии в Кронштадт вместо него выбрали кочегара. Когда ЛК «Севастополь» из Гельсингфорса прибыл в Кронштадт, то по истечении нескольких дней явился с берега и был принят юнгой в число радиотелеграфистов молодой человек по фамилии Сегаль. Потом у старшины радиостанции из стола в радиорубке, из-под замка, потерялись деньги, три тысячи рублей.

Лед уже сошел на Финском заливе. Только кое-где плыли отдельные плиты. В апреле месяце 1918 года, числа около 20-го (по старому стилю), на ЛК «Севастополь», в помещение радиотелеграфистов, явился представитель с ледокола «Огонь», поговорил со старшиной и со всем коллективом радиотелеграфистов. Ледокол стоял недалеко от ЛК «Севастополь». «Огонь» направлялся из Кронштадта в Гельсингфорс за оставшимися там миноносцами. Команды с них давно уже разъехались, оставался только один матрос, и вести миноносцы в Кронштадт было некому.

На ледоколе имелся только один радиотелеграфист, и ему нужна была подсмена — на время похода, на неделю. На эту роль желающих не оказалось. Вот этот человек с ледокола «Огонь» и обратился к нашему старшине за помощью. И я пошел на этот ледокол добровольцем.

Вскоре, числа 18–19 апреля, «Огонь» отправился в Гельсингфорс. Капитаном ледокола «Огонь» был Альберт Петрович Томсон, а помощником капитана — Яков Яковлевич Шмидт. Тогда они были еще молодые! Летом 1918 года на катере они с семьями сбежали в Эстонию, в город Ревель (Таллинн. — В. К.).

Путь теперь был без препятствий, только кое-где плыли льдины. В радиорубке ледокола «Огонь» поочередно дежурили два радиста: постоянный радиотелеграфист — молодой человек с немецкой фамилией Раймонд Бухарт и я, его подсменяющий. Где-то на полпути, не доходя до острова Гогланд, «Огонь» остановился. Нам навстречу своим ходом шла непогруженная подводная лодка и тоже остановилась. Наш капитан завел беседу с кем-то на подводной лодке. Я тоже заинтересовался этой встречей, вышел на палубу. Смотрю — из открытого люка лодки появляется пожилой матрос в тельняшке и замасленной робе, в парусиновых рукавицах. И мы узнали друг друга. Это был старый моряк Александр Якимович Винокуров, мой земляк-односельчанин, из Русского-Билямора, он ушел на флот гораздо раньше меня (до революции, в 1916 году, в декабре, он приходил ко мне в минный отряд в форме кондуктора). И мы перебросились несколькими фразами. Машина ледокола заработала, общение закончилось, и мы разошлись, как в море корабли: мы — в Гельсингфорс, а подводная лодка — в Кронштадт.

Без задержек ледокол прибыл в Гельсингфорс. Там уже были немцы. Числа 21 апреля 1918 года (по старому стилю) к вечеру ледокол «Огонь» двинулся в сторону Кронштадта, взяв на буксир пять миноносцев, брошенных сбежавшими командами. И только на одном из них был человек. Ночью разгулялся шторм! Некоторые суда не удержались на буксирах. Утром «Огонь» их нашел в заливе. Какое-то время он шел в направлении Ревеля из-за невозможности идти на восток. Не доходя Ревеля курс был изменен на Кронштадт.

Обратный путь прошли благополучно. Залив был чист, и ледокол шел как буксир. Не доходя до Гогланда от финского берега путь пересек моторный бот, в нем сидели по виду красногвардейцы-рабочие. Поговорив с командиром ледокола, они повернули опять к финскому берегу.

Ночью 22 апреля 1918 года (по старому стилю) я дежурил, слушал радиопередачи. В наушниках пикает иногда морзянка — слышу, кто-то передает поздравление кому-то с праздником Святой Пасхи. Подпись — Щастный. До Кронштадта шли, видимо, двое суток.

В Кронштадте я вернулся на ЛК «Севастополь», на прежнее место радиотелеграфиста. Здесь баталер Граманжа вручил мне праздничное угощение — куличи и сыр.

И вновь я включился в расписание дежурств на радиостанции ЛК «Севастополь».

 

Экзамен на штатного специалиста держали 29 апреля 1918 года, числясь в команде «Севастополя».

В июле месяце 1918 года стали мудрить над матросами. Было опять чье-то распоряжение команды кораблей распустить, оставить только тех, кто подпишет договор «по вольному найму». Следовало подписать соответствующий договор — или подписывай, или убирайся с корабля!

По вольному найму я не служил ни одного дня. Я считал, что военная служба с вольным наймом не вяжется, и потому был с флота отчислен. Исключен из списков в июне 1918 года.

Поехал домой, на Урал. Дома пробыл всего несколько недель. В конце августа Уржумский военный комиссариат объявил сбор всех бывших матросов, проживавших в уезде. Набралось тут человек семнадцать, все больше мои одногодки. Пароходом нас отправили до Котельнича, а дальше поездом в Петроград. Старшим отряда был назначен моряк Иван Михайлович Попов. Так я опять направился в Кронштадт. Для того чтобы перевести в звание «Красная армия», не было необходимости разгонять тысячи матросов и солдат по домам, а потом снова их же мобилизовывать!

В Кронштадте месяц или больше скапливали возвращавшихся матросов, главным образом жителей деревень. Набралось много сотен человек. Формировались отряды для отправки на фронт, на Волгу, в район Казани. Колчак был около Казани в северо-восточных губерниях — Вятской, Казанской, в Чувашии… Но тут же вышло новое распоряжение — радиотелеграфистов использовать только по специальности. Тогда я решил идти на ЛК «Севастополь», но там — полное запустение, народу в нашем кубрике — только электрик Смородин. Из радиотелеграфистов уже никого не было.

Что делать?

Решил пойти опять на «Огонь», но и там оказался ненужным, команда распадалась, не было ни капитана, ни его помощника, ни того радиотелеграфиста-немца, а людей готовили к отправке на фронт. Переночевал, а утром опять возвратился в казарму учебного минного отряда.

В Кронштадте встретил своего товарища, сослуживца Алексея Петровича Антонова, Леньку. Он завел в какой-то буфет, угостил бутылкой «лимонаду» и рекомендовал идти в службу связи. Он, оказывается, уже состоял в береговой команде службы связи в Кронштадте. У них не хватало одного радиотелеграфиста. Иду туда. Начальник службы связи Авраменко принимает меня в команду. Старшие радиотелеграфисты — Шпилевский, член партии, потом (в конце 1919 или в начале 1920 года) старшина Степан Васильевич Кононов. Меня зачислили в Кронштадтскую службу связи по моей специальности, оформили рядовым и сразу же включили в расписание дежурств. Начал нести вахту. Служба наша летом 1918 года обосновалась на даче Вирена, в саду за домом, около домика Петра I (там жили электрики службы связи). Комиссаром был Лапшин, его заместителем — Чугунов. С приходом холодов — помещение было летнее — перебрались в адмиральскую квартиру при Инженерном училище. Квартиры были с восточной стороны. Вход — из садика. Сначала радиотелеграфисты разместились на первом этаже, дверь — напротив лестницы на второй этаж, а потом перебрались выше. Это было в сентябре 1918 года.

Василий Бурашников, 1897 года рождения, из Казанской губернии, был отправлен под Казань, против Колчака. Их отряд ночевал в полях около села Шурма. Ночью шурминские мужики перебили отряд матросов! Там погиб и Иван Михайлович Попов…

Осенью 1919 года погибли 800 моряков под Казанью, в селе Иссады. Могу добавить, что мой старший брат, красноармеец Павел Семенович, в 1919 году погиб на колчаковском фронте в окрестностях Оренбурга.

Во время моего пребывания в службе связи, в годы 1918—1919, в Кронштадте лютовала «испанка».

На Кронштадт были нападения кораблей и самолетов противника. Кронштадтцы их успешно отбивали. 18 августа 1919 года английские минные (торпедные. — В. К.) катера напали на военный порт. Во время боя с ними был потоплен крейсер «Олег» («Память Азова». — В. К.).

И мятежный форт Красная Горка обстреливал Кронштадт из крепостных (12-дюймовых, или 305-миллиметровых. — В. К.) орудий в 1919 году. На крыше Инженерного училища — наблюдательная вышка; с нее раньше при помощи флажков велись переговоры с кораблями в порту и на рейде. Туда заглянули несколько радиотелеграфистов, матросов службы связи, смотреть бой броненосца (ЛК «Андрей Первозванный». — В. К.) с «берегом». Тут же оказался и журналист; говорили, что это поэт по прозвищу или по фамилии Дикий, в дубленом полушубке. Смотрят в сторону Красной Горки — там мелькнул огонек, мятежники били по Кронштадту из тяжелых орудий. Через несколько секунд раздался взрыв снаряда. Очередная вспышка на Красной Горке, кто-то говорит, что скоро будет снаряд здесь! Смотрим — Дикий нырнул по лестнице вниз!.. Его как ветром сдуло — в спешном порядке он ретировался вниз по лестнице. Все засмеялись: попасть в эту вышку мудрено. Снаряды падают в воду — перелет. У Петроградской пристани взметнулся столб воды. Снаряд упал возле дачи Вирена, в Петровском парке. У канала просадило шестиэтажный дом сверху донизу, на третьем этаже зацепило квартиру Напалковых, в квартире учителя М. Д. (Напалковой. — В. К.) целая стена осыпалась от удара артснаряда.

Ликвидировать мятеж на фортах Красная Горка и Серая Лошадь было поручено Кронштадту и кораблям, базировавшимся в кронштадтском порту (ЛК «Андрей Первозванный. — В. К.). Матрос службы связи Георгий Галицкий (Курочка) был направлен в отряд на борьбу с мятежниками. При нем был «салажонок» Васька Соловьев (тоже числился в команде службы связи). После ликвидации мятежа они не вернулись. Курочка-Галицкий был убит. А что стало с мальчиком Соловьевым, неизвестно.

Осень 1919 года — тиф, холера, дизентерия!.. Пожар на Лесной бирже, налет на Кронштадт двух английских самолетов. Кронштадт был на фронтовом положении, оказался на боевой линии.

И за все это время я не получил ни одного замечания! Нес военную службу в качестве радиотелеграфиста службы связи с марта 1917 года и до последнего дня, пока не начались военные действия в связи с мятежом (март 1921 г. — В. К.). Был слушателем кронштадтского Народного университета (своего рода рабфак). Это могут подтвердить:

1) Павел Иванович Казаков, 1897 г. р., пенсионер. Он одновременно со мной состоял слушателем того же Народного университета. Осенью 1921 года он поступит в Петроградский университет;

2) Нина Александровна Кирсанова (бывшая Попова), дочь протоиерея отца Александра Попова (Кронштадт). Была преподавателем кронштадтского университета в те же годы. Пенсионерка. Герой труда.

Думаю, что и они меня помнят.

Летом 1919 года для ученья уроков я взял на западной улице квартиру на третьем этаже. Лежу у себя в квартире на кровати. Население было предупреждено, что в четыре часа дня произойдет взрыв на форте (форт Павел. — В. К.). Все ждали…

Взрыв! Весь дом взболтнулся, как простокваша в бутылке! И успокоился. В указанное время потряслись все здания в Кронштадте. Выглянул в окно. Вижу — в стороне форта Павел громадное бурое облако дыма, из которого посыпались крупные глыбы камней. Оно поднялось вверх и медленно на большой высоте поплыло в сторону Ораниенбаума. Это был взрыв 400 шаровых мин на форте между Кронштадтом и южным берегом (12 июня 1919 года взрыв мин на форте Павел. — В. К.).

Был летний воскресный день 1 августа 1919 года. В офицерском парке, около дачи Вирена, гуляли люди. Вдруг с запада послышался шум самолетов, английские «этажерки» взяли курс на этот сад. Несколько авиабомб упали на отдыхающих… Все кинулись к воротам сада. Погибли тогда 28 человек. В тот момент два слушателя Народного университета, я и Казаков, занимались в классе учебного минного отряда — слушали преподавателя литературы. Это была пожилая женщина из семьи учителя. Услышали близкий шум самолетов. Было видно, как от них отделялись авиабомбы. Учительница заволновалась — ее сын как раз ушел в сад. Тревога была не напрасной — сын оказался в числе погибших.

Народный университет несколько раз переводили: был одно время в Инженерном училище, а под конец в реальном училище, что около костела.

Вилли Ибрагимов был главой крымских бандитов-разбойников, а по совместительству председателем Крымского ВЦИКа. Он выступал перед собранием с речами. Когда кто-то умер из старых партийцев, он выступил с надгробной речью. Он сожалел о потере… Но в заключение сказал бодро: «Да, товаришши! Старый шлен умират… Новый растет поколен!»

В 1918—1919 годах проходили лекции на тему «Как формировалось человеческое общество в прошлом и куда оно должно идти в будущем?» Лектор Тагер (она!), беспартийная, еврейка, в качестве агитатора посетила тогда Кронштадт. А после этого — анкета! И масса матросов — анархисты! Очень странно! Достаточно было человеку сказать, что он анархист, и ему верили! Эшелоны демобилизованных матросов зачисляли в анархисты… Эти слова — «сочувствует анархизму» — кое-кто поставил в анкете потому, что это была самая нейтральная партия. Мирная! Да кроме того она — вся в будущем! Как завершающее звено в устройстве человеческого общества, когда люди будут жить по единому закону: «Совесть!» Но ведь таких людей еще долго ждать. Кроме того, 1918—1919 годы были временем формирования нового общества. И лекторы свободно фантазировали о новом будущем, которое едва ли когда-нибудь осуществится, потому что люди — не ангелы бесплотные, и потребности у них будут материальные.

В 1920 году как-то я был на вахте — принимал телеграммы (знаки Морзе) и вдруг слышу — кто-то говорит в наушнике. Случайно настройка совпала, и я услышал этот разговор через новые радиоаппараты!

В 1920 или 1919 году писарь службы связи задумал жениться. А чтобы справить свадьбу, решил продукты взять из пайков команды. У него нашлись горлопаны, которые на собрании провели обработку команды!.. На протест ответили злобной бранью. Так что хотели или не хотели люди, а пайку у них все равно отобрали. Но злоба писаря на тех, кто возражал, осталась.

А еще вот такая история. Возвращался я с ночной вахты радиостанции из Кронштадта в общежитие Инженерного училища. Шел по стороне Школы юнг. Со мной были Кивистик и Гришин. Навстречу шел какой-то военный тип. Он заявил, что мы должны быть казнены. Мы в нерешительности переминаемся на месте… Тогда Кивистик, он был между мной и Гришиным, решительно делает шаг вперед: «Стреляй в меня!» И… гибнет! Потрясенный, я проснулся…

В июне 1920 года присвоили мне звание старшего радиотелеграфиста. В начале 1921 года стали поговаривать о скорой уже демобилизации для старших возрастов. А кто помоложе, готовились к поступлению в облюбованные учебные заведения Питера. Я думал: вот кончится моя служба (а война уже кончалась), поступлю в Технологический институт. А для этого все время готовился — посещал кронштадтский Народный университет.

И дослужился! Сгорела моя мечта на кронштадтском «пожаре».

Осталась только память живая.

 

В печати часто встречается фраза «Никто не забыт и ничто не забыто». Хорошая формула! Душевная формула! А память, злой властелин, начинает перелистывать страницы Истории…

Вот страница, датированная мартом месяцем 1921 года.

Почему она такая мрачная? Почему от нее, как от клоаки, разит нечеловеческими, всеми низменными качествами… Люди не могли оставить такие следы подлости, произвола! В памяти возникают воспоминания старожилов, как записи того летописца, который сказал: «Да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу, людей великих вспоминают за их славу, за добро… А подлецов за их деянья — проклинают!..»

Я клёшником не был. Что касается «клёшников», так в Кронштадте им нечего было делать. Они обретались в Питере, в команде Второго флотского экипажа. Больше всего видели люди в Питере — именно клешников, спекулянтов. Про них ходила частушка:

 

Матрос молодой, в жопу раненный,

На базаре спекулял воблой жареной!

 

Еще за неделю до 1 марта Питер шумел. На заводах рабочие требовали хлеба, а им ничего не давали. 24 февраля 1921 года начался шухер в Петрограде по поводу голода. По Кронштадту шел слух: «На Путиловском заводе забастовка, рабочие требуют хлеба!..» Рабочие волновались — обычный паек хлеба там был 1/8 фунта (около 50 граммов в день. — В. К.). При таком положении людям было трудно жить. Стало плохо и с топливом, и с питанием. В Кронштадте команды на кораблях и береговые служили революции и питались так: на обед — каша из мороженой картошки да суп из «ржавой» селедки, 50 гр. хлеба на день, одна селедка на пять человек. Весной 1920 года у меня началась куриная слепота. Вместо сахара выдавался «сапитат» — расфасованная в «чекушки» жидкость, раствор сахарина с кислотой. Мурцовка — черствый черный хлеб, замоченный кипятком, — давалась на обед матросам, сидевшим на гауптвахте.

А в ЧК доставлялись деликатесные продукты из Финляндии! Году в 1920-м постовые службы связи на мысе Риф, что на западной оконечности острова Котлин (остров в Финском заливе, на котором расположен город Кронштадт. — В. К.), заметили подводу — изящные санки-розвальни, запряженные вороным жеребцом, которые двигались по льду в сторону острова от финского берега. Подводу задержали. Два крепких ездовых — мужчины лет по тридцать пять, и поклажа в передке. Захваченных контрабандистов пригнали в команду службы связи. Здесь, у подъезда Инженерного училища, осмотрели поклажу: сливочное масло, сахар, колбасы, крупы, мука, мясо. Контрабандисты настаивали, чтобы их отправили в кронштадтский Особый отдел ВЧК. Пока осматривали груз, пришло распоряжение «доставить всю подводу в ЧК»! Видимо, Особый отдел и раньше снабжался за счет Финляндии, а оплачивалось все это конфискованными у буржуазии ценностями.

И это в то время, когда мы питались мороженой картошкой да получали сапитат!

Вот что предшествало событию в марте 1921 года, которое назвали мятежом.

Надо сказать, что во время питерских волнений в Кронштадте объявились личности, не имевшие к этому городу никакого отношения, вроде питерских «Ванек». Благо, путь был открыт — лед сковал Финский залив.

Флотские не реагировали на выступления путиловцев, и все-таки в Кронштадте объявилась компания — М. И. Калинин с какими-то своими спутниками и новой женой (старую бросил в деревне) на конном транспорте. Приехал разъяснять кронштадтцам питерскую обстановку.

1 марта 1921 года часов в 10—11 в общежитии команды службы связи фельдфебель объявил, что на Якорной площади будет митинг. Выступать будет «сам» Калинин! Впервые! По этому поводу возникло оживление. Раз такое важное лицо будет выступать, то надо идти. У многих в Кронштадте было мнение, что Калинин — человек замкнутый, общение с окружающими у него какое-то непонятное, нелегкое, грубо эгоистичное. Тактичностью он не отличался. Его противоположностью на митингах был Рошаль!

Телеграфисты стали собираться на митинг, как на спектакль, без всякой мысли о мятеже. Вахта на радиостанции начиналась с 12 часов, на нее предстояло идти новичку, Ивану Ивановичу Мошкову. Фамилию эту он сменил на фамилию Бутт. Небольшого ростика. Замкнутый. Объяснял, что был в армии, и у него был товарищ по фамилии Бутт. В одном сражении Бутт погиб. В память об убитом товарище Мошков взял его фамилию, теперь он был И. И. Бутт-Мошков.

Бутт объявил, что он член партии большевиков. В службе он появился вместе с Лапешко, бывшим рабочим с ярославского автозавода.

Мне не хотелось идти на митинг встречаться с Калининым, я не считал его деловым оратором, у него не было подхода к публике, и поэтому он мне не нравился. Я предложил Ивану Ивановичу поменяться, чтобы я пошел дежурить, а он как коммунист, член партии отправился на митинг! Он согласился.

В службе связи Балтфлота была партийная ячейка, членов — больше двух десятков. Но ячейка эта замкнулась, отгородилась от остального коллектива, ходила «на особицу». Никаких бесед с командой не проводили. Как сектанты, общались в закрытой комнате. Беспартийные слышали только гул. Фельдфебель П. Михайлов издевался, проходя мимо: «Яичко гудит…»

Возвратившись с вахты, я узнал, что на митинге произошел скандал. Люди вернулись оттуда какие-то взволнованные.

Калинин «разошелся» и с кем-то поругался с трибуны! Он, видимо, был возбужден питерскими событиями. На митинге собрались и граждане города, и матросы с кораблей, и коммунисты. А условия для митинга на Якорной площади были не очень благоприятные: кто-то читал, кто-то говорил… Кузьмин призывал матросов к порядку, Калинин заявил: «С хлебом в стране плохо, так не вздумайте и вы требовать хлеба. А если…» Кто-то из гражданских крикнул: «Вы нам хлеба дайте!» И тогда Калинин, «комиссар по панике», не будучи проницательным политиком, истерически рявкнул: «Вы кро-о-ви хотите?.. Так кровь будет!» Такие фразы были неуместны.

После своей речи Калинин спустился с трибуны, сел в санки и благополучно укатил на рысаке с женой (Екатериной Ивановной, урожд. Лорберг. — В. К.) обратно в Питер. Никто их не задерживал, кроме постовых. Те, запросив по телефону кронштадтских администраторов, дали свободный выезд из Кронштадта.

После отъезда Калинина сложилась конфликтная ситуация. Люди были ошарашены такой речью. Тут кто-то предложил проект резолюции. Возглас: «Все за резолюцию?» Выкрики: «Все!» Резолюция была принята. Обсуждать ее было некогда.

Площадь опустела… Все руководство, включая ЧК, организованно сбежало с острова в Ораниенбаум в первый же день неразберихи.

События принимали трагический оборот.

 

За митингом на Якорной площади последовал ультиматум Зиновьева: «Достукались? Сдавайтесь! Иначе перестреляем всех тут, как куропаток!» Ранее, в 1919 году, наступавший Юденич угрожал матросам: «Займу Петроград, перевешаю весь Кронштадт, всю матросню!» А теперь в 1921 году деспот Зиновьев передал в Кронштадт ультиматум.

Это хамская провокация взбудоражила людей. С матросами таким тоном никто не разговаривал. На кораблях росло возмущение, даже среди членов партии.

Петроград, 6 марта. Подписан приказ с «предупреждением Кронштадту». Подписи: предреввоенсовета республики Л. Троцкий, главком С. Каменев. Затем стоит подпись Тухачевского и еще кого-то на букву «Л» (возможно, Лашевича. — В. К.). Но кто узнал об этом ультиматуме? Он остался в штабе у генерала Козловского.

В зрительном зале инженерного училища — второй митинг. Михайлов туда для охраны порядка отправил с винтовками Филиппа Гришина и Кирилла Титова.

А на Ораниенбаумском берегу втихаря уже шла подготовка — подвозили войска, артиллерийские орудия и прочую военную технику. С 12 часов дня 6 марта артиллерия Ораниенбаума (и форта Красная Горка. — В. К.) громила Кронштадт. Шестидюймовые снаряды стали падать около кораблей. Один угодил на палубу ледокола «Петропавловск», первые жертвы — 28 человек.

Что делать Кронштадту? Отбиваться! Кто-то дал команду: «Отвечать!»

Кронштадт начал с борта «Петропавловска». Но только после четырех часов артиллерийской долбежки Кронштадта. Потом и «Севастополь» сделал несколько ответных выстрелов.

Вслед за тем ночью (8 марта. — В. К.) из Ораниенбаума двинулись на Кронштадт боевые части. Они шли уже не разговаривать, а убивать. Персональный поезд Троцкого сновал по маршруту Сестрорецк — Петроград — Ораниенбаум. Подобрали подходящих командиров. Пригодился тут дворянчик Тухачевский, мечтавший стать маршалом. И тухачевские, и пузыревские охотно пошли на братоубийственное дело. Когда было первое наступление со стороны Ораниенбаума на Лесную биржу и Торговый порт, все кинулись туда отбиваться. Помещения службы связи опустели, остались только мы с Лапешко.

А войско Троцкого наступало…

У Торгового порта была ружейная перестрелка, а у Петроградской пристани не стреляли. Не все пригнанные в Ораниенбаум подчинялись приказам. Некоторые роты заявили, что они не пойдут!

Первая волна атакующих по льду едва дотянулась до Петроградских ворот и тут, обессилев от марша Ораниенбаум — Котлин, сдалась. Они были расквартированы в Северных казармах, их накормили и напоили чаем. Фельдфебель службы связи П. Михайлов 50 лет от роду собирал для них кружки, пустые консервные банки! Гришин прибегал в команду за газетами кронштадтскими, чтобы показать их наступавшим войскам.

Коммунисты в Кронштадте действовали предательски. Вместо того чтобы организовать отпор, они стали подавать коллективные заявления о выходе из партии. Такие списки печатались в «Кронштадтских известиях», но список из службы связи редакция не успела опубликовать (мятеж кончился 17 марта). Числа 10—12 марта 1921 года все коммунисты службы связи подали такое заявление. Говорили, что один только Бутт-Мошков не подписал его, он был секретарем. Комиссар в службе связи тоже молчал. Наши партийцы разложились, забюрократились, «закомиссарились», как говорили тогда. А в заключение отреклись. Самых оголтелых партийных арестовали, они содержались в Северных казармах, но никто из них не был убит, не был даже обижен.

Наступление было отбито. Тут, в Торговом порту, был ранен в ноги Евгений Преображенский и отправлен в Морской госпиталь, а Владимир Кивистик, эстонец из города Ревеля, 1895 года рождения, был убит. В первые же дни сопротивления, 5–6 марта (8 марта. — В. К.) 1921 года, Гришин и Вольдемар Кивистик схватили винтовки и побежали навстречу пулям. Одетый в меховой бушлат Кивистик упал на валу около Лесной биржи. Пуля прошлась через грудь и спину навылет. Кожа бушлата оказалась широко распластанной в разные стороны. Видимо, пуля была разрывная. Гришин вернулся целым и невредимым.

Так началась Кронштадтская трагедия, братоубийственная драка, а по выражению Троцкого-Зиновьева, «Кронштадтский мятеж». Это был не мятеж, а самозащита от банды Троцкого! В Кронштадтской трагедии виноват Троцкий и его приспешники. Это не было массовое явление, многие матросы отнеслись к событиям настороженно.

В службе связи верховодил мятежом командный состав из бывших еще царских служак-офицеров, оставшихся и при революции на своих постах. Это были начальник телефонной службы Евгений Преображенский и его помощник фельдфебель Павел Михайлов. А еще «паж», подручный Женька Никульшин, из салаг. Преображенский появился среди радиотелеграфистов зимой 1920—1921 года. Криводушный монархист, приносил кукол, насказывал разные частушки:

 

Был царь, была царица —

Была рожь, была пшеница!..

 

Осенью 1920 года, когда повсюду заканчивалось смутное время, Преображенский сидел в компании отдыхающих радиотелеграфистов (Титов, Гришин, Кононов, Кивистик) и трепался. Ни в какой связи он мимоходом бросил фразу: «Сколько вас здесь есть, никто не умрет своей смертью!»

Так и вышло…

К ним примыкали начальник службы связи из бывших офицеров, Авраменко, начальник радиостанции Степан Кононов и начальник телеграфа Юза Василий Зотов. Одни из них непосредственно распоряжались, другие им содействовали. Зав. радиоузлом Кононов включил меня в список откомандированных в охрану своей базы (10 человек). Я отказался участвовать в этих делах, и даже на Якорную площадь, на митинг не ходил, но из списков охраны он меня не вычеркнул. Но с первых же дней мятежа отстранил от несения вахты на радиостанции радиотелеграфистов Александра Лапешко и меня — видимо, мы не заслуживали доверия Кононова и мятежного командования.

Если опросить по совести старых людей, свидетелей Кронштадтской трагедии, то они скажут — много тогда погибло совершенно невинных, не помышлявших ни о генералах, ни о дворянах, ни о зарубежных капиталистах. Они не проявили ничего враждебного Советскому государству…

Числа 10 марта с разведывательными целями в Кронштадт приехал из Финляндии барон Вилькен (капитан 1-го ранга, бывший командир линкора «Севастополь», в 1921 году уполномоченный Красного Креста. — В. К.), но, понюхавши кронштадтского «воздуха», отворотил нос, понял, что тут мятеж фальшивый — белогвардейцев тут нет!..

Растерянные, брошенные на произвол судьбы люди не понимали, что творится и что будет дальше, руководители-то сбежали! Сам Вилькен укатил обратно в Финляндию (в то время финская граница проходила по реке Сестре, сразу за Белоостровом, и Финляндия была в считаных километрах от Кронштадта — В. К.). Вопрос о доставке в Кронштадт продовольствия отпал. Продуктов на базах оставалось на три дня. Зачем было лезть с пушками, пулеметами, пистолями на Кронштадт, когда уже 15 марта были выданы последние консервы: баночка да «пряник» из ячменного кофе. Этот «бисквит» не шел в горло, его выбрасывали, несмотря на голод. Топлива тоже не было.

 

Душно, тяжко — нет мочи!..

Пишут восхваления разгрому Кронштадта. А не пишут, сколько тысяч невинных людей было казнено в самом Кронштадте, в заливе утоплено, в Гатчине расстреляно, в Холмогорах погублено по принципу «Давай! Давай!..»

Руководил подавлением мятежа Троцкий.

Троцкий громил Кронштадт, а Ленин давал свое согласие. Почему была такая спешка? Разве нельзя было как-то разобраться? Ведь Кронштадт — не Деникин или Колчак!

Фактически сопротивления в самом Кронштадте по-настоящему не было. Стреляли около Петроградских ворот, а на улицах никаких боев не было. Числа 20 марта Ленин, не разобравшись еще, оказался в группе погромщиков Кронштадта и сел для фотосъемки с ними вместе. Фотография «Ленин и Ворошилов среди красноармейской группы» (подавителей мятежа. — В. К.) — она фальшива! Выпущена уже после смерти Ленина. Троцкисты обдурили Ленина.

После 17 марта 1921 года, после прекращения драки, когда войско Троцкого заняло Кронштадт, наступила пора убийств. Избиение началось, когда войско, руководимое Троцким и Тухачевским, расположилось на территории города. Пошли массовые расстрелы. Взялись «победители» за террор без суда и следствия. Так свирепо, как расправились с Кронштадтом, не расправлялись даже с белогвардейцами.

«Победители» расстреливали «мятежников». С каким злорадством убивали и калечили матросов, оставшихся на острове! Любого, кто под руку подвернулся. Матросов хватали на кораблях, в казармах, в общежитиях. Косяком вели за город и убивали на краю огромного рва. Расстреливали на песчаной косе. Было убито и сброшено в яму 400 человек. Зарыли, и над братской могилой поставили мачту с черным флагом и надписью: «Смерть врагам народа».

Группа арестованных была угнана в Гатчину. Расстреливали каждого третьего.

Уничтожали и другими способами.

Матросов старшего возраста топили. На барже отправляли в Финский залив связанных проволокой и там топили. Погибла масса невинных. Вместо «спасибо» матросам — участникам революции и Гражданской войны надавали «по шеям».

Погибли фельдшеры военно-морского госпиталя за то, что они перевязывали на улицах Кронштадта как тех, так и других! А расстреливали еще до апреля 1921 года! На песчаной косе погиб Иван Федотович Сергеев, фельдшер военно-морского госпиталя. Родственник Сергеева (П. И. Казаков. — В. К.) избежал этой участи, он теперь живет на Васильевском Острове (1-я линия, дом 16, кв. 2). Павла Ивановича Казакова спасло отсутствие кисти на правой руке. Его тоже «загребли» и только у места казни комиссары увидели, что ему нечем было воевать. И вытолкнули, а так бы тоже попал в мясорубку. Когда началась баталия около морского госпиталя, Казаков перебрался в безопасное место. Там и отсиживался.

Когда мятеж был ликвидирован, то опять оказались на своих постах и Авраменко, и Зотов. А Преображенский «горячие недели», когда шло уничтожение мятежников, пробыл в госпитале как раненый и отделался, можно сказать, испугом. Команда поста Юза под руководством Василия Ивановича Зотова осталась в стороне, хотя и у них были раненые. Михайлов всем неугодным начальству уготовил роковую судьбу, включив их в список «боевых».

В пору репрессий тех, кем можно было пожертвовать без сожаления, Авраменко назвал «мятежниками». 4 апреля 1921 года меня в числе 23 матросов из общежития службы связи отправил под конвоем в Особый отдел ЧК — по поводу Кронштадтских событий. Говорили «Идете на допрос», а оказалось, это был форменный арест с дальнейшим продолжением.

Тогда в команде службы связи числилось 70 человек. Значит, И. А. Авраменко отправил в ЧК одну треть команды, через два — третьего! Не обращая внимания, кого — лишь бы выполнить норму! Оказался «третьим» и я, виноватый только в том, что на то время просто был в Кронштадте. Странно то, что в кронштадтском Особом отделе так наивно, доверчиво отнеслись к акции Авраменки — приняли присланных к ним людей именно как мятежников, посадили за решетку и пустили их «по конвейеру».

Кто же туда попал?

1. Младший повар команды — Лолия, чудаковатый эстонец, умевший держать только поварешку. В Кронштадте пострадали люди не только из Советской страны, но и из Эстонии, Латвии…

2. Санитар команды, уборщик, помощник фельдшера Скворцов, тоже не способный воевать.

3. Радиотелеграфисты Лапешко и я. Мятежное командование (Кононов, Преображенский и др.) сразу отстранило нас от несения вахты на радиостанции как ненадежных. Лапешко в дальнейшем был взят на поруки дирекцией Ярославского завода и освобожден из-под стражи. При нем была его жена, которая обладала ловкостью. Она съездила в Ярославль, где до службы работал Лапешко, привезла оттуда письмо-ходатайство директора автозавода. И Лапешко освободили.

4. Рассыльные из стариков. Некоторые из них уже давно жили в Кронштадте с семьями.

5. Из телефонистов кое-кто.

Из службы связи был взят еще Алексей Петрович Антонов, юзист (то есть оператор телеграфа Юза. — В. К.). Он также в мятеже не участвовал, а отсиживался на квартире у тещи. Был женат на жительнице Кронштадта. Теща имела свой деревянный двухэтажный дом на четыре квартиры. В 1920 году его жена умерла от «испанки». Осталась девочка. В начале сумятицы он из общежития ушел к себе на квартиру и там отсиживался. Когда все закончилось, «победители» накрыли его на квартире, арестовали и отправили в Гатчину, где расстреливали кронштадтцев. Остался жив, поскольку по счастливой случайности не оказался «третьим».

Член партии Трубников, потомственный казак с Дона или с низовьев Волги, лет 40— 45, был принят в службу связи в 1920 году в качестве рассыльного на «телефонку». Тоже объявил себя членом партии большевиков. Работал под рукой Преображенского. Демобилизовался в конце февраля 1921 года. Но задержался — «не было у баталера сахару 1 кг»! И тут на его беду Кронштадтские события. Выезд из Кронштадта закрыли! За 1 кг сахару попал в «ситуацию». Вместе с Преображенским объезжали сторожевые посты на Котлине, вплоть до форта Риф, на западной оконечности острова Котлин… Вообще был при Преображенском. А в числе посланных в Особый отдел его не оказалось!

Те, кто действительно участвовали в мятеже, ходили в разведку к Ораниенбауму и участвовали в бою с наступающими частями, в отражении атаки красноармейцев — радиотелеграфисты Кирилл Титов, Филипп Гришин — остались в стороне от репрессий.

Для получения продуктов и других хозяйственных дел были выбраны тройки! После взятия Кронштадта все они были расстреляны.

Некто Н. А. Травин, красноармеец кронштадтского гарнизона, возвращался в Кронштадт из отпуска. По железной дороге прибыл в Ораниенбаум и попал в момент наступления войска Троцкого. Для штурма и его прихватили за компанию. Пришел в Кронштадт следом за наступавшими, заявил, что тоже участвовал в бою. Стал старым большевиком.

Коммунист Сергей Винокуров, заморыш невысокого роста, говорил тихо, с придыханием, по специальности — «юзист» под началом Зотова, зимой 1920–1921 года ездил в отпуск домой на Смоленщину. Возвратился, рассказывал, что продотрядники в деревне творят безобразия. Будучи коммунистом, вовсю кричал, что деревню оставляют голодать, что у сельских тружеников отбирают последнее. Винокуров возмущался, что у его матери-беднячки, к тому же вдовы продотрядники отобрали последний пуд муки. А до этого был ярым партийцем из бедняков… Но его агитация не влияла на окружающих, потому что людей из деревни тут не было.

Победители в 24 часа выгнали из Кронштадта массу гражданских лиц! Взламывали квартиры и забирали имущество, одежду. После того, как около Морского госпиталя кончилась перестрелка, Казаков, счетовод госпиталя, вернувшись в свой барак, увидел, что его обокрали. В эту историю попали кронштадтские эсеры, в результате они были расстреляны (например, инженер Ламанов). Когда 4 апреля уводили людей в Особый отдел, то вслед им Бутт сказал: «Ну, теперь больше никого не возьмут!» Во время смутных дней он то приходил, то куда-то уходил…

23 человека из службы связи пригнали в Особый отдел через задний ход. Выстроили во дворе в одну шеренгу. На снегу виднелись пятна крови. Из помещения вышел сам Дулькис, ничего не сказал, только зло посмотрел. Его взгляд сказал больше, чем можно было сказать словами. Тут были и торжество, и месть, и злоба. Его правая рука все время держалась за пистолет. Он постоял в такой позе и отправился обратно.

Потом всех погнали на второй этаж. Там деваха стала регистрировать, записывала на карточку фамилию, имя, отчество, год рождения, часть. Вот так появилась на свет регистрационная карточка. В ЧК нам ни допроса никакого не было, ни суда, а только всех переписали. После этого согнали вниз, в боковую комнату, а через час — в тюрьму.

«Сначала арестовывайте, а потом уж подбирайте законы», — объявил прокурор.

Составлялись списки матросов, подлежащих казни. Смертью распоряжалась «чрезвычайная тройка». Казнили не тех, кто сопротивлялся — они с оружием в руках громадным потоком ушли в Финляндию, и по уходящим не было сделано ни единого выстрела (по компетентным оценкам, около восьми тысяч мятежников. — В. К.)! Это было чудовищное зрелище: черная лавина, лента, один конец которой был уже у финского берега, а другой — у Кронштадта, тянулась по льду от Котлина до берега. Все кары обрушились на тех, кто не считал нужным удирать в Финляндию.

Забирали безоружных. Командами, по наветам. «Чрезвычайной тройке» некогда было тут с нами нянчиться, она руководствовалась списками. За несколько дней осудила не одну тысячу матросов. В «Чрезвычайной тройке» в марте 1921 года были председатель ЧК Дулькис, его помощник Бергис и вновь назначенный комендант Кронштадта Дыбенко.

Два карателя — Дыбенко и Ворошилов. Да еще Дулькис из Особого отдела, который 1 марта покинул свой высокий пост и с помощником Бергисом сбежал из Кронштадта в неизвестном направлении (на Ораниенбаумский берег. — В..К.).После разгрома Кронштадта он вернулся в роли карателя. Какая уж тут могла быть законность, справедливость? Решения выносились заочно, без знакомства с обреченными. Раз арестован и прислан в ЧК, значит, виноват.

По официальному списку, вывешенному у входа в здание офицерского собрания на Екатерининской улице, казнено было 957 матросов. Но это только часть!.. «Судили» их таким же «судом», как и матросов из службы связи, по принципу: «Давай, давай, расстреливай, после будем разбираться».

Военный трибунал устроил над мятежниками суд. Немногодневный и с малым числом обвиняемых. Гораздо проще людей хватать в общежитиях, на квартирах и глушить их за городом, в лесу. Радиотелеграфист Николай Новиков, житель Кронштадта, музыкальная натура, играл на разных струнных инструментах. После 17 марта 1921 года он и еще нескольких человек попали под трибунал. В клубе в ожидании суда Новиков разгуливал по сцене. Вел себя независимо. Судили их формально, кучкой в несколько человек. Остальных карали заочно, по спискам.

После разгрома Кронштадта проводилась «чистка», по которой не убитые и не заключенные в лагерь матросы изгонялись с острова…

А Бергиса я видел в 1924 году в Перми, он там проживал, наверно, был выслан. Его с состраданием встретили «старые» посетители газетного киоска как невинную жертву.

Какой-то поэт, возможно, Александр Безыменский, написал стих:

 

Гнездо орлиное

Гнездом вороньим стало!..

 

Потом неожиданно — Кронштадтская гражданская тюрьма, пароход, Ораниенбаум, Петроград. Затем казармы в Питере, на Малой Охте, где скопилось уже изрядное количество арестованных. Это была как раз та казарма, в которой мы были во время боя с Юденичем (Корниловым? — В. К.). Среди арестованных находился мальчик лет 11—12, он ежедневно выпускал сатирическую стенную газету. Переписчиком в штабе трудроты был Кальвари, его сменил Братышев.

В какой-то день группу арестованных вывели на двор и заставили толпой позировать перед киносъемочным аппаратом. Заставляли, проходя мимо съемщика, смеяться, улыбаться. За рубежом общественное мнение выразило протест против расстрелов моряков, и вот решили показать, что, мол, морякам житуха — малина!

Через несколько дней нас посадили в товарные вагоны и повезли… Петрозаводск — Медвежья Гора — Княжья Губа — Жемчужная. Часть кронштадтцев была направлена на Мурманскую железную дорогу, на лесозаготовки (уж там-то было не до смеха и не до улыбок!..). А другая часть была направлена в сторону Кавказа.

Перед отправкой из Петрограда всем были выданы в четверть листа бланки с указанием срока отбывания — кому три года, а кому пять.

На станции Жемчужной Мурманской железной дороги находился штаб воинской части, сторожившей арестованных матросов. В составе штаба были командир с женой (детей у них не было), фельдшер — одиночка лет 40—45, политрук (комиссар) Яков Яковлевич Яковлев, военный комиссар — эпилептик, военный писарь из арестованных. До меня писарем из кронштадтцев был паренек Кальвари, при мне — юный Братышев, старший брат у него был партийный или советский работник на Кандалакше. Братышев к нему ездил.

В августе 1921 года на станции Жемчужная и Княжья Губа для обследования условий прибыл со свитой и охраной (видимо, все еще помнил, злился на Кронштадт!) председатель Реввоенсовета республики, он же наркомвоенмор Троцкий на своем персональном поезде! В нем были штаб, квартира, прислуга, охрана. Этот шикарный поезд из шести синих вагонов был захвачен у вдовствующей императрицы Марии Федоровны, матери российского императора.

Троцкий мстил Кронштадту за непризнание его вождем революции.

Он обозрел окрестности, «ознакомился» с условиями жизни-работы, еще раз рванул своим клювом и заявил: «Да здесь курорт! Гнать их отсюда!» (Правда, курортом тут не пахло, а была тьма-тьмущая москитов — комаров болотных, от которых людям спасу не было!). Он приказал перегнать заключенных в Холмогорские скиты, где было место для обреченных. В тот же день в товарных составах кронштадтцев в количестве 1800 человек перебросили с Мурманской железной дороги через Петрозаводск, станцию Званка (ныне Волховстрой. — В. К.), Вологду, Архангельск в Холмогоры.

Люди не знали, куда их везут. Товарные вагоны с нарами. Натруженный паровоз тянул товарный состав, набитый уложенными на нары людьми, и в дремотной темноте из какого-то дальнего мира тянулась струйка монастырского напева... Он неуловим, но я и теперь слышу, как он наполняет темноту!..

Если перейти с левого на правый берег Северной Двины и там пройти немного вверх, тут уже будет лагерь. Вереница громадных дощатых бараков с двухэтажными нарами, обнесенных забором с воротами с западной стороны. Над воротами — красное полотнище, а на нем белыми буквами внушительно: «Мы не мстим, а исправляем».

А дальше — путь на пароходе в холмогорский лагерь смерти.

Там уж условия и вовсе не курортные.

Из Архангельска мы прибыли в Холмогоры (в августе 1921 года), высадились ниже города по реке Двине в нескольких километрах. Шли по луговине. В то время мужики и бабы тут косили траву. На противоположном берегу виднелось селение Денисовка, родина Ломоносова.

Комендантом лагеря оказался еврей!.. Через месяц его сменил какой-то офицер старой армии.

По прибытии в Холмогоры нам устроили поголовный обыск. Отобрали все, что было ценного, книги, письма, все документы до последней бумажки. Тогда у меня и отобрали справку, что была выдана при отправлении с Малой Охты (в четверть листа с указанием сроков. — В. К.). Обыском занимались подростки-оборванцы. Во дворе все сжигалось на костре: считалось, что все эти бумаги никому больше не потребуются. Все были обезличенными, обречеными на смерть.

Лагерь не был пустынен. 27 марта 1920 года освободили от деникинцев Новороссийск. До появления в Холмогорском лагере смерти матросов там обреталась сотня деникинцев-казаков, всё мужики пожилые. Они были истощены до предела и доживали тут свои последние дни. Это были тени, привидения. С приходом матросов деникинцы были куда-то переведены.

Большинство людей разместилось в лесах, окружающих Холмогоры, в скитах, на расстоянии 10–15 километров от лагеря. Группами кронштадтцы работали в тайге: рубили лес, сырые бревна носили к месту, где к зиме строили бараки. Гоняли нас то на Мурманск, то в Архангельск. Сразу посадили на «режимное» питание, от которого началась дизентерия. Через несколько недель такой жизни люди стали слабеть.

В отдаленные скиты продукты и прочее с базы заключенные носили на себе. Они шли по несколько человек в сопровождении охранника. В пути некоторые падали. Конвоиры не имели права оставить заключенного. Снимали с упавшего груз, а самого пристреливали…

Группа шла дальше.

К истощению добавился сыпной тиф. Оставшиеся в живых после тифа становились глухими, теряли память, от поражения сердца отекали, не могли ходить. Из-за тифа умирали «пачками», в день по 15–20 человек, прямо на полу барака.

Лагерь — бывший монастырь — стал кладбищем для многих кронштадтцев. Скворцов, санитар медпункта службы связи Кронштадта, умер в «филиале» (в монастырском скиту. — В. К.) Матигоры — в ноябре 1921 года, как многие, от «сыпняка». Такая же участь постигла чухонца Лолия, повара...

Когда в августе 1921 года отряд репрессированных матросов прибыл в Холмогорский лагерь, то вскоре в сентябре там появился старый офицер царской службы лет 30 по фамилии Мусин-Пушкин. Аристократичная выправка, прямой, по-военному подобранный, с удлиненным овалом лица, ростом чуть выше среднего, крепонький, умеренно телесный, русый, во френче без погон. Я его встретил только раз, через некоторое время (в ноябре) он исчез из лагеря. Что с ним стало, мне неизвестно.

Я уже был переброшен в скит Матигоры. Он находился в лесу, километрах в 10—15 от Холмогор, вверх по Двине, недалеко от берега. Охрана из ребят-зырян зверствовала…

В ноябре 1921 года и меня сразил сыпняк. Привезли меня обратно в Холмогорский лагерь на санях по первопутку. Несмотря на нечеловеческие условия — валялся в бараке без какой-либо медицинской помощи — я все же выжил. Но потерял трудоспособность не на один год. 30 дней я пробыл тогда в беспамятстве — все в каком-то течении плыл. Это течение меня куда-то несло…

И вот я выплыл… Очнулся. Оказалось, что я оглох, потерял координацию движений, ноги и руки плохо слушались меня.

Мое пребывание в Холмогорском лагере могут подтвердить два лекарских помощника фельдшера из Кронштадтского морского госпиталя:

1) Николай Александрович Рядцын 1897 г. р.;

2) Анатолий Николаевич Свешников 1897 г. р.

Они тоже маялись в Холмогорском лагере вместе со мной.

В Холмогорах кронштадтцы не получали питания от Международного Красного Креста. Он не признавал матросов своими подопечными под предлогом: «Вы не политические!» Деникинцев и генералов снабжал продуктами. Белый хлеб, мясные консервы и прочее пожирали администрация и охрана.

Заключенным варили бурдамагу. Закладывали на всех одну «условную» банку консервов! Пшеничного хлеба никто из нас не видел, ели какую-то кукурузную замазку.

В августе 1921 года в лагерь доставили 1800 кронштадтцев. В январе 1922 года их оставалось только 600.

Накануне моего освобождения из лагеря я был наказан за невыход на работу.

А получилось так. На последней неделе моей жизни в лагере фельдшер Свешников дал мне после болезни справку-освобождение от работ на несколько дней. Я едва держался на ногах после «сыпняка». Срок справки «не захватил» один день перед моим выходом… и меня наказали! Ночь с 4 на 5 января я ночевал в холодной башне, что над входными воротами лагеря. Со мной был еще какой-то паренек. В башне дуло через разбитые окна, спать пришлось в обнимку. И я нахватался вшей.

Освободили только поздно вечером 5 января 1922 года (по старому стилю) — просто выставили за ворота лагеря.

Солнце закатывалось, кирпичного цвета туманная заря горела на горизонте. За ворота я вышел после заката солнца, прошел несколько шагов. И тут вдруг понял — так ведь это Свобода! Вздохнул свободно… Как-то сама собой слетела с уст фраза: «Приветствую тебя, Свобода!»

Через ложбинку перешел в сторону Холмогор. Сумерки сгущались. Постучался в один из домиков, что виднелся на береговой улице. В комнате семья готовились встречать Крещение, был Крещенский вечер!

Спросил о ночлеге. Мне ответили: «У нас сегодня баня топленая. Пойди туда, ночуй, там ваш один тоже ночует».

Вот и банька. Маленькое оконце. Хотя и неуютно, но тепло. Так прошла первая ночь на свободе.

А наутро — в путь, дальний и трудный.

Только спустя много лет я узнал, что кронштадтцев должны были освободить из Холмогорского лагеря 6 ноября 1921 года согласно распоряжению ВЦИК. А освобожденных не должны были гнать голодным этапом… 5—6 ноября 1921 года вышел указ, подписанный Лениным, председателем Совнаркома, об освобождении матросов, заключенных в Холмогорском лагере (Постановление ВЦИК от 4.11.1921 г. за подписью Калинина и Енукидзе об амнистии рабочим и крестьянам, участникам Кронштадтского восстания. — В. К.). Постановление ВЦИК вышло 6 ноября, а людей продержали до января — произвол продолжался. Если бы это распоряжение правительства исполнилось точно и в срок, то не погибло бы тут столько людей. Это, как видно, Троцкий и его подручные затянули с исполнением распоряжения правительства.

Нет никаких следов, что людей держали в москитной Мурманской тайге.

Нет никаких следов, что людей губили в Холмогорском лагере смерти.

 

В канун Крещенья без конвоя, пешком по левому берегу реки Двины я отправился Архангельск, на пересыльный пункт. Вышел едва живой, плохо одетый, оборванный, истощенный, с букетом хронических болезней и с клеймом «кронштадтский мятежник». По дороге до станции обморозился. Незадолго перед выходом мне удалось продезинфицировать свое меховое пальто в горячей камере-вошебойке.

Мне предстояло пройти 120 километров от Холмогор до железной дороги (21 день ходу). На левом берегу Двины — станция Исако-Горка, оттуда — поездом до Архангельска. В одной из деревень видел избу с врезанным в стену лотком. Через него подавали нищим хлеб, милостыню, стоило только постучать в окно.

На дороге в Архангельск кто-то крикнул мне вслед: «Не ходи туда!» Я оглянулся, но из идущих никто на меня не смотрел. И я продолжил путь. А зря!..

Там, в пересыльной, застрял на две недели. Дальше мой этапный путь от Архангельска — через Москву в Казань. В Архангельске встретился с Семеном Мосуновым, он, помню, плотничал в Холмогорах. Вместе мы отправились поездом до Москвы — на одной полке «валетом». Оттуда после двух недель голодного ожидания мне предстоял этап на родину.

В Казани, в пересыльной тюрьме — еще месяц ожидания. В конце апреля 1922 года я был освобожден из казанской тюрьмы как не подлежащий тюремному содержанию. Мой вид был такой (рост — 172 см, вес — 30 кг), что мне дали поесть…

Вскоре с попутчиками я продолжил свой путь на родину в Уржум — это дистанция еще в 160 километров. От Казани — за грузовой подводой (на санях был нагружен чей-то торф) до села Куршаково. Идти пришлось по селениям, где местные умирали от голода, царившего в Поволжье. От Куршаково до села Русский Билямор — на кошёвке по последнему тающему снегу. Дорога под копытами лошади проваливалась.

Едва живой, кожа да кости, явился в родной дом. Вскоре снег совсем сошел, и появилась на полянах зелень. Отец повел меня на кладбище, к могиле матери, умершей за мое долгое отсутствие. Подошли. Поклонились. Отец говорит: «Вот, мать, сын к тебе пришел!»

Дома — на своих харчах! На поправку, на восстановление трудоспособности ушел год. Хотя полностью вернуть силы уже не удалось, все-таки пришлось отправиться на Урал в поисках работы. Тогда, в 1923 году, радиотелеграфисты в наших краях были ни к чему, а другой специальности у меня не было…

В ноябре 1923 года уже на Урале устроился электриком на Лысьвенский металлургический завод.

Во время работы там в 1924 или 1925 году был вызван в военкомат. Лысьвенский военком Фомин, инвалид Гражданской войны, выдал мне первую флотскую воинскую матросскую книжку, синие корочки, заполнил листочки с моих слов взамен справки от Пилинского волостного правления. К слову, потом с началом Великой Отечественной войны меня вызвали в Мотовилихинский военкомат (тогда я работал на КамГЭСе), дали «белый билет», а синюю книжку отобрали.

 

После демобилизации осенью 1921 года я намеревался поступить в петроградский технический вуз, заняться своим образованием. Ни о каких авантюрах я, естественно, не помышлял, и обвинения эти — явная клевета. Если даже принять как факт, что вот кронштадтцы-матросы возмущались будто бы продразвёрсткой, то зачем же было громить Кронштадт 17 марта 1921 года, когда Х партсъезд, проходивший с 8 по 16 марта, за несколько дней до разгрома отменил продразвёрстку и заменил ее продналогом? Где логика?

Кронштадтским матросам ставят в вину и то, что кое-кто из них, заполняя анкету, признался в сочувствии анархизму. А где здесь криминал, ведь до сих пор существуют в наших столицах улицы Бакунина, Кропоткина! И даже город есть Кропоткин. Это были два анархиста-теоретика.

Напрасна и эта басня про кронштадтский лед. Будто Ворошилов сказал Ленину, что лед у Кронштадта уже слабый, и надо спешить с наступлением. 1 марта 1921 года лед был и не слабее, и не тоньше, чем в дни ледового похода 12—16 марта 1918 года.

С момента отправки из службы связи в кронштадтский Особый отдел и до дня освобождения из холмогорского лагеря меня никто не допрашивал, не судил, и я не мог сказать хотя бы слова в свою защиту и назвать действительных мятежников. Не будучи участником мятежа, я был наказан без вины.

В 1937—1938 годах Сталин распорядился судьбой военачальников — Тухачевского, Дыбенко и др. Вспомнили ли они в последний момент о кронштадтских матросах, ни в чем не виноватых, участниках революции, с которыми они так зверски расправились без суда и следствия?

В 1938 году в Москве я пытался что-то выяснить о моей реабилитации, но завершить это дело не смог. В приемной на Моховой тогда мне сказали: «Нам не до тебя!» Дальше действовать я не решился — время тогда было смутное… Быть бы только живу!..

Снова взялся за поиск в 1963 году. Куда ни обратишься — везде задают каверзные вопросы, стараются на чем-то поймать. Выслушивая, как будто громадное одолжение мне делают.

В жизни все время преследовали! А теперь разговаривают со мной, как будто оказывают мне какую-то милость! И все время эти вопросы о деталях. А где же все упомнить? Прошло столько времени…

В 1963—1966 годах я обращался в Военно-морской архив за послужным списком, но получил его до крайности искаженным… Только в архиве узнал, что против моей фамилии стоит пометка «коммунист».

Вот, видимо, в чем причина пяти лет, а не трех, как у остальных!

После ликвидации Кронштадтского мятежа радиотелеграфист Бутт исподтишка составлял списки на «виноватых». Меня он отметил как коммуниста; а я был беспартийным. В числе арестованных 23 человек был и настоящий коммунист, фамилии только не помню.

Не будь клеветы, не отняли бы дом моего отца — мой дом. В общем порядке я бы закончил службу на Балтфлоте. И я бы имел на руках нормальные документы.

16 апреля 1973 года мне порекомендовали обратиться в пермский горвоенкомат (в Перми областной и городской военкоматы объединены). Дежурный в проходной меня туда пустил, предложил обратиться к военкому Орджоникидзевского района Перми, по месту моего жительства. Там я и встретился с подполковником (свою фамилию он не назвал, а спрашивать у порога было неудобно).

Эта встреча с военкомом добавила горечи к тем 50 годам унижений и оскорблений. Разговор был кратким. Он прочитал мои документы и дал понять, чтобы я убирался подобру-поздорову. Из документов он изволил понять только одно — мятежник!

Зверски суровая жизнь.

Из семьи в восемь человек остался я — последний, все ушли из жизни тяжело. За свои полвека я ни разу не рассмеялся, на моем пути была только боль. Была моя жизнь смята, она пошла дальше уже с клеймом «кронштадтский мятежник». Прожил полстолетия как парий, как мытарь, как изгнанник. Вся жизнь прошла в ожидании... В какой-то прихожей!.. В какой-то смутной надежде!..

Не довольно ли пятидесятилетнего горя?

Мне навязали жизненный путь суровый, унизительный. И вот я прошел его. Старался не упасть, не потерять человеческий облик, несмотря ни на какие подвохи. Несмотря ни на какие издевательства и измор. Знаю, уверен, что есть правда, есть совесть. За собой, хотя моя жизнь и была искалечена навек, я не знаю никаких преступлений. Я был жертвой произвола. Пережитое уже не вернешь, но я прошу Главного военного прокурора СССР снять с меня это клеймо. Оно было поставлено на меня без вины.

Срамили Кронштадт во все горло тогда и потом, почти до наших дней. А вот об амнистии 1922 года сказали так тихо, что едва ли кто мог расслышать толком, чтобы дошло до сознания. Эта амнистия, объявленная Постановлением Всероссийского центрального исполнительного комитета, касалась всех рядовых участников Кронштадтского мятежа.

Амнистируют обычно виновных, а невинных реабилитируют. Амнистированы и те, кто был уничтожен?.. Амнистирован — значит, был виновен. Это тоже каинова печать. Зачем мне великодушное прощение, когда я не виноват! Ни за что изувечили физически и морально, наградили на всю жизнь клеймом, как волчьим билетом!

Вопрос о моем существовании уже ставился и в Ленинградской военной прокуратуре, и в Ленинградском военном трибунале.

Все кончилось тем, что Ленинградский военный трибунал вынес решение:

 

«Дело по обвинению Бусыгина Василия Семеновича, 1897 года рождения, уроженца города Уржума Кировской области, до ареста 4 апреля 1921 года старшего телеграфиста Кронштадтского района службы связи Балтийского флота, пересмотрено Военным трибуналом ордена Ленина Ленинградского военного округа 22 июля 1969 года. Постановление от 4 апреля 1921 года в отношении Бусыгина В. С. отменено, и дело прекращено. Бусыгин В. С. по данному делу реабилитирован».

 

Справка от 28 июля 1969 года № 62Н-69.

 

После 50 лет висевшего на мне клейма «Кронштадтский мятежник» я стал гражданином Советского Союза — без помарок! Но следы от этого клейма я несу до сих пор, несмотря на реабилитацию.

До сих пор еще слово «Кронштадт» воспринимают как событие несмываемого позора. Особенно резкие обвинения посыпались в последние годы: «Эсэры!», «Меньшевики!», «Клёшники!», «Кулацкие сынки!» Но ведь классово чуждых в годы революции и Гражданской войны на флот не брали. Да и служба на Балтфлоте была не сахар.

Из-за поганого клейма мне приходилось работать там, где труд оплачивался по низким ставкам. Время для получения хорошей специальности было упущено. В 1958 году я стал пенсионером, но продолжал работать еще четыре года.

С 1973-го я прописан в Ленинграде, на жилплощади сына. Пенсия моя вышла минимальной — в тридцать рублей в месяц. Так клеймо отразилось на моем материальном положении и теперь, когда я уже реабилитирован.

Теперь я обращаюсь к Военному прокурору с просьбой — скажите, где я найду помощь, кто может улучшить мое материальное положение? Кто восстановит мое право жить нормально? Где-то мне сказали, что людям, оказавшимся в таком же положении, советские организации помогают материально, но я не знаю, куда мне следует обратиться.

Есть документ о моей службе на Балтийском флоте с 24 мая 1916 года до момента моего ареста 4 апреля 1921 года. Простую немногословную справку Военно-морской архив (Ленинград, ул. Халтурина, 36, директор Соловьев Иван Николаевич) превратил в крайне путаную бумагу на многих листах, где вся моя служба на Балтфлоте представлена в искаженном виде. А именно:

1. Искажена дата начала моей службы на Балтийском флоте, недостоверно представление о прохождении службы. Но везде подчеркивается факт моего ареста.

2. Упущен факт моего участвия в ледовом походе 12–16 марта 1918 года.

3. Не упоминается реальный факт моей службы на ледоколе «Огонек», куда я пошел добовольцем и где я стал участником вывода кораблей из Гельсингфорса.

Не отразил архив в справке и то, что я участвовал в отряде моряков против Корнилова, не сказано и о моем участии в разоружении военных училищ в Петергофе во время Октябрьской революции.

Вроде как я был в стороне от главных событий. Конечно, с таким документом недалеко уедешь!

Сотрудница архива Д. при встрече со мной наедине в прихожей заявила: «А что я за это буду иметь?» Получила отказ — у меня пенсия — mini, 30 руб. Вымогатель действует один на один, он не станет вымогать при людях, к ответу таких не привлечешь.

Обращался я и в редакции газет, например, в «Правду». В ЦК партии. Но никто не отозвался на мой крик!

Жизнь искалечена. А кто ответит? Мне скоро 80 лет.

Я не хочу уходить из жизни с таким документом, каким наградил меня Военно-морской архив.

 

К сему бывший матрос Балтфлота призыва 24 мая 1916 года

Бусыгин В. С.

 

17 февраля — 6 апреля 1976

 

 
   
 

Проталина\1-4\18 ] О журнале ] Редакция ] Контакты ] Подписка ] Авторы ] Новости ] Наши встречи ] Наши награды ] Наша анкета ] Проталина\1-4\16 ] Проталина\1-4\15 ] Проталина\3-4\14 ] Проталина\1-2\14 ] Проталина\1-2\13 ] Проталина\3-4\12 ] Проталина\1-2\12 ] Проталина\3-4\11 ] Проталина\1-2\11 ] Проталина\3-4\10 ] Проталина\2\10 ] Проталина\1\10 ] Проталина\4\09 ] Проталина\2-3\09 ] Проталина\1\09 ] Проталина\3\08 ] Проталина\2\08 ] Проталина\1\08 ]

 

© Автономная некоммерческая организация "Редакция журнала "Проталина"   27.01.2013